Мечта пребывает вне времени, но у неё есть разные возрасты… Детство и юность мечты, когда небо ближе, солнце ярче, когда верится, что мечта сбудется, но при этом останется сказкой, тайной, чудом… Зрелость мечты, когда уже пережиты первые разочарования и лишения, преодолены первые искушения, когда мечта сопрягается с постоянной работой, с неимоверным усилием — ради того, чтобы развеять мрак и озарить мир светом. Старость мечты, когда взираешь на всё с вершины десятилетий, когда в отдельную жизнь укладываются целые эпохи, необъятные пространства, когда надеешься, что нет ни ветхости, ни тлена, уповаешь на то, что смерть одолима.
У каждого народа — свой возраст мечты. Мечта Востока подобна седовласому старцу: его поступь размерена, слова мудры, за его плечами народы и царства, древние письмена и тайное знание. Американская мечта — витальное существо, провозгласившее себя гегемоном, стремящееся разрушить чужие мечты, отрицающее всё былое. Африканская мечта — дитя, которое, кажется, потерялось во времени, отреклось от всех летоисчислений, отчего и осталось младенцем. Он наивен, един с природой, ещё не оторван от первобытных ритмов.
Русская мечта живёт одновременно в нескольких возрастах. Она и младенец, и муж, и старец. Русский мечтатель, как бы порой короток ни был его земной путь, всегда проходит все возрасты мечты. Иногда детская мечта может настигнуть старика — вернуть яркость красок, глубину дыхания, доверчивость и простоту. А зрелая мечта может явиться ребёнку и донести ему смыслы, сокрытые от тех, кто уже давно «плетётся с ношей».
Поэт Арсений Тарковский изведал все возрасты русской мечты, увидел её в отсветах разных эпох. Рождённый в пору символистов и футуристов, одолевший «долгие вёрсты войны», заставший «эстрадный размах» шестидесятников и светлую грусть певцов «тихой родины», Тарковский породнил в своей поэзии многие традиции, сделал созвучными Золотой и Серебряный век поэзии, надвременное слово Древней Руси и прижившийся в нашем стихе античный гекзаметр.
Три мечты вели Тарковского поэтической тропой. Мечта о поэзии, в которой слово возникло как предчувствие, предощущение, как поток нерасчленённых звуков, как ослепительные вспышки образов. На мир будто наложили огромную лупу — и всё в нём увеличилось, прояснилось, стало важным. Через эту лупу Тарковский отчётливо разглядел первое слово, начертанное на крыльях стрекозы. Из этого слова, как из смолистой почки, начали разрастаться стихи. В них поэт смог увидеть себя со стороны — мальчиком с корзиной в руках. Присмотрелся — и вместо спелой земляники узрел в лукошке зарю. Поэт рождал слова и строки, но при этом не он творил «вседневный человеческий словарь», а словарь созидал поэта: делал более цепким взор, более чутким — слух. Первое стихотворение поэт написал в голодный год и словно умножил хлеба, утолив вдохновением глад духовный:
Первое стихотворенье
Сочинял я как в бреду:
«Из картошки в воскресенье
Мама испекла печенье!»
Так познал я вдохновенье
В девятнадцатом году.
Во время войны хлеб перед Тарковским предстаёт сожжённым пшеничным полем. С этим приходит вторая мечта — мечта об одолении врага. Враг всюду истребляет спелые колосья, будто стремится обесплодить русскую землю, лишить её будущего, чтобы русский труд оказался напрасен, чтобы у грядущих лет не было ни муки́, ни караваев:
Вы нашей земли не считаете раем,
А краем пшеничным, чужим караваем.
Штыком вы отрезали лучшую треть.
Мы намертво знаем, за что умираем:
Мы землю родную у вас отбираем,
А вам — за ворованный хлеб — умереть.
Сожжение хлеба для Тарковского сродни избиению младенцев. Он зовёт на помощь все многовековые силы России: кличет ратников князя Игоря, молит Андрея Рублёва заслонить Отечество духовным щитом Троицы.
Но поэт мечтает одолеть врага и иным путём. Нужно «вернуться в до-войны», в 21 июня, в тот субботний день, когда все несли букеты цветов и радовались солнцу. Нужно в прошлом стать пророком и успеть предупредить всех, кто будет убит, замучен, ранен, пленён. Нужно хоть на мгновение сместить временную ось и уберечь летний день от надвигающейся тьмы. Тарковский мечтает, что однажды в истории появится брешь, которая станет спасительным потаённым ходом для своих и чёрной дырой безвременья для врага.
Третья мечта — мечта о грядущем. Она приходит, когда «меркнет зрение» и «глохнет слух». Если тебе не суждено пожить в будущем, то пусть оно откроется в поэтической строке, пусть «грядущее свершается сейчас», чтобы ты стал живым свидетелем «праправнуковой славы». Пусть ангел лёгким лебяжьим крылом нарисует силуэт будущего на снегу. Пусть твои сны приснятся потомкам, и всё, что ты недовоплотил, воплотят они.
Однажды все три мечты Тарковского сольются и наступит белый день. День невыразимой благодати:
Камень лежит у жасмина.
Под этим камнем клад.
Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день.
В цвету серебристый тополь,
Центифолия, а за ней —
Вьющиеся розы,
Молочная трава.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
В этот день поэт «перевоплотится в слово», станет «устами времени и пространства». Белым днём разольётся аромат рассветной земляники, «на полоски несжатого хлеба золотые ладьи снизойдут». В белый день залетит стрекоза с изначальным словом на прозрачном крыле. «В сизом молоке по плечи из рая выйдет в степь Адам» и всё в мире переназовёт. В новом словаре праотца не будет слова «война», а значит, отныне не будет самой войны. Белым днём «идёт бессмертье косяком», и поэт ставит сети.
Тарковский угадал русскую мечту. Нашу общую грёзу, общее чаяние. Русская мечта — белый день. Белый день — небесное время и небесное пространство. «Господи! хорошо нам здесь быть...»
