Выставка, на которую я возлагал много надежд, оказалась довольно заурядной. Ей отведена относительно небольшая комната, принадлежащая музею Рахманинова в Камергерском, но расположенная вне основной экспозиции, оформленная крайне минималистически: наглухо забитые деревянными щитами окна; стенды на стенах – с фотографиями и текстами, рассказывающие о жизненном и творческом пути героя; киноустановка на одной из стен и проецирующая на противоположную стену фильмы на ту же тему; дюжина низких, не совсем обычных надувных кресел, которые я поначалу принял за концептуальные мешки, в которых могли бы храниться характерные для Пярта нотные выдохи и вдохи. Такая несколько концептуальная обстановка соответствует, впрочем, духу музыки, которая звучит из невидимых колонок.
И все же: не совсем понятно, зачем и для кого эта выставка предназначена. Все то, что мне здесь предлагали, не сообщало мне почти ничего нового. Вот разве что впервые увиденные мною детские фотографии, фотографии отца и матери, Пярта в армии (на этих фотографиях он открылся для меня какими-то новыми гранями). Тому же послужили воспоминания свидетелей школьных лет: оказывается, Пярт был, мягко говоря, не очень прилежным учеником (кто бы мог подумать… тот, кто имеет хоть какие-то представления о его личности, меня поймет). Правда, устраивали ее эстонцы, им видней, зачем. Может быть, чтобы просветить русских варваров, слыхом не слыхавших, по их мнению, об главном и единственном национальном тренде Эстонии, благодаря которому она и известна в мире. В чем есть некоторая доля правды: Россия уделяет Пярту гораздо меньше внимания, чем другие страны. Например, Украина, не раз приглашавшая композитора в Киев и даже издавшая книгу его бесед и интервью.
У нас до сих пор ничего такого нет. И хотя где-то за год до выставки «Пярт знаменитый и неизвестный» в Москве довольно незаметно прошел музыкальный фестиваль Зеркало в зеркале, устроенный, между прочим, все теми же эстонцами, но вот перед ним единственное, что я могу вспомнить – это скромный концерт в Большом зале консерватории в честь его семидесятилетия осенью 2005г., состоявшийся усилиями хора Алексея Пузакова и оркестра «Времена года».
А ведь тренд мог бы стать и русским. Ведь пяртовская музыка обязана России не меньше, чем Европе, и уж точно – Эстонии. И, даже, наверное, больше.
Простой подсчет: сколько у Пярта произведений с явно выраженной эстонской мелодикой и сколько с русской? Боюсь, что с эстонской, кроме Колыбельной – больше ни одного. Зато с русской… Называю первое, что приходит в голову: Канон Покаянный, Плач Адама, Песнь Силуана, Трисвятое, Псалом, Богородице Дево, радуйся. А его мало известные, потрясшие меня в свое время вариации на текст Молитвы Иисусовой , оставшиеся в черновиках, которые вообще не предназначены для публичного исполнения (их можно услышать в документальном фильме «24 прелюдии для фуги», демонстрируемом, кстати, на выставке)! Повторяю: это - только если брать навскидку.
И все, заметим, самое лучшее из того, что он сделал. С этим могут сравниться разве что Страсти по Иоанну и, если брать несколько смежную область – Табула Раса. Другие вершины в религиозном, но западном духе: Литании, Мизерере, Богоматерь Скорбящая, несмотря на очевидные достоинства, по моему мнению, им сильно уступают, по крайней мере – по силе духовного воздействия.
Стоит сравнить упомяную Молитву Иисосову с весьма пафосной десятиминутной одноименной композицией православного англичанина Джона Тавенера, которая построена на риторических приемах с целью произведения внешнего воздействия на слушателя. Молитва же Иисусова Пярта направлена внутрь. Для того, чтобы сочетаться с этим молением, слушателю нужно приложить определенное усилие, чтобы погрузиться в тишину, свойственному автору и предложенную слушателю и, в конечном итоге, раствориться в ней вместе с автором. Таким образом становится возможным эффект совместного моления, и даже, в своем роде, совместной синергии. Это вполне соответствует именно русскому генотипу – и в этом состоит феномен Пярта, многие произведения которого представляют опыт личностных, но не чуждых и другим, вполне заурядным и даже неверующим людям молитв, выраженных в музыке – и не только русским. Записи второй части Табула Расса – «Молчание» часто звучит в западных хосписах по просьбе умирающих и, надо думать, не очень верующих больных, которые, тем не менее, по их собственным признаниям, ощущают при этой музыке присутствие рядом с собой незримо стоящих ангелов.
Если же без мистики, то известен случай с американским подростком, который, услышав Покаянный Канон на русском языке (иначе, кстати, он и не исполняется), настолько был потрясен, что в дальнейшем только его и слушал - к полнейшему недоумению его друзей-рокеров, которые по его совету тоже прослушали эту вещь, но не нашли в ней ничего особенного. Да и сам подросток толком не мог объяснить, что именно его так впечатлило. Может, у подростка были русские корни? Шучу, конечно. Хотя и не очень шучу.
Вот еще пример - из русской действительности. Мой пасынок, во время фестиваля Зеркало в зеркале пригласил свою девушку на Страсти по Иоанну; и та, слушавшая до сих пор исключительно популярную музыку, звучащую, что называется, изо всех утюгов, да к тому же будучи яростной атеисткой и даже человеком коммунистических убеждений, к его удивлению, расплакалась на первых тактах и так проплакала весь концерт. Слушала, ни на что не отвлекаясь, и слезы сами собой потекли у нее по лицу.
Верю этому, потому что не раз предлагал слушать эту музыку разным людям – и реакция у них была сходная: восторг, потрясение, радость узнавания в себе чего-то такого, о чем раннее и не догадывались. Помню, как был поражен звукорежиссер, с которым я работаю на радио после того, как мы наложили эту музыку на несколько передач.
В том, что он способен вызвать такую реакцию, и заключается отличие Пярта от родственных ему композиторов, исповедующих православие, у которых это свойство если и выражено, то в меньшей степени. В этом смысле – он личность просто феноменальная.
Ни очень ценимый мною Александр Кнайфель, музыка которого, при всех ее достоинствах, явно космополитична и обращена больше к тонко чувствующим музыку знатокам, чем к широкой публике, ни близкая мне не менее Пярта София Губайдулина, ни неутомимый экспериментатор Владимир Мартынов такими феноменами вряд ли являются - ибо они прежде всего музыканты, повседневное выражение веры которых довольно часто расходиться с их музыкальной практикой, или, в лучшем случае, ее дополняет. А потому вряд ли могут быть названы людьми, музыка которых целиком выражает степень их веры, т. к. исповедуемое ее православие целиком эту музыку не определяет, но является пускай и важнейшим, но все же не определяющим фактором, одним из многих – в числе других. Вот разве что наш собственный гений Свиридов, сочинивший незадолго до смерти свой вариант православных молитв, проникнутых русским духом.
Но вот же не так давно скончавшийся Тавенер, при несомненной искренности его православия и усилий в попытке сочетания современной и древневизантийской музыки, при всем этом остается во многим мыслящим в рамках западноевропейской ментальности, человеком – и это очень заметно и в духе его произведений (точнее было бы сказать – в душевности). Об этом свидетельствует и все та же распеваемая на трех языках Молитва Иисусова с соответствующим инструментальным сопровождением, и опера Мария Египетская с ее претензией, не хочу сказать ничего плохого, на духовность (в какой-то степени она там, скорее всего, и есть).
Тут и хотелось применить бы известный постулат: кто православный, тот и русский, но, к сожалению, не получается. Хотя Тавенер мало того, что известен своей приверженностью к русской культуре (одним из самых известных его произведений, например – Реквием на стихи Ахматовой), но, как и Пярт, конфессионально принадлежит к РПЦ…
Пожалуй, наиболее близка Пярту его прямая последовательница украинка Виктория Полевая, но по этой же причине, она не может быть названа духовным феноменом, хотя бы потому, что обречена находиться в тени своего учителя.
Отличным доказательством «русскости» Пярта могут служить свидетельства как раз нерусских, религиозно индиферентных и, одновременно, непредубежденных в религиозной сфере людей, не имеющих никакого другого соприкосновения с Православием, как только через исполнение его музыки. Самое, наверное, наглядное и впечатляющее - дирижера Саулюса Сондецкиса, одним из первых открывшего в свое время и донесшего эту замалчиваемую музыку и к западным, и к русским слушателям:
«Он, фактически, пишет религиозную музыку, хотя и инструментальную. Даже когда мы играем, например, Orient Oxidеnt, под оркестровой партитурой написаны слова, это – молитвы, по-русски, поскольку он исповедует православную веру. Эти молитвы веры в единого Бога, и когда мы играем, я, играя инструментальную музыку, мысленно выговариваю написанные слова, и тогда нахожу адекватные ответы в артикуляции той партитуры, которую он создал».
Другими словами: с помощью не звучащих молитв вместе с музыкой и исполнителям, и слушателям каким-то образом передается и религиозная наполненность. Или, выражаясь более научно: религиозный феномен автора предваряет и определяет феномен эстетического восприятия внимающего музыке зала.
Слова, сказанные Сондецкисом, мог бы повторить также и любой из дирижеров, поскольку Пярт в требовании воспроизведения того, что он услышал и перевел в ноты, очень педантичен.
Но в любом случае: зависимость этих произведений от русской музыки, в частности - русского знаменного, да и обиходного, пожалуй, распева отрицать невозможно, хотя попытки умолчания делаются. В том числе – и на этой выставке. Нет, на ней, к примеру, ни одного упоминания, какую именно веру исповедует Пярт. Нет фотографий ни с архимандритом Таврионом (Ботозским), к которому он ездил в Елгавскую пустыньку под Ригой еще во время жительства в СССР, ни с архимандритом Софронием Сахаровым, духовным чадом и биографом преподобного Силуана Афонского, который сыграл огромную роль в религиозной, да и не только религиозной жизни Пярта: именно он, сам в прошлом известный художник, предсказал ему мировую славу. Потом, на протяжении длительного периода времени в монастыре Иоанна Богослова под Эссексом, основанном им, Пярт будет гостить по несколько месяцев в году, вместе с женой и сыновьями ежедневно посещая службы (вот повод еще для одного экспоната: фотографии «Пярт в Эссексе»). И ведь такие фотографии наверняка где-то есть.
Так же, раз уж эта выставка устроена в Москве, можно было добавить общеизвестные уважительные высказывания Пярта о России (при том, что о русских властях он отзывается хотя и без тени осуждения, но крайне нелестно). Но и они отсутствуют. А высказывания о Православии, которое составляет главное в его жизни, звучат только с экрана.
Как звучат, кстати, и признания любви к родной стране, куда, после изгнания из нее (изгнания усилиями эстонцев, между прочим, русские если и принимали в этом участие, то косвенное) и длительного и триумфального пребывания в странах Западной Европы, он вернулся в начале 2000-х годов. Там он постоянно теперь проживает, что естественно и замечательно.
Но еще замечательней, что такая же привязанность, наряду с малой Родиной, присуща ему и в отношении большой. Сам ведь Пярт, в отличие от своих соотечественников, прекрасно понимает, что принадлежит не только эстонцам, но и России. Хотя бы потому, что он прихожанин Русской Православной Церкви. И не просто же так сказаны его слова: «Эта страна не может мне быть чужой – несмотря на любые обстоятельства. Можно сказать словами Игоря Стравинского, который большую часть своей жизни провел на Западе: "Мой молитвенный язык – это русский язык"».
Факт устроения в Москве и данной выставки, и предшествующего ей фестиваля свидетельствует, быть может, о частичном согласии с этими словами и со стороны Эстонии. Что не может не радовать, и даже внушает надежду по поводу дальнейших ее шагов в этом направлении.
Но и нам нужно бы приложить усилия для сближения с ним. Ибо, похоже, сегодняшний Пярт относится к России отнюдь не так однозначно положительно, как раньше.
Но, даже если это и так, для нас он все равно не чужой.
Для меня, во всяком случае – точно, ибо личность и музыка Пярта давно занимает одно из главнейших мест в моей жизни. В ранней молодости, случайно услышав по одной из западных радиостанций его знаменитых Братьев (кажется, в первоначальной версии для альта и фортепиано), я много раз прокручивал в уме эту музыку, пытался собрать хоть какие сведения об авторе – и все это на фоне кризиса, связанного с искусством, который все больше затягивался. Музыка эстонского композитора, да еще и единоверца, как потом оказалась, помогла его пережить сразу же после того, как я узнал, что такой же кризис в свое переживал он сам в течение восьми лет, по истечение которых он разрешился мощнейшим творческим взлетом и после которого его музыка, известная дотоле лишь знатокам, зазвучала по всему миру и стала наиболее исполняемой из всей, написанной в 20-м веке.
Еще и поэтому, и находясь на выставке, и идя потом домой пешком через всю старую, много раз исхоженную вдоль и поперек Москву, проходя мимо магазина на Садовом кольце, где я, в основном, покупал диски Пярта, я невольно вспоминал этапы своего знакомства с его музыкой.
Вспоминал о все-таки неслучайно, как я теперь понимаю, услышанных Братьях (само название, пришло мне в голову во время этой прогулки, уже символично); вспоминал, как искал и не находил записи ни этой, ни других его вещей; как расспрашивал о нем – но никто из тогдашних моих знакомых не слышал ни о нем, ни о его произведениях. Как потом, чудом услышав еще несколько, узнал, что они запрещены, а сам автор выслан из страны (в отличие от других изгнанников, очень тихо и деликатно). С удивлением и радостью узнал, наконец, что причиной изгнания стало его открытое исповедание Православия, которое он принял в зрелом возрасте, и, как следствие – сочинение религиозных произведений.
Вспоминал, как купил первый диск, выпущенный в Англии. Он назывался, кажется, «Лучшее из Пярта», если я не путаю его с другими, приобретенными потом; а этот вскоре подарил художнику Ирине Затуловской, с которой я сейчас, к сожалению, редко вижусь. Под эти композиции, надеюсь, родилась пара-другая замечательных картин в ее мастерской на Масловке.
А вот как о человеке я многое узнал о нем от поэта Анатолия Наймана, одно время бывшим прихожанином того же храма, что и я; ему было что рассказать, так как с Пяртом, с его женой и сыновьями он не поверхностно общался в уже упомянутом эссекском монастыре Иоанна Богослова. Потом ознакомился и с другими свидетельствами.
В результате Пярт надолго стал меня почти родным человеком (сейчас моя любовь к нему претерпела некоторую эволюцию). Не буду подробно рассказывать о влиянии его музыки, которая буквально открыла мне глаза на то, как надо жить в миру, что надо писать и каким образом в творчестве может выражаться вера.
Знаю, что не на меня одного он таким образом повлиял, таких, как я – много.
