Предисловие к публикации
Многие задаются вопросом, почему среди активных младобандеровцев современной Украины так много русских людей (по этническому происхождению и по языку общения). Одну из причин я расследовал, обратившись к частному случаю во Львове – «столице» украинского интегрального национализма. Здесь всё правда, одна только правда, изменены лишь фамилия и имена, некоторые объекты и узнаваемые места.
Молодые супруги Птицовы были частью приданого моей жены Эльвиры. Она знала Евгению со студенческой поры. Подруги добились назначения в гравиметрическую партию, зимовавшую во Львове. Там же находилась база геологической экспедиции, изучавшей недра Карпатского региона. В составе одного из её отрядов по вёснам я выезжал в горы, до первого снега. Но небольшая площадь изысканий позволяла полевикам временами покидать места летнего базирования для встречи с родными, которые оставались дома.
Иван Птицов занимался в городе гражданским строительством. Мысленно оглядываясь через плечо в почти полувековую даль, вижу лысеющего со лба блондина среднего роста, слабого телосложения. Какого-то «тестообразного», будто без мышц и скелета. А взгляд водянистых глаз твёрдый, не бегает туда-сюда, если перед ним собеседник. Евгения, одного роста с мужем, казалось, возвышалась над ним. Статная и грудастая, широкой кости, крепко сбитая, она выглядела монументальной, точно императрица Екатерина в бронзе.
Птицовы жили на Листопадной улице в старинном особняке польского магната, превращённом советской властью в профессорский дом. Д. и. н. Птицов Старший, человек рыхлый и грузный, занимал весь просторный бельэтаж, с выходами на тихую улицу и в сад. Соседи наверху тоже принадлежали к умственной элите. Обслуживала учёного историка его супруга, вечная домохозяйка, всегда с зачитанной книжкой в кармане кухонного фартука. Единственного их сына, выпускника «львовской политехники», пришлая Евгения называла «мой прораб», с паузой между слогами. Должность в те времена столь же хлебная, как завмаг и начальник отдела снабжения. Так что Птицовых, когда Евгения родила двух девочек-погодок, новые рты не озаботили. Разве что профессор отказался от армянского коньяка, добываемого через «задние двери», а строитель жилья для трудящихся стал реже покупать редкие книги на «чёрном рынке». Библиотеку сбежавшего магната, вместе с 4-комнатной квартирой, обставленной венской мебелью, титулованный представитель советской науки получил сразу после войны. «Трофейные» книги не только услаждали неизбалованные роскошью советские глаза золотыми корешками. Отец и сын Птицовы читали на польском, а Старший – ещё по-французски и на языке Гёте, как и его супруга, «старорежимная» гимназистка. Это бумажное вместилище мудрости стало пополняться новыми томами. Птицовы предпочитали сочинения русских писателей, труды по отечественной истории. С Клио здесь дружили все, о прошлом страны и мира говорили со знанием профессионалов. Всё, что касалось России, обсуждалось в духе просвещённого патриотизма. Это была типичная семья великороссов, интеллигентная, принявшая, как данность, революционные поправки к старой морали и традиционным приёмам жизни. Дома звучала правильная русская речь, какую можно было услышать от старых московских дам ещё в 60-х годах. В церковь старые супруги, по известным причинам, не ходили, но в их спальне были иконы и горела неугасимая лампада. Не слышал я хулы на Бога даже из уст отпрыска «бывших»; Иван и в мужской компании не сквернословил, морщился, прерывая всякого, кто при нём грязно бранился.
Подруга моей жены, дочь пролетария, удивительно легко и естественно вошла в эту новую для неё среду обитания. И пяток лет прошёл, как её врождённый, видимо, аристократизм сказался положительно на манерах поведения, лексиконе, приёмах жизни. Эльвира знала Женю исполнительницей, под гитару, модных песенок из кинофильмов. Теперь заметно похорошевшая в замужестве женщина стала отдавать предпочтение русскому городскому романсу. Этим она усилила симпатии к себе главы семейства, значит, и его половины.
Молодые Птицовы посещали нас, а мы – их по семейным праздникам, но с каждым годом всё реже. В 80-х годах нам с Эльвирой выпал жребий отправиться на несколько лет на широты «длинных рублей». Из писем друзей мы знали, что их старики преставились один за другим в 40 дней, девочки учатся в старших классах, Женя защитила кандидатскую. Иван, при оживлении частного строительства, увлёкся «левым» заработком. Глядя в зеркало и на жену, я предполагал, что и приятели нашей молодости столь же естественно, в такой же мере подверглись разрушающему действию времени. Но встреча с Птицовыми на другой день после нашего возвращения во Львов внесла существенные поправки в нарисованные моим воображением портреты.
Особенно преобразился Иван. Раньше, на наших глазах, он менялся только лицом, которое с годами морщилось и желтело, словно яблоко в духовке. А сейчас пред нами предстала копия учёного историка. Иван заматерел, обзавёлся жировыми накладками спереди, сзади, по бокам, щёки его налились излишками телесных соков. Он совсем оплешивел, и только белые ресницы, будто в инее, напоминали о Ванечке-блондине. Что удивительно, ростом он стал заметно выше жены. Или она сжалась по вертикали, что ли? Исчезла былая статность фигуры. Её низкий голос лишился глубины. Улучив минуту, Иван шепнул Эльвире: «Беда у нас. Врачи предполагают худшее…».
Вскоре опасения стали реальностью: у Евгении обнаружили рак поджелудочной железы. Вот тут подтвердилась старая истина, что сильная личность определяется не по ширине плеч, не по раздвоенному подбородку, а по глазам. Вы бы видели Ивана в те дни! Он и раньше не отлынивал ни от какой работы. А в те дни вселился в него какой-то бес лихорадочной деятельности: он хватался за любое дело, чтобы пополнять домашнюю казну. В наши дни на слуху легенды о дешёвых лекарствах в «золотой век развитого социализма», о бесплатной советской медицине. Да, верно, аспиринчик стоил копейки, и за койку в терапевтическом отделении обычной больнички скорбные животом и воспалением лёгких не платили. Но в таких случаях, как с Евгенией, когда требовалось спасать, а не просто лечить, поскольку заболевший имеет «право на леченье», как «на отдых и на труд», «бесплатная медицина» становилась не по всякому карману.
Иван, в отличие от своего медлительного отца, в которого он пошёл телосложением, оказался способным на быстрые действия, удивлял своей подвижностью: Фигаро – здесь, Фигаро – там. Сочувствую жильцам домов, которые в то время возвёл наш прораб. Ведь строил он буквально «на песке», поскольку в эпоху всеобщего дефицита цемент пользовался большим спросом у частников. При этом Птицов по всей стране выискивал закрытые перед носом простых людей клиники, вступал в переписку и личный контакт с известными медицинскими светилами, с модными целителями из народа, «доставал» (забытое уже слово в особом значении) «забугорные» чудо-лекарства через едва ли не кремлёвских эскулапов. Когда возможности добычи денег на доступных Ивану стройках достигли предела, а результаты расходов всё не сказывались на больной, в ход пошли книги из уникальной библиотеки Птицовых. В бельэтаже профессорского особняка замелькали «расово узнаваемые» лица маклеров, которых в СССР не должно было быть. С опустошением шкафов под книги с золотыми корешками потускнела гостиная. В особняк на престижной улице стали заглядывать ценители старинной мебели, одетые нарочито скромно, под советских инженеров, но щедро, не торгуясь, платившие за увозимые предметы, будь то венский стул на гнутых ножках или монументальный сервант, похожий на гробницу магната.
А теперь я поделюсь главным своим наблюдением той юдоли земной, коей стала квартира Птицовых, пока Иван боролся за свою, то угасающую, то, казалось, воскресающую жену. Мне вдруг открылось: он влюбился в Евгению. Впервые по-настоящему, когда физическая любовь возвышена человеческим разумом. Он вёл себя будто ласковый, очарованный юноша, и в минуты прилива чувств морщинистое лицо его разглаживалось, возвращая эту супружескую пару к их совместному началу. По-женски умная, Евгения состояние мужа разгадала и оценила; грустная благодарность её стала внутренним снадобьем, усиливающим действие лекарств.
Мне хочется верить, что именно сам Иван в своём служении умирающей жене, пробуждение в нём титанической энергии, направленной на одну цель, стали тем чудо-лекарством, которое вдруг, в короткий срок, справилось со смертельной, как правило, болезнью. Конечно, такие случаи известны, однако нет единого мнения, почему так происходит, что способствует изгнанию из организма чудовища по названию Рак. Но я уверен, что в случае с Евгенией моё предположение верно.
Личная трагедия Птицовых со счастливым финалом происходила в общем течении событий, связанных с распадом единой страны. Я в то время занимался с единомышленниками созданием общества сохранения русской культуры в неблагоприятном окружении. Ради этого ушёл из геологии, взвалив на Эльвиру все семейные тяготы. Она не роптала, более того, присоединилась к нашему делу. А оно было небезопасным, поскольку набирал силу галичанский ультранационализм, питавшийся животворными соками затаившейся бандеровщины. Большинство наших соотечественников на западе УССР предпочитало выжидать, надеясь на родное «авось», а немалое число русскоговорящих обывателей подыгрывало националистам, надеясь, что их верноподданная позиция будет замечена новыми хозяевами положения и оценена. Каково же было моё удивление, когда среди пополнения в обществе я увидел Ивана. По моим наблюдениям, Птицов смелостью не отличался, уходил в сторону всюду, где назревал конфликт. Но я легко отмёл этот довод непригодности Ивана состоять в боевой организации, какая задумывалась. Ведь в битве со смертью за жену он проявил качества, которые свидетельствовали в его пользу как бойца. Но всё-таки спросил: «А не боязно?» - «Страшно, - услышал ответ, - особенно за дочек страшно …».
Свою решимость не отсиживаться в стороне, когда другие готовы жертвовать собой, Иван подтвердил в горячем стоянии добровольцев русского общества под стенами Свято-Георгиевского храма, при силовой попытке униатов захватить духовный бастион православных львовян. В нашу сторону летели комки грязи, камни, горящая смола. Наш строй пытались прорвать нападающие, орудуя палками. Птицов не лез вперёд, но стойко перенёс всё, что досталось и второму ряду защитников.
С тех пор я не сомневался в способности Ивана подвергать свою судьбу испытаниям во имя России, которая должна быть всюду там, где живут компактно русские люди. Он отличился смелыми выступлениями в защиту русской школы, где тогда преподавали историю его дочери. В то время, как «мигранты», прибывшие после войны с Германией в опустевший польский «Львув», пытались косноязычно «розмовляты на мови», Иван оказался одним из немногих, кто всюду в городе – на работе, на улицах, в магазинах - разговаривал подчёркнуто громко только на русском языке, рискуя попасть в опасную ситуацию. В его квартире, как наиболее представительной, мы принимали гостей из Москвы, за которыми пристально следили активисты Украинской Самообороны, отмечая, кто из местных посещает профессорский дом. Гостиную Птицовых украшал большой портрет Екатерины Великой в простенке между окнами. Евгения, набирающая тело после болезни, вновь привлекательная, и чугунный бюст Пушкина в прихожей встречали входящих в дом. Благодаря этим приёмам, хозяин бельэтажа в профессорском особняке стал известен влиятельным лицам новой России, приставленным (ради видимости) опекать соотечественников за рубежом. Со временем в российских СМИ стали появляться правдивые и разоблачительные репортажи о состоянии дел в Галиции, бесстрашно подписанные «И. Птицов». Их прочитывали на Украине те, «кому надо»(!). У Птицовых стали возникать проблемы по месту работы.
Прошло немало лет. Мы с Эльвирой и детьми возвратились на родину, поселились в Подмосковье. Вскоре, из-за моей публицистики на украинскую тему, моим товарищам, оставшимся во Львове, стало небезопасно переписываться и перезваниваться со мной. Служба бэзпэки Украйины «бдела». Дольше всех держались Птицовы, но и они умолкли и затаились, когда начался Майдан. Русское общество во Львове поддерживало со мной, его представителем в Москве, связь при оказии. Пока Иван состоял в Совете организации, он был у меня на слуху. Но в свой срок там прошла ротация, и ветеранов общества сменила молодёжь. Теперь до меня доходили больше слухи, чем правдивая информация. Птицова иногда видели то на концерте памяти Скрябина в зальце генконсульства РФ (с женой и дочками), то одного – на встрече с ветеранами ВОВ за закрытыми дверями Русского культурного центра. Значит, с организацией он не порывал. А после крымских событий от моих «друзей-однополчан» вести стали доноситься совсем редко.
Недавно мне удалось, пряча лицо, побывать во Львове с заданием одной газеты. По выполнении его направился к Птицовым. Вот и тихая улица, мощёная брусчаткой из чёрного базальта, обсаженная вековыми каштанами. Узнаю калитку в кованой ограде. За ней – особняк магната. Из калитки выходит женщина, одетая в затрапезное. Да это же старшая из дочерей Ивана и Жени! При виде меня Ася не удивилась. Из разговора мимоходом я узнал, что после недавней кончины Евгении пенсионер Птицов из дому выходит редко. На мой вопрос «ты и дальше преподаёшь?» Ася ответила, отводя глаза: «Сестра преподаёт… Их историю. А я убираю в школе… Знаете что, лучше не заходите к нам. Вам не понравится… Впрочем, как хотите». С этими словами, оставив меня в недоумении, Ася направилась в сторону одной из последних русских школ в городе.
Иван открыл дверь не сразу. Чувствовалось, разглядывал посетителя в глазок. Открыв наконец, радости не высказал. Понятно, вдовство не мёд. Не дал мне договорить фразу, заготовленную для выражения соболезнования: «Проходи, проходи, располагайся. Сейчас, кофе приготовлю». И скрылся за дверью кухни, запахивая на жирной груди зелёный халат, служивший ему во времена давние лишь для перехода из ванной комнаты в супружескую спальню.
На пороге гостиной я буквально остолбенел: с простенка между окон, выходящих на жёлтый в ту пору сад, сурово, из-под кустистых бровей, смотрел на меня вислоусый, в смушковой шапке, дед Тарас. Кобзарь? Вот те на! Дорогую раму (от портрета Екатерины Великой, я узнал) овивал по нижним углам «вышиваный рушнык». Теперь только я заметил, что и чугунный Пушкин покинул своё место у двери. Вообще пропал. На овальном столе, что по центру гостиной, были беспорядочно разбросаны новые книги. Порылся – все на украинском языке. Узнал старых знакомых - «Московскую орду» Евгена Гуцало и тощенький поэтический сборник Дмытра Павлычко «За нас», воспевающий Джохара Дудаева, Шамиля Басаева и его головорезов. Не так давно, в одной из библиотек иностранной литературы в Москве, наличие только двух этих книг оказалось достаточным, чтобы возбудить дело о разжигании межнациональной розни. На письменном столе красовался на бронзовой подставке сине-жёлтый флажок. Однако!
Подумав, решил, что этот интерьер – маскировка. Видно, к известному в городе активисту-ветерану русского движения, автору нелицеприятных для власти и краевых патриотов репортажей в печати вражеской Москвы, кое-кто, как бы невзначай, заглядывает. И всё равно мне было не по себе. Я отвергаю такие уловки. Мой принцип – «Иду на вы!». Мои размышления нарушил хозяин сего интерьера, войдя в том же банном халате с подносом, уставленным чашками и кофейником. Выражение его одутловатого лица разительно изменилось. Если в момент встречи со мной оно было растерянным, то теперь выражало решимость начать какое-то направленное против гостя действие. Я не ошибся.
«Ты удивлён? – круговое движение абсолютно лысой головы. – Не ожидал?». – «Признаться…», - начал я, собираясь с мыслями, но Иван договорить не дал: «Скажу тебе, Серж, честно, без экивоков, у меня было время кое-что переосмыслить. Помнишь, ты сам говорил, что мы, кто вырос здесь, кто живёт здесь долго, – русские галичане. А я во Львове родился в том же году, когда вошла сюда Красная Армия. По сути, я такой же украинец, как все титульные: мовой владею не хуже их. И Женя… владела… да… А наши девочки? Так их не отличить! Теперь преподают историю, очищенную от московской брехни». – «Одна преподаёт», - сумел я вставить два слова, нажимая на «одна». – «Ты уже пронюхал! Узнаю. Ну, старшая в мать, её не переубедишь. Жениху отказала, ибо он, по её словам, бандеровец. Да хоть бы и так! Со мной и сестрой, нормальной девочкой, жить не желает, выделиться задумала». - Я воспользовался паузой: «Значит, и ты заделался бандеровцем?». - «Не преувеличивай. Но я стал им сочувствовать. Пойми, они сами, по своим правилам жить хотят, на своей земле». – «Ну пусть себе живут твои австрийские выкормыши на своих жалких моргах*! Чего залезли в нашу Украину-Малую Русь и на Новороссию права заявили?». Я уже едва сдерживал себя. Иван с деланным снисхождением изобразил улыбку, садясь за стол и жестом приглашая меня: «Шовинистическая пропаганда. Совком ты был, совком остался, орёл болотный! Они… Признайся, они правы… Они нас, москалей, читать-писать, кое-как человеческой речи научили. А мы что в благодарность? Всё под себя подмяли, название страны украли. Русь! Ха-ха! Какие мы русские? Верно, чудь залесская! Запорожские казаки Крым у татар отвоевали. А мы – себе присвоили, никак не нажрёмся. Знаешь, был бы я моложе, не задумываясь, записался бы в волонтёры». – «С кем воевать собрался? Со своими?». – «Не с кем, а за что? За Украину. Повторяю: я здесь родился». – «А если бы тебя родили в Антарктиде, ты бы что - в пингвины записался?». – «Не остри тупо! Да садись же, кофе остынет».
Я, не приняв приглашения, от греха подальше отошёл по дуге столешницы, опёрся о её матовую поверхность кулаками, чтобы не чесались. «Очнись, Иван, ты же образованный русский человек. Отца своего вспомни! В нашем кругу никто лучше тебя не знает отечественной истории. Ты всегда был примерным патриотом. Что ты чушь мне тут мелешь, повторяешь бред Духинского и этого изолгавшегося Антина Лотоцького?! Или ты подписку дал в эСБэУ о лояльности? Так признайся, между нами, я пойму, разыгрывай подлеца на публику, но не перед друзьями. Сегодня я готов тебя простить, ты не в себе, ты Женю потерял…».
Я не успел закончить. Иван, словно на патроне сидел, взлетел над столом. Грохнув подносом с фарфором, пролив кофе, замахал, как маятником, пальцем перед своим носом. Лицо его налилось бурой кровью, глаза полезли наружу: «Евген-нию нне трожжь, нне па-азволлю!». – «Да бог с тобой, Иван, кто Женю трогает?», - пытался унять я его, но он уже галопировал неудержимо. Я понял: передо мной человек, который отдаёт себе отчёт, что может сдаться под напором моих доводов и призывов к разуму, но не хочет признать мою правоту, никогда не признает. Он готов меня уничтожить, лишь бы не слышать моего голоса. В бессвязном, перегретом потоке его слов, мне показалось, прозвучало: «Катись к своему Путе!».
Не проронив больше ни слова, я вышел из этого дома. Навсегда.
У меня была возможность взять в обратный путь двухместное купе. На одного. Так и поступил. Ехать предстояло сутки. Нуждался в раздумье наедине с собой.
До последней встречи с Иваном Птицовым я не мог удовлетворительно ответить на внутренний вопрос, чем объяснить частое мельканье русских фамилий в списках добровольных участников карательных акций на востоке Украины, в соединениях нацгвардии и правосеков. Вообще, почему выходцы из русских семей, где в обиходе речь Пушкина, выпускники русских общеобразовательных школ в массе своей не то, что поддерживают, но активно не сопротивляются насильственной украинизации русскоязычного населения? Как не осознают пагубы унитарного устройства страны, которая при её искусственной сборке в 1922 году, при последующих достройках за счёт территорий, отъятых у Польши, Румынии и Венгрии, уже фактически представляла собой федерацию? Неужели не осознают высшей ценности того, что называется русскостью в единстве родного языка, запетой им великой литературы, гордой исторической памяти, традиций с древними корнями и прочими цивилизационными признаками? Под стук вагонных колёс я, кажется, стал постигать тайну неожиданной для меня «перековки»** русского человека Птицова, безупречного патриота, что доказал он на деле, в охайника самого дорого, чем не мы владеем, а что владеет нами по высшему праву Судьбы. Она назначила нам появиться на свет именно русскими. Мало того, он не просто хаял, он отказывался от родины своих отца и матери и буквально жаждал нанести ей вред.
Если хорошо подумать, то среди нас, русских соотечественников, оказавшихся не по своей воле в новом зарубежье, не так уж много таких, кого можно заклеймить словом «предатель». Это те, кто, как раньше говорили, «по зову сердца» пошли служить врагам России ради конечной цели, озвученной в №1 львовского журнала «Державнiсть»: «Борьба Киева против Москвы, Украины против России должна вестись до победного конца. Если правы те, кто не считает московское стадо нацией, Украина тем паче в этой борьбе имеет полное право на победу». Только не о них речь, не о предателях. Оставлю в стороне и моих соплеменников, мобилизованных принуждением на службу агрессивному украинству***. Моё внимание направлено на самую многочисленную категорию русскоговорящих, к которой я, по размышлении, причислил Ивана Птицова.
Это люди со слабой психикой. Они способны на порывы, но с трудом переносят длительное напряжение нервной системы без отдыха, без поддержки со стороны, без ощущения безопасного тыла. Находясь в плотном окружении более сильных, способных подставить плечо, выручить, прикрыть, они могут решиться даже на геройский поступок. Но чаще, просто дополняют, не выделяясь, доблестный ряд. И теряются, становятся беспомощными, оказавшись в неблагоприятной среде, в одиночестве, в грозной пустоте или среди таких же, как они, растерянных, ни от кого, ниоткуда не ожидающих поддержки. Тогда паникуют и совершают поступки, не вызывающие ни сочувствия, ни даже жалости.
Иван Птицов, в случае со смертельно заболевшей женой, проявил характер при благоприятных обстоятельствах и окружении: всякий рядом с ним желал выздоровления Евгении, финансы позволяли приобретать дорогие лекарства, и снадобья оказались эффективными. В общественной организации он, наверное, неожиданно для самого себя завоевал авторитет при отстаивании Свято-Георгиевского храма, оказавшись среди добровольцев скорее по незнанию степени опасности, чем по убеждению. Иван выстоял, потому что другие остались на месте, не бежали. И он верил, что товарищи его не бросят, если отступят. Бесстрашие автора острых репортажей зиждилось на уверенности, что всесильная Москва поможет, если возникнет для него угроза расплаты за позицию, противную «свидомому украинству». Он тогда безуспешно пытался переехать в Россию.
С началом беспорядков, вызванных во Львове Майданом, Птицов, уже рядовой член Русского общества, остался в одиночестве. Никто его никуда не звал. Забыли? Просто, некому стало вспоминать. На дверях Русского культурного центра повис амбарный замок, как якорь, который остановил то, что живёт лишь в движении. Отдельные группки организации собирались то здесь, то там, стихийно, без оповещения. Совет её бесплодно заседал по частным квартирам. Москве, удовлетворённой Крымом и связанной досадными для неё обязательствами на Донбассе, было не до соотечественников, брошенных ею на краю Русского Мира. На них махнули рукой. Даже в здании Генерального консульства, позорно снявшего триколор при входе, за закрытыми дверями, зашторенными окнами не чувствовалось присутствия Москвы.
В условиях почти физически ощущаемой неприязни ко всему, что местная пропаганда окрестила приметами вчерашней «российськойи окупацийи», русское меньшинство, в страхе за судьбу близких, в заботах о будущем, не надеясь уже на предавшую их прародину, интуитивно выбирало наименее опасное поведение в недружественном окружении - быть «как все», то есть, как «титульное население». Старалось всячески подчеркнуть свою лояльность к любым переменам. А душу можно отвести дома, в своей маленькой, «личной России». Если есть перед кем. Ведь всё чаще такие «домашние оппозиционеры» не находят понимания и в своей семье. Территория «личной России» сужалась до отдельной комнаты, когда таковая была, до угла, до спального места…
Но цельному, честному человеку невыносимо пребывать в состоянии такой раздвоенности. Мозг один. Он требует решительного выбора между несовместимыми частями. Птицов, я полагаю, всем своим «я» оставался русским человеком. К двойной жизни он не был приспособлен. Штирлиц из него не получился бы. Необходимость выбора мучила его несказанно. Лишившись общества, которое затаилось, оставшись вдовцом, при отчуждении от него Аси, при равнодушии младшей дочери, не понимающей терзаний отца, Иван не мог оставаться «русским в себе». Но и не мог стать на путь расчётливого предательства всего святого, что связывалось в его сознании словами с корнем «рус»-«рос». Он не мог сказать «я – русский, но других русских презираю». Потому что это была неправда. А предавать в обмен на блага, на спокойную жизнь считал подлостью. И тогда он сделал открытие – выход из своей измученной души: уничтожить в себе русского Ивана Птицова без остатка, переродиться в местного украинца, в галичанина, проще говоря. Самовнушением, чтением специальной литературы, просмотром определённых телеканалов, перестройкой домашнего интерьера; не сомневаюсь, «вышиванку» себе завёл. Стал избегать разговоров «з росийськымы шовынистамы», вообще забился в нору.
Вот за этим я его и застал при своём последнем посещении Львова. Моё появление испугало его. Он пока не исполнил до конца свой приговор над собой. Не было у него ещё уверенности в себе, как в «новом украинце». И он знал о моей способности внушать и разуверять. Потому и закончилась наша встреча так, как описано выше.
Бессонной ночью я пересекал Украину. За окном уплывали в невозвратную даль знакомые мне родные ландшафты. Бывшие родными. Светились кое-где окна городов и селений. Сколько там мечущихся душ, с которыми их Мать-Россия поступила, как чёрствая мачеха?
Примечания:
*единица измерения земельного участка, 0,56 га.
**здесь – перевоспитание, изменение взглядов под внешним воздействием.
*** украинство (не украинцы) – политическая категория.
двойной клик - редактировать изображение
