Русские мемуары – это, как правило, истории о том, как кто-то, когда-то, где-то, с кем-то пил водку. Мемуары о 1993 годе – не исключение. Четверть века спустя в них доминирует жанр: как я защищал Белый Дом и пил водку у костров. Моральная победа сторонников Верховного Совета в сегодняшней России столь же несомненна, как несомненно было их прежнее военное поражение. Но остается совершенно непонятным, как же так получилось, что если вся страна была против Ельцина, а вся Москва стояла на баррикадах, защищая законную власть, кучка заговорщиков смогла совершить кровавый переворот. Мой текст содержит попытку ответа на этот вопрос. Белый Дом я не защищал, о чем сегодня, конечно, жалею, но зато пережитое позволяет заглянуть на другую половину русского социума этого страшного года и понять как механизмы поражения Верховного Совета, так и причины его последующей моральной победы.
В этих мемуарах не будет водки. Водку я тогда не пил, да и сейчас почти не пью. Зато будет голод.
Часть I. Два кусочека колбаски
Автор в 1992-93 гг.
Когда тебе исполняется восемнадцать лет голод ощущается сильно, зато переносится легко, и его можно насытить самыми простыми вещами. Мы делим на троих крохотный кусочек мяса, запеченный в духовке мамой. У нас бутылка лимонада, чай и какие-то печенья. Картина показалась бы чудовищной гостям любого позднесоветского дня рожденья, но после полутора лет реформ представляется сама собой разумеющейся.
Мы – это я, вот уже 14 часов как совершеннолетний герой торжества. Мой друг Саша, выпускник той же 57 школы, только математик. И моя подруга Маша – десятиклассница другой не менее пафосной московской школы. Мы веселы, не голодаем, и развлекаемся как можем – слушаем крикливого Элвиса и затейливую «Puttin on the Ritz». Спорим о Гумилёве и Гумилёве. Один Гумилев мне нравится, но не нравится Саше, так как Саша – еврей. Второй – не нравится мне, зато нравится Маше, которая знает наизусть с дюжину его стихов. «Он страшно инфантилен» презрительно цежу я с авторитетностью тинейджера в ответ на прочитанное с выражением «Только змеи сбрасывают кожи».
Единственное о чем мы не спорим – это о политике. С политикой у нас никаких неясностей нет. Мы молодая гвардия гайдаровских реформ, потребители того компота, который ежедневно варят и раздают в «Вестях» и производных от них Киселев, Сорокина, Гурнов, Ростов и Флярковский. У каждого в голове – свой сорт компота, но у всех – на основе «завоеваний 1991 года».
Мой личный компот выглядел примерно так: Россия – это великая нация, восстающая из руин империи и входящая в мировое сообщество, для чего и нужны рыночные реформы, являющиеся неотъемлемой принадлежностью демократии наряду со свободой слова. Во главе возрождающейся нации должен стоять наш генерал де Голль с авторитарными полномочиями, подкрепляемыми на всенародных референдумах, в чем и состоит демократия. А все кто противится этому пути – тащат нас назад в совок, распад и нищету, потому что «нельзя перепрыгнуть пропасть в два прыжка».
Штудии по древней истории были для меня куда интересней политики. Но я сходил на пару проельцинских митингов с подачи однокурсников. Среди в целом аполитичной студенческой массы было несколько демократических активистов и один, напротив, вожак то ли «Памяти», то ли «РНЕ» – парень с лицом белокурой бестии и в хорошем по нашим временам костюме. О нем уважительно говорили: «Фашист».
Один митинг проводили вожди демшизы, элегантно тогда именовавшейся движением «Демократическая Россия», – Глеб Якунин и Лев Пономарев. Они боролись с «аппаратным коммунистическим реваншем» в лице тогдашнего главы ельцинской АП Юрия Петрова. Огромная колонна, примерно в сто тысяч человек, промаршировала от Котельнической Набережной мимо Кремля до Белого Дома, чтобы в конце прослушать бормотание Новодворской про «реванш чекистов и партократов». С тех пор, я отношусь к любым современным играм в уличную политику с оттенком иронии. В этой толпе, собравшейся по мелкому поводу и призыву мелких людей было больше голов, чем на самых шумных мероприятиях болотной зимы.
Второй митинг незадолго до референдума состоялся на Васильевском спуске. Он был веселее. Со сцены кляли «красно-коричневую сволочь», каялись перед народом только что перекинувшиеся на сторону Ельцина оппозиционеры. Запомнился плакат: «Хазбулат удалой…» Дальше длинное перечисление обещаемых благ и резюме: «а за это за всё ты в отставку уйди».
Вообще мало что так вредило партии Верховного Совета как его лидер. Хотел того Руслан Имранович или нет, но он воспринимался не как вождь национально-традиционной оппозиции либеральному людоедству реформаторов и властолюбию «первого президента» и его камарильи, а как представитель хитрых постсоветских «регионалов» из национальных республик, которые пытаются раскачивая лодку отхватить себе кусок побольше.
Помню как мне потом рассказывали, что при штурме Белого Дома один из депутатов в нем попробовал качать права со словами «Я представитель независимого Татарстана» и именно на этом основании огреб от омоновцев с особым чувством. Будь летом 1991 на место Председателя Верховного Совета избран Бабурин, всё бы могло повернуться совершенно иначе.
Но все-таки в юности любовь интересует тебя куда больше политики. Неделю спустя после праздника мы с Машей гуляли по восхитительно теплой ночной Москве, разыгрывая четырехчасовой разговор-импровизацию между Бердяевым и его любовницей аристократкой (вообще-то знаменитая любовница философа была у Евгения Трубецкого, и не аристократка, а купчиха Морозова, но для нас это были лишние тонкости). Мы пришли к ней домой, где затеяли царский ужин из трех сосисок. А надобно сказать, что ни один голод в мире, не способен заставить меня съесть сосиску со шкуркой. И вот я с долей юмора наблюдаю, как моя спутница доедает эти капризно счищенные мною шкурки, стараясь не выходить из игрового образа княгини. Идеальная метафора положения интеллигенции в эту эпоху. «Два кусочечка колбаски» были не гиперболой, а заурядным натурализмом.
Часть II. Бухгалтер
Утром 25 апреля 1993 года я покинул ложе моей подруги, на котором, впрочем, не происходило решительно ничего интересного, помимо чтения вслух «Войны и мира», и отправился на первое в своей жизни голосование на референдуме. Разумеется «Да. Да. Нет. Да». Ельцина поддерживаем. Реформы поддерживаем. Президента переизбирать не будем. Парламент переизберем.
К сожалению, мы тогда победили. Когда сегодня добрый и наивный человек станет рассказывать вам, что в 90-е против Ельцина была «вся страна», просто предъявите ему результаты того голосования. Средний уровень поддержки Ельцина по четырем вопросам составлял 38 миллионов человек. Средний уровень поддержки Верховного Совета – 27 млн. Конечно в эти цифры, наверняка, был заложен и известный процент подтасовок (особенно много подозрений насчет не дотянувших до 50% планки голосов за переизбрание президента), но ощущение, что за Ельцина в этом конфликте арифметическое большинство было несомненным.
Каким образом оно могло образоваться из людей, которые, как я показал выше, фактически голодали? Во-первых, сила пропаганды. Слишком реально верили в лучшее: в то, что скоро поднимутся и заживут «как в Штатах» (Европа еще не очень котировалась), что главное в реформах – это решительность и скорость их проведения, которой и препятствуют политиканы в Верховном Совете. Напомню, что песня про кусочечки колбаски продолжалась оптимистическим вторым куплетом и то, что сейчас воспринимается как памятник реформенному голоду, тогда подавалось как история успеха.
Во-вторых, ничто так не способствовало победе либерал-реформаторов, как социальная инфраструктура, которую они намеревались разрушить. Всю эпоху гайдаровских экспериментов исправно ходили метро и автобусы, подавались свет и отопления, жэк-и, казалось, забыли о квартплате, детсады и школы работали и не сокращались. Разрушения, связанные с деиндустриализацией еще не ощущались в полной мере. Из всех всадников апокалипсиса 90-х бросались в глаза только Инфляция и Голод, точнее Голод связанный с Инфляцией. Но люди в теплых квартирах с пристроенными в детсад детьми еще могли воспринимать этот голод как временные трудности на пути к царству света.
Cамым страшным в ельцинизме 93 года было именно самоощущение большинства. Руссоистское понимание демократии, больше чем что-либо провоцировало эскалацию конфликта. Если большинство за реформы, то чего тут тянуть, зачем компромиссы искать, какие-то хитрости как Зорькин в Конституционном Суде выдумывать. Надо чтобы президент показал себя как настоящий хозяин и врезал кулаком по столу.
Сторонники Верховного Совета, напротив, были меньшинством, хотя это было меньшинство лучших людей страны. Они защищали тонкие и неуловимые вещи – конституцию, законность, систему сдержек и противовесов, локковское понимание демократии. Фактически они добивались от Ельцина и компании не сворачивания реформ, а поиска социального компромисса. Но парадокс состоял в том, что единственной серьезной группой поддержки для них оказались политические радикалы (уточню сразу, что слово «радикал» я употребляю в его словарном значении, а не в качестве эвфемизма понятию «экстремист»).
Виктор Анпилов, Эдуард Лимонов, Альберт Макашов, Александр Баркашов и прочие обладали мобильными, достаточно агрессивными, пугающими полицейского и обывателя политическими армиями. Если у «ельцинистов» была текучая похожая на воду толпа, которая может перевести свою потенциальную энергию в кинетическую только в стадном качестве, то у «советистов» были люди-булыжники, люди-ножи, люди-штыки, люди-лимонки.
Сформировался опасный парадокс. Партия политиков, целью которой был социальный компромисс, соотнесение реформ и реальности, соблюдение конституции, была партией меньшинства, и поддержана была стихией жесткого уличного радикализма, выплеснувшегося 1 мая 1993 на Гагаринской площади.
Напротив, партия беспощадности к социуму и отказа от любых компромиссов была формально «партией большинства» и оказывалась, как бы сама собой, «партией порядка», поскольку была против этого радикализма. Этот парадокс и взорвался осенью, когда сторонники отказа от компромиссов решительно победили на ельцинской стороне.
Часть III. Встреча на Манежной
К началу октября 1993 в моей жизни произошло немало революционных изменений. Девушка Маша меня бросила, сочтя, что вместо любителя читать Толстого по ночам нужен кто-то более решительный. Затраченные на неё золотые часы второго семестра, вылились в серьезные проблемы в университете. А выросший интерес к православному богословию и прекрасная и авантюристичная рыжеволосая девушка Юлия убедили меня, что следует перевестись в Православный Университет.
За всеми этими личными событиями начала драмы вокруг Верховного Совета меня совершенно не зацепило. Понятно, что я был за Ельцина. Летом я как раз прочел третий том «Истории Рима» Моммзена, где много говорилось о нестроениях в Республике и диктатуре Цезаря. Разогнать какой-нибудь сенат, казалось мне делом пустяковым и достойным. Тем более, что за Юлием всегда следует Август. Однако сторонники Ельцина, в отличие от противников не имели ни способа, ни точки выражения своей позиции. Лишь однажды Маша, заглянув на чай со своим новым другом-байкером сообщила, что они удумали против «красно-коричневых» какую-то диверсию. Но вряд ли они привели её в исполнение.
Сегодня я с легкой завистью читаю воспоминания тех, кто тогда дежурил у Белого Дома. Этим людям есть чем гордиться. Те две недели были настоящим моментом истины, моментом сбывания их жизни. Было ясно, что на маленьком участочке перед «Домом Советов» (кстати, это здание – сильно примитивизированный архитектором Чечулиным в соответствии принципами хрущевского конструктивизма, его роскошный проект здания «Аэрофлота») собралось в тот момент почти всё яркое, талантливое, живое, не вписывающееся в суконные рамки, неравнодушное, не отравленное русофобской злобой, что только тогда было в Москве, а может и во всей России.
В своей основе защита Белого Дома была обычным гражданским протестным движением. В общем-то совершенно нерадикальным ответом на радикальный антиконституционный переворот. Даже те, кто деловито прогуливался с автоматом, печатал шаг под коловратом или обзванивал призывая к верности конституции воинские части вряд ли всерьез предполагали, что кто-то с какой-то стороны будет стрелять. Задача защитников была довольно простой – день простоять, да ночь продержаться, пока ельцинская сторона не утомится и не будет вынуждена так или иначе отступить.
Но ельцинская сторона была слишком настроена на окончательное решение, а радикалы на стороне ВС слишком истосковались по прямому действию вместо осадного сидения, чтобы интенции этих сил не вступили в роковой резонанс. Который я, как это обычно и бывает, прошляпил.
3 октября мы гуляли по чудесному Царицыну. Рыжая девочка красиво пела псалмы, рассказывала как жд-стопом ездила в паломничество в Дивеево, раскрывала передо мной тонкости психологии фанаток Достоевского, оказывается считающих своей героиней Лизочку Хохлакову, и с удивительной страстью рассуждала о недопустимости плотского греха на примере рассказа Л.Н. Толстого «Дьявол». Но дискуссий о Толстом на меня за этот год хватило и я поехал из Царицыно домой. В метро от «Красногвардейской» до «Павелецкой» царило какое-то неуловимое ощущение тревоги, ни в чем конкретном не выражавшееся.
Только придя домой и услышав: «Наконец-то!», «Мы думали тебя убили», я понял, что случилось нечто чрезвычайное. Включил телевизор. Сперва не было ничего, затем по одному из каналов, резервному «РТР» начали показывать столкновения на Октябрьской площади и прорыв по Крымскому мосту. Затем – пошла информация о штурме Останкино, которой и объяснялось отключение ТВ.
Как я понимаю, никакой технической необходимости в этом отключении не было. Зато вырубание «башен-излучателей» возымело эффект прямо противоположный тому, на который рассчитывали повстанцы. Получилось как в «Обитаемом острове». Вместо прекращения облучения – возрастание страха и паники, чувство незащищенности и, пожалуй, готовность поддержать любого, кто включит излучение снова. Молчащее ТВ наполняло все словеса о «коммуно-фашистском перевороте», «гибели государства» и «демократии в опасности» особым веским смыслом. Сейчас такое, наверное, не сработало бы – люди просто не заметили бы исчезновения ТВ, продолжая общаться в интернете, но тогда мертвый телевизор генерировал панику.
И вот среди этой паники прозвучало призывное сюсюканье Егора Тимуровича Гайдара: «Все на баррикады! Все на защиту законной власти! Не дадим путчистам пройти!» и прочие эвокации духа августа 91-го. На тот момент это была единственная понятная программа действий. Я бросаюсь на улицу, чтобы немедленно выдвинуться на защиту Моссовета.
Почему нужно защищать Моссовет? В чем ценность Моссовета? Лужковская мэрия к тому моменту уже была в бывшем здании СЭВ и никакой стратегической ценности Моссовет не представлял. Видимо он нужен был для того, чтобы организовать какую-то точку символической сборки, в условиях, когда «Белый дом» было не позащищать. Ведь нельзя же, в самом деле, народом защищать Кремль с его полком?
Моссовет оказался точкой сборки весьма неудачной, хотя бы потому, что его нельзя было окружить. Десятки тысяч людей бессмысленно метались по Тверской из конца в конец, пытались строить какие-то баррикады. Время от времени выкликали служивших в армии мужчин и обещали создавать из них какие-то отряды. Никогда не слышал, чтобы эти отряды сыграли хоть какую-то роль в дальнейших событиях.
С балкона Моссовета велся какой-то митинг. Но состав выступавших никак не соответствовал предполагаемой серьезности момента. Что-то долго и взволнованно вещал музыкальный обозреватель «Московского Комсомольца» Артур Гаспарян. Он рассказывал, что по сообщению Егора Гайдара в экстренной ситуации народу обещали выдать оружие.
Раненый при «штурме» Останкино
Умирать по призыву Гаспаряна как-то не хотелось. Ни с оружием, ни без. А в том, что я умру – я был уверен. Ведь если наскочат страшные макашовцы с арматурой, то у меня, не получившего вообще никакой военной подготовки, очень мало шансов.
Позднее мне было интересно читать, до какой степени некомбатантами были те самые «макашовцы» – единственный человек у Останкино, державший в руках гранатомет, был сугубо штатским и не умел с ним обращаться. Если бы каким-то чудом битва гайдаровцев и баркашевцев случилась, то это было бы сражение 4 мировой войны, которая, согласно Эйнштейну, будет вестись палками и камнями.
Но пока макашовцы не приходили, а мы с мамой, пошедшей спасать сына и выполнять долг медсестры, набрав с собою кучу ват, бинтов, баночек йода и зажимов, метались с довольно значительной толпой во все возрастающей амплитуде – от Пушкинской площади до Манежной и Спасской башни, к которой тоже, по слухам, с тыла подбирались «коммуно-фашисты». Постояв минут тридцать около Спасских ворот, мы услышали объявление, что верные Президенту части вошли в город, а потому добровольные защитники демократии с чувством выполненного долга могут ретироваться. Метро было давно закрыто и мы поплелись через Лубянку и Котельническую набережную на свою Таганку.
В своей жажде активного действия мы многое пропустили в мире медиа. Пропустили как сохранившие долю разума Политковский и Любимов призывали москвичей остаться дома. Пропустили как в студии другого взглядовца – Листьева ломала свою смертоносную комедию Ахеджакова. Кстати сказать, если вспомнить момент, когда она это произносит и описанный мною контекст, то эта речь перестает выглядеть зловеще и воспринимается скорее как обычная возбужденная болтовня очередной ахеджаковской героини, которая «всегда играет одинаково». Картина еще и оттенялась скорбным молчанием сидящего рядом Юрия Лозы (кто мог подумать, что 23 года спустя он станет человеком-мемом).
Настоящего вкуса крови российская интеллигенция еще не распробовала. Это пиршество станет результатом следующих дней.
Часть IV. А я люблю военных…
Позднее пробуждение 4 октября случилось от звонка. Ненаглядная рыжая певунья хотела идти смотреть на стрельбу. Я еще и не знал, что идет какая-то стрельба, но включив телевизор понял, что произошло что-то исключительное и ужасное. РТР упав с Останской башни и ударившись оземь обернулось CNN. На мосту стоял танк и с драматическими паузами палил по почерневшему Белому Дому.
Из Дома не раздавалось ни пулеметных очередей, ни выстрелов гранатометов, короче ничего, что оправдывало бы применение артиллерии. Звуков штурма тоже не было слышно. Для человека, который 12 часов назад готов был драться с «красно-коричневыми» с помощью технологий каменного века во всем этом расстреле сквозила какая-то фальшь. Идти туда мне совершенно не хотелось, и отнюдь не из трусости, но чего хочет женщина… А если женщина – адреналиновая наркоманка, то ты оказываешься, порой, в самых удивительных местах.
Мы выходим из метро «Смоленская» и с сотнями подобных нам зевак направляемся в сторону Белого Дома через какие-то непонятные милицейские оцепления, которые предупреждают, что войти будет просто, а выйти – сложно. Долго лезем вверх по лестнице на крышу смотрящего прямо на Белый Дом сталинского здания, выбираемся на чердак, вход на который охраняет одинокий милиционер и бессмысленно как заклятие приговаривает «Осторожнее! Осторожнее!».
Открывающаяся моему взору картина выглядит жутковато. Перед Белым Домом стоят выгнанные обитатели – депутаты, секретарши, посудомойки, какие-то дети. Плотная толпа растерянных гражданских, поверх голов которых продолжается перестрелка. Еще раз бухает танк. Какие-то стекла и осколки сыплются вниз. Они продолжают стоять посреди этого ада, напоминая какой-то «Плот «Медузы».
Через какое-то время подходят автобусы. Я решаю, что это автобусы для несчастных, но нет – из здания выводят молодых крепких парней в условно милитаристском прикиде и с заведенными за голову руками. «Баркашовцы». Их увозят (кстати, я до сих пор не знаю, что в итоге стало с теми, кого посадили в те автобусы – убили на стадионе, посадили в тюрьму, выпустили по «амнистии Казанника»?). Толпа депутатов и посудомоек продолжает оставаться в секторе обстрела.
Вдруг нас отвлекает какая-то трескотня сзади. На Новом Арбате палят с чердака одного из высотных домов. Снизу отвечают. Перестрелка длится минут пять. «Снайперы» – авторитетно констатирует кто-то из стоящих рядом с нами зевак. «Так, пойдем отсюда, еще подстрелят» – решительно беру свою донну за руку и направляюсь через обыскивающие каждого по три раза милицейские цепи в сторону… откуда только что шла стрельба. В своеобразной логике городскому праздношатаю в этот день не откажешь.
Идем по Новому Арбату, Манежной, Театральной. Всюду какие-то вялые следы ночного напряжения и остатки баррикад, на которых мы собирались умирать за свободную Россию. Нарастает какое-то странное чувство апатии, глубокой неправильности и распада. Едва войдя домой, я беру телефонную трубку: звонят из деканата истфака и интересуются, явлюсь ли я на пересдачу, которую благословил лично декан. Отвечаю: «Вы вообще телевизор смотрите? Видите, что творится? Какая пересдача? Какой истфак?». Так я ставлю крест на своем высшем образовании. Еще одна, хоть и не кровавая жертва октября 1993.
Потом, десять лет спустя, я узнаю из блога Эллы Панеях, что «в этот день наши танки раздавили красную сволочь». У меня, ветерана ночных блужданий у Моссовета, подобного ощущения не было ни тогда, ни в последствии. Зато российская либеральная интеллигенция вошла во вкус крови и расправ чрезвычайно быстро. Уже 5 октября появилось кликушеское «Письмо 42-х» с требованием расправ, запретов, кар за национализм. Характерно, что в качестве главного врага в этом письме были обозначены не столько коммунисты, сколько именно националисты.
Воспользовавшись восстанием преимущественно левых радикалов либеральная интеллигенция спешила свести счеты с главным врагом. И от этого смутно коробило. Рисовавшуюся в моих розовых облаках борьбу старого в лице советов и нового в лице «молодой российской государственности» предлагалось переинтерпретировать как этнический конфликт между «фашиствующими» русскими и либеральничающими «россиянами». Я тогда еще не знал, что ту же интерпретацию ситуации как этнического конфликта уже дал, разумеется с обратным знаком, К.А. Крылов в трактате «Россияне и русские», которые намеревался принести и распространить в «Белом Доме». Да вот только Дом уже был разгромлен.
В конечном счете, 4 октября ельцинские танки расстреляли не советовское меньшинство, а ельцинское большинство. Народная совесть не смогла и не захотела принять той иконы, которую увидела на посиэнэневшем голубом экране. Не воспринимаясь сказавшими «Да.Да.Нет.Да» как государственный переворот в момент указа 21 сентября, ельцинские решения превратились в него задним числом после кровавой, бессмысленной и демонстративной бойни. Напротив, и «лукавые» верховносоветовцы, и поддержавшие их «не адекватные радикалы», превратились из предмета насмешки или недоверия в мучеников. Пролитая кровь заставила отнестись к их идеям всерьез, а к ним самим с уважением.
Так 4 октября заложило основу двух политических поворотов, прямо противоположных внешнему смыслу тех событий как торжеству «наших танков» над «красной сволочью».
Во-первых, по настоящему начались девяностые – время цинизма, ненависти, лжи, воровства и озлобления. Больше никто не хотел ассоциировать себя с реформами, питаясь двумя кусочеками колбаски в надежде на будущее преуспеяние. Отныне были только «они» – воры, и «мы» – жертвы воров. Причем даже те, кто воровал, чаще относили себя к «мы», чем к «они». На реформах и либеральном проекте был поставлен крест, в чем страна убедилась уже на выборах в декабре, когда «Россия одурела», а партии «4 октября» во главе с Гайдаром потерпели катастрофическое поражение.
Во-вторых, тот расстрел ознаменовал победу идей «людей Белого Дома», ставших сегодня практически мейнстримом, как и некоторые из них самих – взгляните на Проханова и Лимонова. Это не они эволюционировали, это страна две десятилетия дрейфовала к ним и, наконец, придрейфовала. Перефразируя строки Волошина о том, что «их бедой была победа», можно сказать, что жестокое и кровавое поражение людей 93 года было их торжеством. «Ельцинское большинство» медленно, но неуклонно перетекало на их сторону. Уже в 1996-м его можно было собрать имитировать лишь манипуляциями знаменитой кампании «голосуй, а то проиграешь». К 1998-му его ресурс был выработан окончательно.
Среди перетекших медленно, но неуклонно, был и я. 1993-й стал годом моего личного поражения. Поражения, которое дороже сотен иных побед.
