Олег Шишкин — странный персонаж, не сразу "вычленяемый" из нашей разорванной действительности. То мы видим его трусящим на коротконогой монгольской лошадке по бесплодному приволью Внутренней Монголии. То встречаем в государственном архиве, среди развалившихся стопок пыльных документов. Шишкин — активный участник выставок современного искусства. Он — безусловный мастер арт-провокаций, создатель целого ряда запоминающихся постановок. Не чужд музыки — писал тексты для индустриальной формации "Собаки Табака", дружен с Алексеем Тегиным, одной из наиболее ярких и загадочных фигур культурного подполья.
Шишкин — почитатель архаики и знаток генной инженерии. Драматург, историк и журналист в одном флаконе. Фотография, история разведки, феноменология тайных обществ — во всем он выше, чем дилетант, шире, чем профессионал. Шишкин исследует загадки истории, широко известные коллизии, раскрывает их заново с самой неожиданной, стороны. Впрочем, он сам — загадка истории, предмет исследования и анализа.
Шишкин родился в 1963 году в Москве. Окончил Театральное училище им. Щукина. С 1987 года печатается как профессиональный литератор. Первая его книга — "Шесть рассказов об исчезновениях и смертях" — сборник мистических историй вышла в 1989-м. Работал на киностудии "Мосфильм", автор программы "Дрёма" (Диск-канал). Перу Шишкина принадлежит ряд исследований, ставших бестселлерами — "Битва за Гималаи. НКВД: магия и шпионаж", "Убить Распутина", "Красный Франкенштейн", "Сумерки магов. Георгий Гурджиев и другие". Одна из последних работ, "Ч/Б", посвящена фотографии: "Главное средство запечатлеть мир — это фотография, которая фиксирует его по принципу живописи, но при этом остается техническим средством".
Значимость исследований Шишкина подтверждают и такие курьезные факты — обильное заимствование его открытий и разработок авторами ширпотреба, создателями серий вроде "исторические сенсации", "секреты века". В конце прошлого года по Первому каналу показали британский документальный фильм об "английском следе" в убийстве Распутина — всё бы хорошо, но построен он был на исследованиях Шишкина (как водится, без указания авторства).
Несмотря на разнообразие тем, его книги возникают словно одна из другой. Шишкин, конечно, хорохорится: считает себя учеником английской документальной прозы с её скрупулезным подходом. Его произведения становятся развернутым комментарием к судьбе, к истории, к мгновенной ситуации.
Олег ШИШКИН. В 1984 году, когда я закончил театральное училище, я понял что мне будет неинтересно работать практически со всеми режиссерами, которые имелись тогда в Москве. Существовал Анатолий Васильев, но это был не мой театр. А в другие театры не хотелось. Мне показалось правильным выбрать некую свободную сферу деятельности, и в этом смысле я понимал, что это может быть только литература.
Искусство — это то, что является моим кредо. Почему я разнопланов — потому что если у человека есть желание и внутреннее движение — он должен реализовываться там, где он считает необходимым. Так же, как это было у титанов эпохи Возрождения, у Леонардо, у Микеланджело. То, что я сидел в архивах, мне очень помогло — я увидел жизнь с точки зрения документов, мемуарных воспоминаний. Я понял значение фразы Достоевского, что жизнь разнообразнее, чем даже наша выдумка о ней. Взрослея, когда оттенков чувств и явлений становится все больше, жизнь для меня становится все интереснее. Я могу ехать в автобусе, слышать треп и фиксировать его, потому что это тот самый живой русский язык, даже когда он корявый, проходной, площадной. Он кажется не очень совершенным, зато с ним сталкиваешься в его естественном проживании. Вспоминается фраза Пушкина: "Как уст румяных без улыбки, я русской речи без ошибки — признаться честно, не люблю". Вот эта живая речь, звучащая от Калининграда до Анадыря, и является выразителем интересов народа, а не очень умозрительные нежизненные понятия.
После 1991 года архивы переживали разные эпохи. Сначала туда ворвались группы во главе с Волкогоновым и подобными людьми. Они поработали там, сделали свои книги, после чего многие вещи снова стали недоступны. В то же время в стране рассекретили большое количество архивных дел, но парадокс заключался в том, что архивы пустовали. Казалось, людям дана возможность исследовать историю своей страны, а они не идут. Видимо, не было еще инстинкта. Он появился уже во второй половине девяностых, и сейчас в архивах полно интересующихся.
Мой поход в архивы был спровоцирован желанием что-то открыть. Бывали случаи, когда я посещал по три архива в день. Это пространство я осваивал фактически вслепую. У меня не было никакого знания, профессионалы, историки смотрели на меня с высокомерием, но у них не было моих амбиций и интуиции. Как я потом понял, многие их работы были сделаны элементарно на основе доступных западных источников. Поэтому я с усмешкой смотрел на людей, которые пытались со мной спорить, потому что мог аргументировать любой факт, вот ссылка. Мне в ответ ссылались на некоего Джона Уилсона, который что-то когда-то написал… А я ставил логичный вопрос — а он откуда это взял?
Постепенно от архивного мира я стал возвращаться в мир художественный. Архивный мир в какой-то момент исчерпался, в желаниях, в первую очередь. С другой стороны, я пришел к выводу, что мой опыт уже позволяет мне писать большую художественную прозу. К этому времени я уже сделал несколько пьес, они имели определенный резонанс.
"ЗАВТРА". За изысканиями и исследованиями всегда двигался шлейф скандала.
Олег ШИШКИН. В интернете можно найти письмо Генпрокурору от члена общества исследования розенкрейцерства, по которому ГУВД г.Москвы начало предсудебное расследование в отношении моей личности. Речь шла о моей книге "НКВД в Гималаях". Парадокс — генпрокурор по письму розенкрейцеров начинает проверку. На самом деле разговор шел о Рерихах. Получилось, что я вторгся в некую область, о которой считалось, что только определенные люди имеют право на знание этой сферы, могут о ней говорить.
Если бы эта история произошла во Франции или Англии, где масоны традиционно сильны, и там Генпрокурор начал бы проверку по письму розенкрейцера, был бы грандиозный скандал. Потому что люди, имеющие отношения к тайным обществам, не должны побуждать власть к каким-то действиям. Хотя власть, безусловно, определенными параметрами, некоторыми ситуациями неизбежно пересекается с ними.
Меня, собственно, не сильно угнетал момент сотрудничества Рериха со спецслужбами, работа на свою страну вполне нормальна, но я поставил во главу исследования нравственный аспект. И вот тут всё было далеко от светлого образа. Конечно, история сложнее, жизнь сложнее, тем не менее, есть на тебе ответственность, ощущай ее и поступай как велит высший закон, который должен присутствовать хотя бы как у людей элементарной чести.
Все эти "святые" имена рерихианства для меня из серии грабовых. Они олицетворяют мир попсы, который мне всегда был отвратителен. Это реминисценции тотальной поп-культуры, которые просто проявляются не в виде "фабрики звезд". Рерих — это такой Филипп Киркоров эзотерики.
Если мы посмотрим на это направление, то мы найдем множество людей, которые, к сожалению, у нас практически неизвестны. Наверное, потому что людям не хочется репу чесать, прочитав книгу "Археометр" Сэнт-Ива д`Альвейдра о приборе, который может измерять историю. Есть тот же Рене Генон, нельзя сказать, что он по-настоящему прочитан.
В прошлом году вышло новое издание книги Оссендовского "Люди, боги, звери" и Альвейдра "Миссия Индии в Европе", которую я считаю принципиальным произведением конца XIX — начала XX века. Это книга о том, что даже самые фантастические предположения в области метафизического мира могут нести положительный заряд. Может то, что написано в этой книге, кажется невероятным, но образы и метафоры, которые там встречаются, дадут фору многим современным писателям.
"ЗАВТРА". Парадокс — ты исповедуешь научный подход, заявляешь о возможности рационального познания мира, но занимаешься сферами далекими от рацио…
Олег ШИШКИН. Я считаю, что есть необъяснимая часть мира и она необъяснима в принципе. Мы пользуемся этими вещами, они являются частью даже нашего бытового состояния. Эти вещи прекрасны, увлекательны и литературны. Необъяснимость мира, возможно, самая важная его черта, она делает мир полноценным. Иначе и жить было бы неинтересно.
Тотально необъяснимое — элемент развития мира, его динамического последовательного движения к некоему плану. У мира, несомненно, есть план, по которому он развивается, и мы только лишь некие свидетели этого грандиозного события. Но это непознанное может прочувствованно. Единственная сфера человеческой деятельности, которая имеет к этому миру близкое отношение— это область искусства. Искусство занимается интуитивным и иррациональным. Оккультизм тоже этим занимается, но он пытается все объяснить. А искусство не объясняет, оно заставляет познавать вещи путем чувственного восприятия элементов. В конце концов, это меня и толкнуло в драматургию. Я понял, что искусство должно не только обращаться к молчаливому человеку, человеку читающему, но, прежде всего, к зрителю. В этом сила театра, ибо он — открытое действо. Как только человек выходит на сцену, даже если он беспомощен, даже если спектакль бездарен — все равно что-то творится, происходит какая-то имитация жизни. Греки, когда придумали театр, подразумевали, что это форма эсхатологического действа, объяснение с помощью необъяснимого. Поэтому первоначальные спектакли были посвящены одной теме — фатальному проигрышу человека в борьбе с богами.
Во время поиска одних мотивов, я находил другие завораживающие истории. "Красный Франкенштейн" — о беспрецедентном антропологическом эксперименте в двадцатых годах в Советской России — скрещивании человека и обезьяны. Здесь я не оцениваю нравственный момент, меня интересует сам эксперимент. Сейчас очевидно, что наука обладает огромной силой без моральных ограничений. И, наверное, иногда мир познания необходимо ограничивать, ограничивать жёстко и серьезно. Даже без особого объяснения причин.
"ЗАВТРА". Россия переживает спрос на новые исторические исследования. Это, безусловно, уже не советские работы, но они также далеки от пропагандистских текстов времен перестройки. У тебя можно вспомнить — "Убить Распутина".
Олег ШИШКИН. С Распутиным — особая история. Распутин — это настоящий русский человек. Не святой и не чёрт, он жил, повинуясь инстинктам. Это по большому счету неоцененный герой Достоевского. Проблема некоторых метаисториков в том, что они создают образы и отрезают всё, что им не нравится. Это не объективный подход, здесь главную роль играет идеологическая доктрина. Вместо живой, многомерной фигуры нам выдают образ засушенного святоши.
Но мои работы носили характер исследования именно убийства. Я не занимался оправданием или обвинением Распутина, мне было интересно, почему какие-то люди, движимые теми или иными представлениями, берут на себя роль судей, убивают, почему они превращают все в кинематографический фарс, почему одним из убийц Распутина был подданный британской короны.
Потом для меня все приобрело характер откровенного заказного убийства. Общество, аристократия проявили себя несдержанно. И в этом заключалось ее предательство по отношению к народу. Многие стали оправдывать, называть убийц героями. Хотя ничего героического в том, что несколько человек объединятся, чтобы убить одного, не вижу. Распутин действительно ещё жил под водой, тем не менее, это всё равно убийство. Николай II осудил и справедливо осудил убийц, потому что для него главным был факт убийства. Но в обществе уже витало другое мнение — "какой человек", "почему это нельзя убивать, а мы считаем, что можно и нужно". После этого и начинаются большие проблемы. Рушится понятие греха, мораль становится атрибутом политической целесообразности. Распутин всем своим убийцам и обвинителям давал фору — у них не было его жизненного опыта, страну они не знали, о народе представления у них были весьма умозрительные.
"ЗАВТРА". Еще один парадокс. Апелляция к морали, высшему закону и имидж подрывателя, имморалиста, творца скандальных переработок классики вроде "Анна Каренина-2".
Олег ШИШКИН. Зачастую непонимание — это реакция человека на собственную необразованность, на незнание законов русской литературы. Да, меня упрекали в некоем паразитировании на классике — мол, на свои сюжеты умишка не хватает. Но мы должны понимать, что два великих произведения русской литературы имеют неоригинальные названия. Это "Преступление и наказание" — ответ на популярную работу итальянского правоведа XVIII века Чезаре Беккариа "О преступлениях и наказаниях" и "Война и мир", это название очень обсуждаемой в России того времени книги голландского юриста Гуго Гроция.
А "Анна Каренина" — реминисценция Толстого на пушкинское "Гости съезжались на дачу…" Русская литература всегда была сильна своей преемственностью.
"Анна Каренина" — гениальное произведение. Это первый индустриальный роман. Без новой эпохи — без поезда, телеграфа — роман невозможен. Толстой реагирует на то, что изменяется скорость движения мира, информации. И эта скорость движения информации губительна, потому что люди к этому ещё не привыкли. Это фантастическая и конфликтная ситуация — ты уходишь из прошлого мира, а в новый ещё не добрался. И если эти темы волнуют людей, значит, не только я участвую, но и сам Лев Николаевич Толстой, и все его персонажи.
"ЗАВТРА". Можно вспомнить жесткую критику Иваном Солоневичем нашей литературы за неадекватное отображение реальной русской жизни…
Олег ШИШКИН. Искусство — очень часто гипербола. Если бы искусство было откровенным бытоописательством (Хотя тот же Николай Помяловский — хороший писатель. Если бы не было Толстого и Достоевского, то…) — это одно. Но наши литературные боги были универсалами, философами уровня Платона. Властители дум оказались носителями национальных космогоний. Они повлияли на французский и даже немецкий экзистенциализм. Вопросы были поставлены удивительно правильно. Потом они занимались не важным, но вечным. А европейская литература в какой-то момент все это утратила. Если мы посмотрим список нобелевских лауреатов начала двадцатого века, то увидим большое количество фигур, которые нам ничего не скажут, они растворились во времени. А Толстой, Достоевский — монументы. Наверное, их могло породить только общество такого масштаба, которое существовало у нас, с высокими духовными поисками.
Мы — самодостаточная страна. Мы своеобразнее, чем любая Шахерезада. Выезжаешь в Торжок, Челябинск, на Байкал и попадаешь в гущу жизни. Как Симонов писал: "Ты вспоминаешь родину такую, какой ее ты в детстве увидал". За это люди и умирают в окопе, это, что человек с собой носит. Живой воздух провинции очень много дает. Раньше была очень хорошая традиция — писатель выезжал в творческую командировку. И сейчас надо ехать — в тайгу, в Уральские горы. Пусть эти горы и небольшие, зато какие люди там живут. С подобных вещей начинались и Достоевский с Толстым. Один сидел в тюрьме, второй был в окопах Севастополя.
"ЗАВТРА". Что стоит за всеми этими вызывающими постановками, перфомансами вроде "Domain of blood" или ролика "АнтиТайд". Почему так активно используется фигура насилия?
Олег ШИШКИН. С Владимиром Епифанцевым мы вырабатывали новую эстетику, нам нужно было найти яркое, экспрессивное, театральное действо. Прежде всего, потому что сегодня, благодаря сериалам, потоку индустриального телевидения, происходит вымывание нашей традиционной чувственной культуры. Мы, русские, импульсивны, мы — наследники героев литературы, потому живём чувствами и страстями. То, что русский театр был востребован европейской культурой, произошло потому, что само наше жизненное положение таково, с точки зрения европейцев — мы театральны. На фоне европейцев мы живые, яркие фигуры, к тому же со стоическим и фатальным представлением о жизни. А искусство, по моему глубокому убеждению, может быть посвящено только одному — страстям. Насилию, агрессии, потому что без разрушения — нет созидания. Наши акции часто обращены к разрушению стереотипов масс-медиа, а также теме художественного вируса. Мы должны вторгнуться в это пространство, ввинтиться и разрушить его изнутри. Наша задача — сломать гипноз, раззомбировать. Перед нами большие мыльные пузыри, если они лопнут, то только нам на благо. Литература, видео-арт должны помочь превратить все это в хлам, коим большая часть масс-медийных явлений по факту и является.
"ЗАВТРА". Миссия литературы, по-прежнему, глобальна?
Олег ШИШКИН. Литература не может быть вне политики, ибо политика связана с социальным и нравственным положением нации. Сегодняшняя литература, помимо прямых нравственных задач, должна решать важную задача консолидации нации, до такого состояния, когда на несправедливость активно и живо реагировали всем миром. Как в Европе, где люди собираются за час, и как бы власти не хотелось, какими бы прекрасными не казались принятые ей законы, она вынужденно прогибается.
Мы находимся в ситуации, когда нанятые бюрократы, те, кого Сухово-Кобылин называл "гноем земли русской", должны осознать, что не они у власти находятся на кормлении, что труженики — и есть их реальные хозяева. Западу не хватает эмоций, он просто засыпает на лету со своим "концом истории". Но в России не хватает социального локтя, солидарности. Тогда мы сможем диктовать власти наши условия, а не наоборот. Почему российские граждане, живущие в Англии, делают себе золотые корабли, а у нас студенты, старухи и солдаты побираются на улицах. Те самые мерзавцы Достоевского — совсем не абстрактны, мы их каждый день видим по ящику. Одна из главных задач литературы — изжить людей холопского звания.
Как-то в беседе с одним бизнесменом проскользнула тема, что у нас плохо используются материальные ресурсы. А может, иногда это хорошо? Почему все обязательно надо оценивать с практической точки зрения? Гора — из мрамора? Отлично — используем. А может, имеет смысл не относиться с позиции такого материального хамства. Гора красивая, и Бог с ним, с мрамором. Важно то, что гора является элементом русского рельефа. Сточим её — ничего не останется, вырубим деревья вдоль Амура — река обмелеет, сожрем оленей — тундра исчезнет. Такие представления о богатстве исходят из грешного утилитарного подхода, превалирующего сейчас в западном человеке. И это тоже вполне тема для исследования.
Беседу вели Андрей Смирнов, Андрей Фефелов
