ЧЕРУСТИ

№29 (661) от 19 июля 2006 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Александр Синцов
ЧЕРУСТИ

За последние десять лет в Московской области появилось тринадцать только официально зарегистрированных новых деревень — это сказочные деревни, и вовсе не из дерева даже, а сплошь кирпичные и цельнобетонные, с асфальтом, освещением, и большей частью, — со шлагбаумами на въездах. Избы называются коттеджами. В деревнях этих бурлит чистая, гигиеничная жизнь. И уже свои летописцы у них завелись. Их "растительную жизнь" методично транслируют по телевидению. Услужливо и с жаром извлекают из благоустроенного быта историю этих поселений. А какая история может быть у дома, которому от роду десять лет? Который в народе называется коттеджем новорусских. История сада камней. История теннисной площадки. История жаровни для шашлыка. Возможно, лет через пятьдесят, сто русская история и заглянет в сии пределы, но пока что они от нее в стороне.
Дом мало построить. Его надо нажить, может быть, даже намолить. И вот тогда, потерявший новостроечный лоск, давший трещину где-нибудь под окном, с покосившимся забором и замшелым фундаментом дом этот будет интересен для любителя глубинной русской жизни — крестьянской ли, помещичьей, неважно.
Пока что с легкой душой миную эти декорации. Еду мимо них по Рязанке, по низменной, болотистой местности. По Шатурским торфяникам. В поселение, которому уже более шестидесяти лет. Недалеко от Черусти. В дом Велимира Исаева — сельского хозяина, философа, художника, писателя.
В каждой русской деревне есть люди высокого духа. Раньше это мог быть священник, учитель, добрый барин. Или простой мужик с просветленным разумом и чутьем на незаёмную истину. Среди грязи, низости, крикливости всегда находилась крестьянская семья благородного склада. Как это получалось, никто не объяснит. Те же корни у них были трехсотлетние, мужицкие, те же тяготы они переносили, такое же имели право озлобиться и пасть, но, наоборот, подтягивались как-то к свету, добру, благородству. Они никогда не вступали в перебранки с соседями. Наорет какая-нибудь Марфа на них, они смолчат. А закрыв за бесноватой ворота, только негромко скажут: "Остатки собака долает".
И дети из таких семей выходили чистыми, образованными. Тянулись к искусству, к наукам, к государственной службе. И уже внуки их переходили в высшие сословия.
В советские времена социум деревенский несколько нивелировался. Но затем пошли опять в народ наши интеллигенты, выходцы из этого самого народа. Снова образовались центры кристаллизации. Вот Велимир Исаев со своей супругой тоже художником, как раз из таких, не побоюсь этих слов, светочей, подвижников. Обосновались в Туголесье, лесной деревне, стали там жить, детей растить, картины писать, размышлять, на земле трудиться.
Тянет к таким. Хочется открыть калитку такого дома, пойти по заросшей дорожке, сесть за стол в красном углу прохладной горницы, угоститься по русскому обычаю. А потом не спеша совершить обход имения. Потолковать о земле, осмотреть выставочную галерею.
Останавливаемся у деревянной скульптуры, похожей на языческое божество.
Велимир Константинович, с седой бородкой, легкий на ногу, крепкий, можно сказать даже — жилистый, мужчина, водит по своей земле и поясняет:
— Черусти — от слова чаруси. Это дух болот. Близко по смыслу со словом чары. Очаровывать — в древнем своем смысле. Одурманивать запахами. А рядом с этим божком Черусти видите — мой лесной царек. Теперь обратите внимание, какая резьба на этом наличнике. Стариннейшая. Ее не очень хорошо видно, хотя я специально не стал красить. Возможно, затонирую только немножко...
Здесь надо сказать, что Велимир Константинович — одержимый собиратель старинных русских наличников. Такой коллекции дивной резьбы по дереву, обрамлявшему когда-то окна русских домов, нет больше ни у кого. Сколько радости в жизни было у русского человека и сто, и двести лет назад, коли он оставил по себе такое диво из дерева. В окно, украшенное такими наличниками, мог смотреть только счастливый человек.
И вот мы входим в художественную галерею, размером и конструкцией напоминающую гумно. Так же в нем просторно, пахнет сеном, устилающим пол. Только вместо полумрака — яркий свет — часть крыши стеклянная.
— Тут моя Богородица и Спас напротив нее, — продолжает Велимир Константинович. — Реминисценции, конечно. Потому что сам я не религиозный человек. С огромным уважением отношусь к этой традиции в живописи. Ведь религия имеет несколько функций. Живописная, рублевская мне особенно близка.
А этот наличник из Ростова Великого. Мы его позолотили. Так, что теперь выглядит рельефно. Хотя вырезано из плоского дерева.
Здесь замысловатые корни, найденные в лесу — моя любимая тема...
Экскурсию прерывает голос хозяйки из дома. Пора за стол!
— Винца отведайте. Сами делаем. Ягод много — не знаем куда девать. Или вам лучше водочки? Вино делается так. У каждой ягоды снаружи — дрожжевой налет. Истолчешь. Они сбродят. Отцедишь. В погреб его на холодок. Получается замечательно...
Подробности застолья опускаю, чтобы не вводить в искушение читателя.
Идет разговор о доме, в котором мы пируем.
— Фундамент не скажу, чтобы очень хороший, но кирпичный. Потолок старинный, тесаный. Фактура дерева цвета меда. Дом стоит на бугорке. Грунтовые воды не достают. В доме сухо. Мы этот потолок сохранили в натуральном виде. Хотя соседи в таких же домах как бы стесняются этой наготы. Закрашивают дурным зеленым, синим цветом.
Этот дом мы приобрели почти сорок лет назад. Бывший хозяин, когда строил, то стремился к типу городского предместья. Печку поставил не в центре, а как-то стыдливо в углу. В результате обогрев неважный. А сколько лишних окон прорезал! Хотя для нас это как раз подходит. И комната одна очень большая. Для жизни вроде бы ни к чему такая. А для того, чтобы делать большие, крупные художественные работы — опять же в самый раз.
Хозяева продали этот дом, потому что в город хотели. Их можно было понять. Они очень устали. До пенсии хозяин работал "на торфах". Да к тому же военная судьба у него сложилась так, что он в плен попал. И когда свое за это отсидел, то ему разрешили поселиться не ближе ста километров от Москвы. Вот на этих болотах и был построен поселок — почти все в нем бывшие советские военнопленные. Заметно обозленные на власть. Но хозяева замечательные. Дом собственноручно поставил. Хозяйство крестьянское с коровой, свиньями, курами вел. Огород — богатейший, чего только там у них не росло. Яблоневый сад. И всё на болоте! И все в свободное от работы на торфянике время. Ну, устали люди. Накопили денег. Купили квартиру в Шатуре, а дом нам продали. После чего началась у них такая ностальгия! Не было душе покоя до смерти в бетонной клетке.
Столько здесь всего уже и у нас прожито, пережито. Мы были молодые. Дом был полон народу, детей, бабушек, дедушек. И весь этот шум, все эти чудные летние месяцы, десятилетия жизни остались в сердце, в памяти. Хотя в других соседских домах такого лучезарного настроения не усматривалось. Жили люди морально деформированные пленом, лагерем, с ущемленным сознанием. Но опять же, повторяю, работники отменные. В каждом дворе — корова. Стадо из тридцати коров паслось в лесу. Такая радость утром и вечером — движение этого стада по деревне!..
Тут я немного прерву Велимира Константиновича и замечу, что только в деревне в полной гармонии находится застолье, поедание снеди, выращенной на земле за окном, с рассуждениями о ... навозе. Толки об этом ведутся с теми же глубокомысленными интонациями, как об искусстве живописи. И ничуть не оскорбляют.
— Из леса, с поскотины мы еще долгие годы на тачке вывозили навоз для огорода. Теперь там уже ничего нету.
У Велимира Константиновича вышла недавно замечательная книжка лирической прозы, можно сказать даже автобиографической, где он в одной из главок очень живо описал тот период жизни, когда держал здесь скотину.
Так что далее он в нашем застолье как бы продолжит повествование литературным языком книжки:
"… Однажды слышим шум на площадке. Смотрим, движется облако, состоящее из кур, их крыльев и перьев, с воем приближается к калитке. Вдруг одна курица падает, а другие сразу же успокаиваются, разглядывают её и не спеша расходятся. Заклевали насмерть самую крупную и красивую курицу. Попробуй пойми. Осталось шесть кур.
В июне начались яички. Сначала несколько мелких, потом пошли одно крупней другого, с густыми оранжевыми желтками. Правда, всё получалось не больше пяти в день — то ли не все несутся, то ли, что... Стали наблюдать. И однажды замечаю, как самая капризная и пугливая курица по кличке Змеюшка выходит из-под листа шифера, прислонённого к стене, и пригнув голову, быстро убегает — явно хочет остаться незамеченной. Сгораю от нетерпения, но дал ей возможность уйти подальше. Аккуратно приоткрываю щель под листом и обомлеваю: два десятка крупнейших яиц, половина из них с двойным желтком. Вспомнил, как Петя уделял ей особое внимание, а остальные куры вечно отгоняли. Вспомнил заклеванную красавицу: уж не ревность ли рядовых по отношению к таланту? Кто знает. Но после обнаружения тайного гнезда Змеюшка сникла. Видно, её материнский инстинкт пропал втуне. Она по-прежнему не ладила с остальными и старалась класть яйца отдельно, но тайников уже не осталось, и вскоре яйца её уже не выделялись.
Козочки наши с курами жили вполне дружно, только во время еды их приходилось разводить, но когда они подросли, площадки им стало слишком нехватать. Надо было выводить пасти. А чтобы время использовать с большей пользой, я приспособился так: сажаю их в тачку, на плечо — косу и быстро, чтоб не выскочили, иду в лес. Там их выпускаю, и они сами за мной, как собачки — побаиваются одни. Я выбираю лужайку с хорошей травой, кошу, набиваю тачку с верхом, а козочки делают свое дело — поглощают кустарники. Кстати, дело полезное — прореживают лес от мелколесья. Потом мы идём домой, обычно без всякого принуждения, а люди заглядываются: какая дружная компания!.."
— Теперь, когда годов нам стало больше, а потребностей меньше, и скотоводство, и земледелие у нас свернулось, — продолжает Велимир Константинович уже в устном изложении. — Сначала было под окном картофельное поле. Грядки. Сад. Постепенно все сужалось. И навело на мысль о щадящем земледелии. Есть такие нетрадиционные культуры, которые, если бы мы занимались ими для денег, принесли бы большой доход. Эти культуры абсолютно приспособлены к данному климату. Лет двадцать назад мой товарищ во Владивостоке подарил саженец жимолости. Это дальняя родственница черники. Только ягода крупнее и немного кислее. Куст тоже заметно выше и плодовитее. И жил у нас этот куст много лет совершенно без ухода, каждый год давал урожай, никаких морозов не боялся. Не требовал от нас ничего, только в свой срок одаривал ягодами. В знак благодарности, расчувствовавшись, в прошлом году очистил куст от пырея, подкормил, торфику добавил. И в этом году он вымахал под два метра. Весь усыпан ягодами. Само собой как-то так получилось, что я сразу посадил от него несколько саженцев. Положил начало плантации. В голову полезли мысли о начале своего ягодного бизнеса.
Или возьмите Марьин корень. Он у нас растет. Еще его называют пион уклоняющийся. Купил я его давно в Бурятии. Размножился он у нас тоже великолепно, до производственных, можно сказать, масштабов. Выращиваем золотой корень. Девясил. Корни — великая вещь и в прямом и в переносном смысле.
У нас тут недалеко живет историк, который изучал прошлое этих место на пятьсот лет назад, те самые корни. Оказалось, нашими Черустями были очарованы и прибалтийские племена, и казаки. Нашлись здесь следы даже кельтских племен. Ну, они жили по-своему. Выжигали лес, заводили чищанины. И пока земля давала урожаи, сидели на месте. Затем шли дальше в лес. Выходило, что чем дальше в лес, тем больше урожай. Совсем недалеко от нашего дома проходила дорога, ведущая на Киев из Владимира, Мурома. И нам очень понятна ситуация, если можно так сказать, описанная в былине о Соловье-разбойнике. Наши болота находятся в самой глубокой части Мещерской низменности. Совсем рядом с нами есть места очень труднопроходимые. Соловей-разбойник мог жить только тут. Древние тропы в болотах можно угадать невооруженным глазом...
После обильного застолья Велимир Константинович опять выводит меня на просторы своей усадьбы. Наличники, целая стена наличников. О них и речь.
— Этот наличник мне достался даром. Его готовы были сжечь. Считаю, что если бы мне довелось делать декорации к "Снегурочке", то за основу бы взял эти орнаменты. Видел я очень неудачные декорации. Там накручены растительные орнаменты в стиле сложнейшего классицизма. Невозможно смотреть. И дело не только в исторической неточности, а в том, что зритель перед этими орнаментами испытывает совершенно ложные ощущения, не соответствующие ни музыке, ни сюжету. Лучше всего дух оперы передали бы, на мой взгляд, именно такие вот простые рисунки, идущие из глубочайшей нашей древности. Ну, а возле этого наличника я поставил небольшую деревянную скульптуру скомороха.
— А здесь в композиции наличника — Берегиня, — продолжает разъяснять уникальную экспозицию хозяин. — Чувствуется уже влияние города, театра. Модерн первой волны начала двадцатого века. Все это оказывается воплощено стамеской в глухой деревушке. Рядом видим инициалы хозяина. Гляжу на этот наличник и вижу историю нашу во всех подробностях.
Следующая скульптурка — Леший. У него, видите, зуб больной. Он страдает и совсем не страшный. Скульптура очень хорошо воспринимается, когда я приношу ее на разные выставки.
А по этому наличнику можно с уверенностью сказать, что в доме, на котором он красовался, жил священник. Все подчинено православному канону.
В ряд наличников довольно естественно, на мой взгляд, встала и икона. Ее принес мне один алкаш за бутылку. Гляжу я на нее и думаю, что есть в ней что-то нерусское. Какое-то польское влияние чувствуется.
А что касается моего изображения Христа вон там, наверху, то это считаю большой личной победой. Конечно, я помню прекрасно Андрея Рублева "Христос" на доске. Такой не вполне как бы законченный образ. И доска сама временем пропитана. А у меня этот Христос имеет славянские черты.
Далее идут экспонаты, свидетельствующие об истории Шатуры и всего человечества. Панорама, такой конгломерат. Древние люди. За ними князья. Потом люди, толкающие вагонетки. Товарищ Сталин. И вдруг путь раздваивается. Происходит крушение. Кто-то с черными сердцами полетел в ад, их принимают черти, отмечая в компьютере кому куда дальше отправляют в вагонетках на переделку. Вагонетки, вагонетки... Это труженики Шатур-торфа. Над ними Божий глаз. Они свои вагонетки толкают к свету. Начиная с двадцатых годов. И весь свой век.
А в этом отделе — фотографии людей ушедших. Вот недавно мне принесли, еще в рамку не оправил, фотографии... "Это, — говорят, — наша мордва. Я даже не знаю как их звать. Если вам интересно — берите". До чего симпатичные лица. А этот парень на фотографии умер сорок лет назад. Его мать-старушка пришла ко мне, отдала фотографию. Он любил выпиливать из фанеры всякие полочки, рамочки. Вот и все, что я о нем знаю, но почему-то люблю.
Следующий снимок — военврач. Всю войну прошел. На досуге вырезал разные фигурки. Они тоже здесь стоят рядом с его фотографией. Безвестный человек, его время, жизнь, смерть... Меня это очень волнует.
А вот две машинки. Пишущая и швейная. Это техника от пленных немцев. Здесь они жили после войны в лагере. Построили несколько домов. Заболели. Померли. Здесь же их похоронили. Гипсовый, тонированный герб СССР — из районной администрации. Портрет Ленина надо всем. Его на заводе выбросили. Я подобрал. Собрал все воедино в своей галерее и назвал красным уголком.
Ну, и конечно, свою родню не обошел вниманием. Портрет папочки. Еще до моего рождения. Рядом дед с женой — бабой Шурой. Выходцы из Липецкой губернии. Отец с матерью закончили МГУ. Но пришли, как говорится, из ниоткуда. Из самых низов. На волне революции. Отец стал журналистом. Побывал в заварухе дела Косырева. Отказался стать "подписантом", но остался жив. Все они нам улыбаются с фотографий. Я им тоже в ответ...
Велимир Константинович удаляется по хозяйским делам на несколько минут. А я усаживаюсь в тени куста жимолости и читаю только что переданные мне странички его политико-философской статьи.
"…У представителей технических наук, как правило, отсутствует понятие Земли, как живого организма, в котором живут в числе других существ и люди. Этот организм тоже может заболеть и даже умереть. И что тогда будет со всем живым? Технари смотрят на Землю, как на кладовку, набитую где-то хламом, где-то иногда встречаются драгоценности. Тогда их сразу бросаются добывать, расшвыривая по сторонам всё, что мешается. Так и здесь: если под тайгой где-то залегает золото и платина — круши тайгу! Если лёд Байкала можно дорого продавать в Арабских Эмиратах — грузи кубическими километрами! К чему сводятся все новейшие микротехнологии? К двум ипостасям: к мощнейшему оружию, способному уничтожить Землю, и к возможности улететь за Солнечную систему. Остальное — мелочевка. Это отношение к Природе, в которой мы живём, как к некоей неизменяемой Константе прививается маленьким вундеркиндам ещё с младших классов. Позже они уже умеют рассчитать, что нефти хватит на сорок лет, газа — даже на сто, остальное — неважно. Но самое главное они деликатно обходят, Когда исчезнут последние леса, на сколько лет людям хватит воздуха, в котором можно жить без противогаза со специальной кислородной подпиткой, ибо цена его будет недоступна рядовым гражданам? И тут обращаешь внимание, что большинство научных прогнозов сводятся к одному тезису: внедрение новых технологий выбрасывает огромное количество людей "низших" профессий в безработицу. Можно предположить, что за XXI век сгинут девять десятых человечества. Это, даже не считая войн. Это же гениально: не марая рук в крови, избавиться от всех этих бандитов, наркоманов и т.д. И тогда чистые, достойные люди займутся санацией планеты Земля. А если планета окажется уже нерентабельной для ремонта — к тому времени станут возможными полёты за пределы Солнечной системы в поисках нового, не изгаженного "техническим прогрессом" небесного тела. И "лучшие люди", отряхнув земную пыль со скафандров, улетят...".
— Этот павильон я построил лет пятнадцать назад, — вернувшись и подсев ко мне в тень, продолжает Велимир Константинович. — Стоит как новый. Потому что нет ни пола, ни потолка. Легкий. Только стены и кровля. По сути это ящик. В таком же духе построю и выставочный зал. Вот так и возделываю свой гектар. Земля — это ведь не только картофельные грядки. Но если говорить и о выращивании на ней продуктов питания, что является одной из функций земли, то и здесь имею свою точку зрения. Являюсь сторонником щадящего земледелия. То есть когда выращиваю! Те культуры, которые как бы сами растут. Я уже говорил о жимолости на этот счет. Роль человека — только помогать в их росте. Чувствовать дух данного участка, местности. Будучи земледельцем нельзя не стать в какой-то мере язычником. У меня вот есть божок, идол — Черусти. И вопль бабий по нему как бы услышался мне однажды такой:
"Черусти, черусти, кикиморки мои хороши! Куда ж вы схоронилися? Идите ко мне у клеушок, у козах заночуете!
Или вы в лес ушли по черницу? Да нет ей черницы-та — всю повытаптали, да колёсами изъездили. А что собрали — всё в город увезли...
Или на болото ушли по клюкву? Дак ить, и клюквы нет — всю повыдергали, зелёну в город увезли...
И грибочков ужо не найти — они чисту землю любят...
Попрятались вы, хороши мои, в канавы, в глубоки норы ужины, да под корней завалы, от добычи гниющи...
Не бойтесь, милы, вылазьте — нонче выходной. Трактора стоят, трактористы пьяны лежат...
Не серчайте на мужиков наших — их осталось-то полторы ноги — все в город ушли. А в крови у них — бензин, а в мозгах — баксы зелены жужжат. А как ружжо возьмут — звери люты: бьют всё подряд. Зайцев не осталось, дак они и ворон и всяку мелочь лупят. Собак — на закуску, кошек — на шапки. Слабы они — обмануты крепко. Жалко дурней...
А сейчас не бойтесь, я вам чо дам-от, чо дам! Кожуры банановой! Дочка из города привезла...
Ой ты, Воймега-речка, куда-ж ты схоронилася! Ушла в пески, ушла в торфа, осокой поросла. Ни напиться с тебя, ни умыться! Трубы железны пьют твою водицу, мачты железны идут через нас. Из Грес в город идуть. Через людей, через лес идёт железнай про-грес. Землю съел, в карман залез. Чтоб он здох, тот прогрес! Ой, миленьки, черусти мои, черусти, что-то мне плохо…"