МОЯ КНИГА — О БРАТЬЯХ

| | | | |
Владислав Шурыгин
МОЯ КНИГА — О БРАТЬЯХ
Однажды у одного из моих любимых писателей, Сент-Экзюпери, я прочитал, что война не есть худшее из зол. Для меня это был шок, потому что я был человеком поколения, которое не видело войн. Высоцкий пел: "Не досталось им даже по пуле", нам даже запаха войны не досталось. Война закончилась на моем деде — мой дед погиб. А моему отцу война уже не досталась. И в самом страшном сне в десятом классе я не мог представить, что война станет частью моей жизни, даже карьерой моей жизни. Я вырос на войне. Сейчас для меня даже где-то чудовищно осознавать, что я мальчик мирного времени, а моей карьерой стала война.
Рассказы появлялись очень естественно, без выдавливания из себя. Я не писал эти рассказы, как их, наверное, пишут многие нормальные писатели. Они рождались музыкально. Есть какой-то звук, какой-то странный лад, он прозвучал и воплотился во мне как произведение. Некоторые рассказы рождались в виде фразы, некоторые — в виде эмоции, ощущения. За этим ощущением, как Дед Мороз вытаскивает из мешка подарки, я вытаскивал образы, сюжетные ходы — скручивал их, собирал, и получались рассказы. Могу сказать, что ни один из этих рассказов я не смог бы написать дважды. Если бы мои рассказы сожгли, думаю, я не смог бы их написать во второй раз. Не потому что у меня не было бы ощущений, но я уже не был тем же самым, когда их писал. Как невозможно родить ребенка дважды, так и я не могу дважды эти вещи создать. Я знаю, как много усилий Союз писателе России приложил к тому, чтобы воюющая в Чечне армия не утратила свою национальную идентификацию, не стала армией ландскнехтов. Были выезды писателей на фронт, встречи с солдатами и офицерами. Я счастлив, что вокруг ходят герои моих рассказов. Один вел допрос, его тяжело ранило в грудь, я счастлив, что сегодня он с нами. Один рассказ родился из монетки — я подбросил монетку, она упала, провалилась сквозь уличную решётку, исчезла. И вдруг возник образ.
Я знаю, что живы герои моих рассказов, я знаю, что эпоха, которую я описывал, жива, даже придавленная асфальтом, она клокочет, проплавляет и выплескивает все наверх. Я от этой эпохи подпитываюсь, но что будет дальше — не знаю. Каждый из моих рассказов писался не для тысяч читателей, а для одного, двух, трех. С расчетом на то, что их точно прочитают конкретные люди. И когда они прочитают, то будут судить, правда это или нет. И в каждой из своих вещей я пытаюсь быть готовым к такому суду.
Журналист на войне — это, скорее всего, вольноопределяющийся. Я могу однажды встать и уйти. И мой стыд заключается в том, что люди, с которыми я жил рядом несколько дней, делил хлеб, ходил с ними по горам, — они уже привыкли ко мне как данности, как к своему, обреченному тянуть эту лямку. А я могу уйти, и тем горше мой стыд, и тем сильнее мой долг. Я пытаюсь этим людям доказать, что я не зря был частью их. Объяснить им — что, да, я свободен, но не свободен от них, ибо не могу быть свободным от своих братьев.