ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

| | | | |
Владимир Личутин
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Либералы не унимаются, так и топчутся садистски по нашим душам, ведут изощренную информационную блокаду, вбивают клинья по тончайшим трещинам, что коварной паутиною уже высеклись на материке русской державы, с умыслом расколоть отечество на тысячи жирных, якобы бесхозных ломтей, а после распорядиться ими, как своим поместьем, отпущенным на кормление за услуги мировому ростовщику…По их мнению, русская туша почти издохла, и самое время клещам, угнездившимся под шкурою, густо оплодиться и вплотную заняться пожиранием даровых мясов, ценность которых растет с каждым годом. Ведь самое страшное для "амфисбена"-процентщика — это опоздать на разделку и не срубить гешефта; лишь от одной этой мысли можно схватить инфаркт… Мрачный облик обманутой, использованной донельзя "русскими варварами" Камчатки, якобы никому уже не нужной, замороженной, обездоленной, нынче не слезает с экрана телеящика, разбойники эфира, хорошо оплаченные, с выгодой, не чуя боли, прижигают нашу душу, будто раскаленным утюгом, не вытаскивая из сумерек истинных устроителей очередной житейской драмы, цинично сваренной в грязных кремлевских политкотелках и на кухнях либеральных выскочек, мечтающих о полной власти " в этой стране"…Такое чувство возникает, что эта жутковатая картинка, снятая в тусклых трагических тонах, была написана, срежиссирована и сыграна в секретном павильоне мировой идеологической службы... Комната в бараке со сталактитами льда и грязью на кухне, похожая на берлогу иль последнее жилище уже умершего бомжа, мужики, выламывающие на дрова дверные косяки, горы хлама и отбросов на безлюдных переулках, скелеты покинутых жилищ — эти безродные останки нищей жизни, заснеженные сопки, пронзительный ветер с океана, осужденный чиновник в клетке, похожий на подбитого ворона, и ползущий сквозь метровые льды танкер последней надежды.. Картинка вразумляет, дескать, как ничтожны аборигены (коряки), населяющие Камчатку, и как безжалостны эти захватчики (русские), держащие в кандалах чужие земли.. А где же сами коряки, их голос, их мольбы, их обиталища, их наивные порою, чистые чувства? — древний народ смыт с экрана, будто его унесло в океан с волною цунами. На самом-то деле не о несчастном аборигене печется платный надсмотрщик Кремля, ибо старожилец-коряк -лишь досадная помеха в операции по распиловке России, как не увидеть в телевизоре ни чукчей, ни якутов, ни ненцев, ни саами, как нет и русского народа, что решился, ведомый Богом, заселить и оживить своим духом и волей труднейшие для проживания необозримые земли. Лишь слышен заэкранный торжествующий клекот слетающихся на поедь брокеров, хакеров и квакеров, жаждущих трупятины, и злорадный посмех американского зазывалы Познера: "Не опоздайте на торги! Кто даст больше?". Ежедень внушается: дескать, русский народ упал ниц, обессилел и уже не сможет подняться, погряз в пороках, почти истлел в своем самолюбовании величия и святости, — а на самом деле хозяина на Руси уже давно нет, остались лишь миф, витринная вывеска, имение покинуто, и надо брать уделы под свое владение, -вот что внушает миру телевизионная гнусная картинка ростовщика, вчерне сколоченная еще в минувшем октябре. Ведь уже тогда, наверное, было известно, сколько на базах скоплено "гсм", и было доложено по начальству вверх, что горючки не хватит, и многие из чиновных догадывались, куда сплавлены денежки, в каких ухоронках и по какому проценту поделены, и был о том уведомлен госинспектор и Счетная палата, и кремлевский генерал-наместник Пуликовский, едва ли видящий что вокруг себя сквозь заплывшие от внутренней хвори глаза. А если не ведал, не знал, иль знал, но не мог предотвратить драмы, — значит, наместник беспомощен, напрасно восседает на высоком месте и грош цена ему в базарный день, как и всей столичной власти. И когда копнешь в корень беды, обнаружится вина не столько столоначальника в клетке, похожего на ворона с подбитым крылом, сколько всего чиновного двуголового "амфисбена", сосущего русскую землю от Камчатки до Москвы…
…Я не бывал в тамошнем краю, когда-то открытом русскими землепроходцами ( в т.ч. и моими земляками с Мезени).Но хорошо знавал коряка К.; им Камчатка гордилась, как человеком для своего племени выдающимся. Он учился со мною в семьдесят шестом году на высших литературных курсах. Красивый, волосы черными клиньями, смуглый лицом, не высокий, но ладно скроенный, любитель песен, мягкий повадками и натурой. Комнаты наши были напротив. Он привозил с родины вяленых чавыч с ярко-красным душистым мясом, мы заедали водку и пиво рыбой с неведомых мне берегов. Вскоре после трапезы, по-обыкновению, раздавался нерешительный стук в дверь, и сосед бархатным умильным голосом спрашивал у меня: "Володя, можно я попою?" — "Пой, конечно".Коряк, вкрадчиво ступая по коридору, долго подыскивал верную ноту, и вдруг резко вскидывал гортанный голос, как бы пытаясь пробить и потолок, и крышу. По характеру он был сущий ребенок и его нельзя было не любить. Так бы и шла, наверное, без особых потрясений наша студенческая жизнь, если бы однажды с соседом не приключилась смешная, но и грустная история. По какому-то невразумительному случаю ректор Литературного института Пименов оказался в общежитии, и когда он решал с обслугою возникшие обстоятельства, вдруг слегка приоткрылась дверь в залу, просунул голову слушатель курсов, досель незнакомый ректору, и поманил пальцем. Только Пименов подошел к порогу, К. (а это был именно он), достал из кармана несколько вишен и стал торопливо запихивать ректору в рот. От неожиданности Пименов остолбенел, не мог увернуться, потом побагровел, затопал ногами, потом закричал на весь коридор, дескать, чтобы завтра, нахал, твоего духу в институте не было. Вечером, узнав о казусе, мы не знали, смеяться нам иль плакать. К., еще изрядно добавив за воротник, спокойно спал, не ведая о грозе, скопившейся над его головой.
Утром с Александром Плетневым пошли выручать приятеля. К. согбенно стоял посреди приемной, уныло взирая на дверь, обитую кожей. Руки его тряслись. Ему, наверное, представилась длинная дорога на Камчатку и тот позор и насмешки, что ожидали впереди его, почтенного человека и орденоносца. К. был сама вина, само горькое покаяние. Пальцы секретарши ловко выстукивали приказ об исключении. Мы зашли к ректору. Пименов сидел за длинным столом, развалясь, на нас посмотрел как бы вскользь, кивком головы указал на стулья. Гроза полыхала в нашу сторону, молоньи, казалось, прожигали кабинет насквозь. Плетнев что-то бормотнул в оправдание К., но ректор резко оборвал его, как мальчишку. Я сказал, увещевая Пименова: "Студент был выпивши, да, он был крепко пьян, он поступил дурно. Но и надо всем нам понимать, что государство виновато в том, что спаивало малые народы, оно должно провиниться перед ними. Значит, у нас у всех должно быть чувство вины и ответственности, если государство не чувствует её". "Что вы мне тут мелете, — побагровев, закричал Пименов, седые волосы встали дыбом.— Какое чувство вины? Кто спаивал? Я, что ли, спаивал? Я ему мальчишка, да? Если по старой табели о рангах, я генерал, и он генералу ягоды в рот сует. Грязные, немытые ягоды в рот… А ты мне про какую-то тут вину толмачишь. Нет моей вины никакой, нет, понял?! — Пименов вдруг споткнулся, будто его хватил удар, и вдруг что-то вроде улыбки просочилось в глазах. Утишив голос, позвал. — Эй, где ты там…? А ну иди сюда!". К. робко вошел в кабинет, встал у порога в полупоклоне. "Ну, будешь ещё пить?" — "Простите, Владимир Федорович, дурака.В последний раз. Ни капли в рот. Никогда…" — "То-то… смотри мне! Позволишь ещё — выгоню!" — Пименов поднялся из-за стола и погрозил пальцем. Внешне самодур, Пименов был внутри добрым, мягким, отходчивым человеком.
Вечером раздался стук в дверь, просунулась голова и К., хмельно заикаясь, попросил: "Володя, можно я попою?"
…Еще в восемьдесят девятом году, выступая в защиту малых северных народов, я предрекал, что безжалостный плуг цивилизаторов-демократов, заново перепахивающий Россию, будет губителен для древних племен, душевно цельных и по-детски наивных. Так все и случилось.