ОТ ПРОПАСТИ К СЕБЕ

52(527)
Date: 23-12-2003
Author: Владимир Личутин
ОТ ПРОПАСТИ К СЕБЕ (Размышления о книге Владимира Бондаренко "Пламенные реакционеры")
В конце перестройки литератор средней руки Вениамин Каверин, нынче крепко позабытый во всех кругах, сердито размышлял о своих противниках (русских патриотах); де в их в их стане одни бездарности, есть, правда, Валентин Распутин, но и тот давно исписался. Росчерком пера "бывший комиссар и духовник молодежи "зачеркивал не только свои прошлые труды, которыми сыто кормился и утешивался добрых полвека и вдруг оказавшиеся горьким соком бесплодного ума, но и в своей самонадеянности замарывал всё национальное направление в литературе, — писателей-деревенщиков, партийцев — наивных устроителей "рая на земле", к которым и сам принадлежал долгие годы, радетелей России, воителей, кто печалился и тосковал не столько по себе, сколько по уходящей в небытие великой империи, сочиненной по Верховному замыслу усилиями сотен миллионов соработников.
Пришло время смеяться над совестными людьми, и Каверин зло реготал во все старческие легкие, и в лад ему подстроились сотни либералов, что долгое время, как жуки-точильщики, таились за бетонной корою московских кухонь и в душных углах институтских курилок.
И этот гул, усиленный через экран, газеты и журналы, вдруг помыслился многим очистительным давножданным прибоем, смывающим в океан всю пену и накипь скучной размеренной жизни. Ой, страсть как новенького захотелось; только бы бродиво закисло, чтобы пена пузырями, а там…И с той поры, когда поддержанный плечами Нуйкиных и Черниченок, Гербер и Клямкиных, распаренный вином бывший партийный князь с трудом всполз на броню танка (меж тем с испугом поглядывая, широко — нет ли — распахнута для побега калитка американского посольства), эти либералы, как стая воронья, так плотно осадила Кремль, так огульно стала охаивать минувшую власть, что многим на Руси показалось, будто вся русская интеллигенция сметнулась под крыло нового вождя.
Да, русское небо замглилось от воронья, охочего до падали, и как тут было не впасть в уныние простецу— человеку, оказавшемуся вдруг средь бела дня в темном диком лесу, когда простой-то куст видится за злодея с топором…И вот с правой стороны и с левой стали дружно клеймить русского интеллигента, якобы продавшего мужика за чечевичную похлебку, якобы он всегда был гнил и неверен душою, что всегда смотрел на Запад, что от него извечно припахивает гнильцою, некрофилией и глумом, что он всегда раб по натуре и потому кормился объедками то с царского стола, то из партийного кашного котла; но все вразумления, дескать, братцы, это не так, что русскому народу нет переводу, что это поклеп, навет злоумышленных людей, чтобы навести тоску и перессорку на Россию — не помогали. Тень на плетень была наведена искусной рукою: дескать, творители и радетели народные скоро продались новым барам, а несчастные мужички брошены на произвол судьбы, на съедение "волцам в овечьей шкуре", и тем временем, как вы загибаетесь на своих тощих наделах в неимоверной скудости, ваши духовники и избранники пресыщаются икрой и коньяками, греют жирное пузцо на Канарах. Каюк вам, русское быдло, — подпевал тухлым голоском какой-нибудь господин Козырев тучной барыне Новодворской, — вам нет места на земле и вы скоро иссохнете, как утренняя роса под солнцем…
Деревенские мужики не делают революций, совесть мешает; её вроде бы и не видно, а она, как гиря; сбросишь этакую досаду, и сразу червие оплодится в душе. Грабят награбленное Челкаши, кто из грязи да в князи, кто мать-сыру землю давно позабыл, но шатается по ней подобно перекати-полю, где заякорится блуждающий триффид, там и осыплет семя; оседлый же человек, кто Бога от себя не отпнул, такого греха на душу не возьмет…
И вот минуло десять лет со дня дворцового переворота, когда русский народ, оглушенный от перетряски, слегка лишь огрызнулся, показал норов и силу духа, безоружный сгрудился в "аквариуме", просвечиваемом насквозь. Не сражаться пришли "оглашенные" со всех сторон русской земли, но высказать сокровенное, напомнить благодушествующим и наглеющим, что сила не в деньгах, но в Правде и Боге.Непокорных сожгли, их расстреляли, над ними смеялись и глумились, их линчевали, проводя сквозь камеры; но куда же вдруг так скоро делось благодушие победителей после их праздника в октябре 1993 года, когда страсти вроде бы улеглись, бывший парламент отмыли от крови и побелили заезжие турки, когда американские кредиты распихали по своим карманам, настроили вилл, похожих на замки, окружив их высокими заборами, охраной и цепными собаками.Где тот праздник под улюлюканье и свист, который должен бы по их мнению продолжаться вечность? Почему до сего дня с ненавистью и содроганием вспоминают победители тот наивный в общем-то протест, заранее обреченный, подкрепленный лишь христовыми заповедями: "Не с мечом, но с миром…" Это было заранее спланированное для устрашения России убийство сотен ни в чем неповинных людей, не имеющее срока давности и забвения. Да, напугали, слов нет, — но себя больше…
И те, кто голосил в те дни: "Раздави гадину!", притихли в пугливом ожидании: а вдруг не пронесет, вдруг припомнят…Ведь на самом-то деле истинно торжествуют те, кто в духе, кто вознесся, кого поминают в молитвах, а бомонд в своих земных мелких страстях как-то поистерся, потускнел, да и предчувствие мучит, ибо "каждая революция пожирает своих героев"; и вот сквозь зубовный скрежет стали вдруг нахваливать уже сокрушенную армию (ибо кому -то же надо защищать награбленное добро), и вдруг с пафосом заговорили о нелепо растраченных десяти годах. Ибо всё в стране неотчетливо стало именно после расстрела "Белого дома", неопределенно подвешено, как бы лишено земной опоры, всякого оправдания, как ни изворачивайся, да и наказанием грозят небеса, — и потому вопли о косноязычной, темной России, которую два года назад проклинали со всех углов, растрясали на вилах, как перьевую перину, только труха полетела по воздусям, вдруг сменились причитаниями о великой России.
Вот и милый мальчиш-кибальчиш, настоявшись в живых цепях, перестал чмокать, а хитрый воинственный Чубайс необычно возвышенно заговорил о патриотизме, о новой либеральной империи, вновь ловко дурача народ, ибо наступило во всех Европах время лжи, и непокорная Россия, которой пытаются натянуть смирительную рубашку, оказалась замыкающей в этом ряду и снова идет не в ногу…Но не верьте кликушеству, ибо " по делам их узнаете их, и они придут как будто бы наши, но то будут не наши… "И не бойтесь убивающих тело, душу же не могущих убить".
И теперь либералы, пресытившись земным, плотским, решили похитить и присвоить себе наше внутреннее, душевное чувство, текущее даже помимо человеческого сознания, — сердечные душевные поклоны отечеству, родине, заветам предков, православным святыням, славным победам и великим героям, родным могилам, — всему тому, что мы являем во внешний мир через нетускнеющие слова, и что нам помогает сохраниться русскими. Посмотрите, сколько таких родных нам слов, ловко уловленных в сети с наших губ, вдруг понеслось из-за стен чужого Кремля, уже обороняющегося от своего народа, с экрана, с рекламных плакатов, с афишных тумб. И видишь, как сокровенное, таинственное опошляется, на наших глазах сворачивается в немые свитки и погружается в безотзывные глубины. Ибо этих, двоедушных и троедушных, нельзя перекроить, как бы мы ни старались, они во всякое время при всякой власти, как бы их ни прикармливали, в темной сердцевине своей остаются чужими и равнодушными к народной боли, словно бы вытесанными из хладного гранита…
Уважаемые старейшины демократии, у стыдливого человека по ночам подушка ворочается! Но отчего же эти сытые кукушата из советского гнезда гневно клокочут, пересматривая итоги советской власти, и на этой волне мести упрямо устраивают холокост русскому народу, который не однажды в истории спасал другие народы от погибели. Где человеческое чувство благодарности? А его от кукушат не стоит ждать, ибо они, вырастая в чужом гнезде, вскармливаясь от чужой мамки, уже наполняются местью в ту минуту, когда едят из чужой руки…
И тут понимаешь, что совсем не случайно появление книги Владимира Бондаренко "Пламенные реакционеры".Это как бы итог долгих лет осады, ибо в девяносто третьем в Москве случился лишь первый акт очистительной трагедии, без которого дальнейшая жизнь России теряла бы всякий смысл и походила бы на медленное угасание; это и достойная отповедь на претензии либералов, упорно утверждающих, что в стане противников буржуазного переворота никого из порядочных людей нет, что это всего лишь "красно-коричневая" и черносотенная шайка тупоголового быдла (по Новодворской).
Это и своеобразная, первая в нашей литературе энциклопедия русских патриотов, особенно отличившихся на ниве духовного устроения. На первый погляд этот синодик скроен произвольно и собраны имена случайные и часто не совместимые: тут гениальные Георгий Свиридов и Игорь Шафаревич, пронзительные Николай Рубцов, Николай Тряпкин и Татьяна Глушкова, выдающиеся Василий Белов, Валентин Распутин, Юрий Кузнецов, Илья Глазунов, наши духовники митрополит Виталий, митрополит Иоанн и отец Дмитрий Дудко, тут и талантливые непокорники-устроители Александр Проханов и Станислав Куняев, тут и стоики Дмитрий Балашов и Савелий Ямщиков… Всего пятьдесят имен. Есть имена эпатажные, многослойные, у всех на слуху, есть имена скромные, но не менее достойные, кто жили вне сует мира, как бы в келье, но вдруг стали достоянием народа. Что это, — сливки русского общества? — под большим вопросом, и только грядущее покажет, кто какой чести достоин; иль дрожжи в русском бурлящем, тысячелетия не утихающем тесте? — вполне возможно; иль верные дети, выпущенные народом из самых глубин для учительства? — тоже верно… Но когда все эти имена в одном списке, то эта перекличка впечатляет даже самых равнодушных к политике людей; для либералов же она подобна доброй жмени клюквы: и кислая, но выплюнуть жалко, потому что природного витамина много.
Бондаренко собрал под один покров близких по духу людей, кто во второй половине двадцатого века отличился в своем деле… Если бы вспоминать всех достойных, то и двадцати томов не хватило бы, и потому Бондаренко пришлось ужиматься до этого короткого списка, который вызван личным знакомством. Конечно, Бондаренко не уймется, поднесет новый сюрприз, стоит лишь подождать…
Другой литератор, набравшись духу, терпения, таланту и трудолюбия (это, как понимаете, немаловажно), конечно, соберет, наверное, свою маршевую победительную роту, возгласив её передовым отрядом, и будет тоже прав, потому что ой как богата людьми глубинная Россия, ибо доброму народу нет переводу, как бы ни хоронили нас и как бы ни стенали мы в скорби и унынии; слава Богу, наше богатство не исчерпывается никаким самым выдающимся списком; в книгу элиты можно поместить военных и ученых, медиков и космонавтов, скалолазов и шахтеров, летчиков и матерей-героинь.
Так что же объединяет всех вроде бы случайных, даже и не общающихся меж собою людей, порою антагонистов, под единой бондаренковской крышей? Это их глубинная русскость, непоколебимая верность отечеству, природное знание великого, неоспоримого предназначения России. И все они, пусть порою и незримо, не явственно на первый погляд, но являлись духовным щитом, скрепою в неожиданном порыве русского народа в Московские осенние дни. Некоторых уже нет в живых: скончались Николай Рубцов, Василий Шукшин, Лев Гумилев, митрополит Иоанн, Николай Тряпкин, Вадим Кожинов, Владимир Максимов, Владимир Солоухин, Дмитрий Балашов, Александр Михайлов, Татьяна Глушкова, Анатолий Иванов, Виктор Астафьев; но тогда, в девяносто третьем, все герои книги Бондаренко, живы были к тому времени или нет, невольно стали духовниками Русской крепости, потому что их сознание переселилось в восставших… Господи, сколько замечательных умов потухло за проклятое десятилетие, и этот либеральный переворот сытых и циничных лишь ускорил их смерть. Ведь и Виктор-то Астафьев, который слегка покривился в конце века по гордыне своей, всю свою жизнь воспитывал в народе национальное сознание, которое и подвигло молодежь на восстание духа, необычайно редкое в современных Европах.
Конечно, жаль, нестерпимо жаль моряков, утонувших на подлодке, но, увы, такова участь военных; для них внезапная смерть — составная священной работы, которой они посвятили себя. Смерть за отечество. А там, в "Белом доме" сгорели заживо многие безымянные сотни парней и девчонок, и мужество их напоминает подвиг Александра Матросова и Гастелло, самосожжения тысяч староверцев, стоящих за старопрежнюю Русь, почувствовавших с приходом Петра близость последних дней, ибо нестерпимым смрадом опахнуло из провалища, к которому Петр подтолкнул Россию и оставил раскорякой, лишив её столицы, патриарха, и древних обычаев…И те и эти не захотели сокрушиться в пропасть беззакония, но пожелали остаться русскими, смертию смерть поправ; такое притягательное, великое, крепительное свойство имеет это национальное чувство, мистически, неосознанно живущее в сердце почти каждого православного. Зачем староверцам нужны паспорта? Они и без письменной пометки знали, что они русские люди, корнями уходящие в глубь тысячелетий; верные заветам предков, православные бежали от Петровщины в страхе, потому что безбожная власть ставила свою крепостную мету пока лишь на именную бумагу, но тем самым отбирала у крестьянина всякую волю, обрезала пути к спасению, заталкивала, пинками и плетьми, как бессловесных овен, в один покорный гурт, привязывала к назначенному месту. Только что не водила народ на работы под ружьем.( Что собирались сделать декабристы, а позднее Бухарин и Троцкий. Думаю, что такую мечту тайно лелеют и либералы).
…Любую плоть с годами донимают хвори; но душа Бондаренко пылает по-юношески, и он, словно неистовый карбонарий, спешит впереди всех, размахивая не острой сабелькой, но зажженным факелом, и под этот свет высматривает в людских толщах грядущих героев, зазывает к себе. Романтический человек? — наверное; порою наивный и экзальтированный в своих писаниях? — может быть. Но эта душевная теплота, влюбленность в своих персонажей, яркость и сочность письма, некоторая взбулгаченность, расхристанность мысли, вроде бы выхваченной нынче же из самой гущи жизни, как бы высекают ответную искру во всяком беззавистном, неравнодушном сердце. Бондаренко и в этой замечательной книге в очередной раз хочет примирить орла и трепетную лань, запрячь их в одни сани. Пустое! — скажете вы; наверное, не случится. Действительно, что может быть общего у самовлюбленного, барственного Никиты Михалкова с тем же Владимиром Бушиным, иль у Александра Солженицына с Михаилом Лобановым, у белого с красным, у сталиниста с монархистом Клыковым, у Юрия Кузнецова с Юрием Мамлеевым. Но Бондаренко своею властью всех поселяет в один дом, собирает на задушевную вечерю, дает высказаться, выслушивает всех и, если прочитать беседы этих неравнодушных людей, найдем точку пересечения, где они дружески пожмут руку; как бы ни упирались, они родственны в главном: они славные дети России, беззаветно любят её и хотят видеть великий народ в более радостные дни, которых он, страстотерпец, достоин, как никто иной, в самодовольных Европах…
Русская интеллигенция, о которой пишет Бондаренко, ищет единство в многообразии (ибо Бог не случайно создал человечий цветник,) а либералы, превращающие святую землю в один погост, видят единство в единообразии, хотят безжалостно окорнать цветы садовыми ножницами. Здесь таится незасыпаемый ров, через который, при большом старании с обеих сторон, можно перекинуть мосток (что не удалось сделать и за триста лет с Петровских новин). Хотя и с либеральной стороны тоже много замечательного русского народа, который видит обустройство России по-своему. И значит, грядущее дело соединения русских, не вовсе пропащее и мост строить надобно… Несмотря на то, что Николай Губенко воинственный атеист, считающий, что атеизм — это великое завоевание европейского гуманизма, но между талантливым режиссером и, к примеру, художником -монархистом Глазуновым, сыщется куда больше родства и сердечной близости, чем между тем же Губенко, воспитанным на рассказах Аркадия Гайдара, и его внуком — космополитом … И дело вовсе не в том, кто по национальности сладко чмокающий, похожий на целлулоидную куклу Гайдар, но в том, что он — циничный монетарист, резво поменявший марксизм на либерализм, считает Россию "этой страной", т. е. чужой, хладной для сердца, где случайно пришлось родиться; а Николай Губенко— "моей отчей землей", для кого стихи Рубцова "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны", выпеваются сердцем, как молитва… Господи! — восклицает Бондаренко, — да что же вы, талантливые замечательные люди, гордость земли русской, на кого уповают униженные и оскорбленные, постоянно ереститесь, ссоритесь меж собою, как малые дети, из-за совершенных пустяков; да оставьте же, наконец, распри, вглядитесь в друг друга любовно, простите друг другу то мелкое, наносное, что копится с годами в каждом живом человеке! — вы же родня, вы же кровники, и в каждом из вас живет Бог, как бы вы ни чурались Его. Он заселился в души ваших предков ещё задолго до крещения Руси и вам не избежать Господа, как бы вы ни чурались Его… "Все в свое время придут к Богу, только не надо насильно за волосы тащить в храм…" (митрополит Иоанн). Через страдания приходит полная радость и чистота помыслов… Вам ли говорить, что снова лихое время настало на Руси, так стоит ли поддаваться гордыне? Протяните друг другу руки и услышите, как согласно бьется родственное сердце…
Такая первая всеобъемлющая задача книги, что писалась долгие десять лет; книга единения в духе. Ведь Россия покатилась в пропасть в начале двадцатого века при живой, вроде бы полнокровной внешне церкви, при воцерковленном крестьянстве, любящем царя-батюшку, потому что дух столичных людишек был помрачен и изрядно отравлен соблазнами с Европы, и Бог отступился, уже не силах исправить его, отдал во власть дьяволу на неведомые страсти.
Печаль Бондаренко понятна мне и близка: дескать оттого мы и не можем объединиться, что слишком много в народе таланту, слишком пространно и необъятно чувствилище, и оно-то и даёт русской нации рознь. Дескать, вон во Франции всё бурлит, и в Италии тесно на площадях… Да, но бурлит-то на поверхности тончайшая пленка, а в глубине стоит сытая тихая провинциальная жизнь, где совершенно забывается родное, старобытное и старозаветное. Тогда ради чего весь ностальгический сыр-бор затеивается в Парижах? Да ради франка к зарплате… Уже давно нет прежней романтической Франции, что строила баррикады, и нам русским она не пример в подражание. Да и русский человек иной, он не станет из-за рубля рвать глотку. Зря Владимир Бондаренко обманчиво очаровывается Францией, будто оттуда на русские поля хлынет девятый вал бунтарства. Ветшающий Ле Пен, зубы съевший на политике, который обеспокоен обмелевшим за столетие духом Франции, (да и как не скрипеть зубами, если немцы за месяц войны поставили французов на колени), так вот этот националист предан всеобщему остракизму. Ростовщик так вальяжно уселся за Парижским прилавком, так широко разоставил тромбофлебитные ноги, что только мышонок национализма и проскочит, чтобы все показывали на него пальцем и визжали: "Ату его..!" А как на наших глазах угасает духом, погружается дремотно в себя колбасная и пивная Германия, уже подобная старушенции с клубком пряжи на коленях; лишь случайно сохранилась она после Второй мировой за европейским столом, потому что Америке пожелалось иметь услужливого тевтонца, грозящего копьем дремучему Востоку. Дорогой Бондаренко, конечно, как бы ладно было выйти на глядень у реки иль на холмушку о край русского поля и зычно крикнуть: "Гей, братья славяне, на конь зовет отчизна твоя!" и чтоб, как мураши до своей горушки, все тут же бы сбежались под знамя. Увы, такого никогда не будет и виной тому не черта национального характера, якобы склонного к вечной розни; будто бы из века стоит на Руси немирие, и всяк с древних пор дует в свою дуду и сзывает под свой стяг.
Русские — люди солнца и пространства, и не случайно всечеловеческой историей было постановлено, чтобы именно неведомое славянское племя русов, россов взяло под надзор шестую часть суши, чтобы в этом племени не затихала, не прокисала гуща, и всегда ходило неумираемое бродиво, чтобы никогда это племя не остывало, но готовило претворить новые задумки космоса, столетиями вываривая в себе новое качество, как бы являя миру необычный неожиданный облик… Великое пространство — наша крепость, схорон, защита, но оно и невольно разлучает нас на какое-то время (и с этим надо мириться), потушает наши страсти, остужает вспышки, чтобы мы в своем порыве затормозились у каких-то временных границ. Такое появляется странное чувство благоговения, когда вглядываешься в нашу историю, что лишь какой-то случай остановил русский порыв на студеных кручах Аляски, но не позвал дальше; словно бы Бог повелел остановиться на льдистых берегах неведомых земель по другую сторону конца света, чтобы не впасть в гордыню, а иначе русские уже с западной стороны появились бы на европейском материке под Парижем, тем самым замкнув кругосветный тысячелетний поход.
Хочется сказать, что Россия — это не Евразия, и не слепок с Европы, не жалкий бессловесный придаток её, и не льдина, потиху истаивающая и осыпающаяся в пучины под жаром цивилизации, плывущая неведомо куда (по Распутину), это и не айсберг, толщей своею уходящий в таинственные океанские глубины (по Бондаренко), потому что каждому айсбергу придет конец, когда он прибьется к берегу; Россия — это опорная колонна земного шара, это материк особенного свойства, это и вечно живой кит, на котором покоится в пучине бездны мать-сыра земля… Цель, которая стоит перед Россией, отодвинута за окоем, и подобна не гаснущей вечерней заре; она отступает, иль наоборот нестерпимо ярка, скрывается при всяком приближении к ней, и если мы до сих пор не можем ухватить её за крыло, это не говорит о том, что цели нет, что мы живем пустыми миражами и сочиненными мифами, но что она грандиозна и неохватна для голоручья — обожжешься, — мы ещё не готовы овладеть ею, как своею, ибо не вполне пока русские.
Книга Бондаренко духоподъемна, энергетически насыщена, по-философски глубока, полна размышлений; свои мысли критик как бы вчинивает персоналиям, невольно заставляет идти своей тропою, подзуживает, растравливает, провоцирует на поступки, восхищается героями, любит их по-сыновьи преданно, старается не замечать их земных плотских качеств, (возводит в лики), ибо эта работа в основном о духовном, национальном. Бондаренко хочет найти укрепу в сотоварищах, победить глубоко спрятанное неверие или хотя бы на время притушить его.
Владимир Бондаренко призывает брататься, в этой иллюзорности находя якорь спасения. Он и в книге-то своей, не теряя крохотных надежд, для вящей видимости разделил собратьев своих на красных, белых и русских, хотя поскобли красного, а там сидит белый, поскобли белого — внутри он красный, а все вместе-безусловно, нераздельно русские. Нет, народ, что и Бог, неслиянный и нераздельный; потому и нераздельный, ибо народ, разделившийся в себе— не устоит ; и как бы ни пытались устроить на Руси перессорку и перетряску "челкаши" новой революции, затеяв это богопротивное дело, но им же невольно придется разгребать развалины , и противореча себе, воздвигать дом, конечно поначалу приспосабливая лишь для себя, под свой норов; даже самые неистовые либералы, ненавистники России, до каждой косточки выглаженные западом, инфантильные, инфернальные и шизоидные, так и те скоро примутся за неблаговидное для собственного нутра строительство, ибо без России все они просто сор и мусор, несомые ветром невесть куда…Такова ирония века сего.
Любопытны эти господа интеллигенты: в одном лагере— оплевывание от ненависти, в другом — самосуд от уныния и в обоих случаях доходит до странной сладкой болезни, похожей на чесотку: чем больше чешешь, тем больше хочется. Но болезнь-то страшная , и если в чем и сближаются эти люди, так только в том, что болеют с неистребимым удовольствием; думается мне, притирка их будет долгая, обвинения друг другу бесконечные и земного третейского судьи навряд ли скоро сыщется…Не то ли было после гражданской, пока не нашелся Сталин: одних пошерстил, других подстриг под гребенку, третьих заставил унырнуть в раковину, четвертых принудил служить государству. И те, внешне покорясь, спрятав глубоко в сердце неприязнь, отвращение и месть, вроде бы даже позабыли о своих обидах, вросли в русскую стихию без берегов…Но мы-то нынче знаем, чем закончилась эта забывчивость, ибо западник-либерал на русской почве культивировался триста лет и глубоко пророс в почву, вроде бы чуждый ей, но в то же время необходимый; ведь и корень того же чертополоха чрезвычайно полезен от многих болезней.
А что за нужда объединяться именно сейчас, когда неизвестно, что строим, и многие лишь хлопочут о своем кармане, прикрывая частное желание высокими словами. Одни видят впереди рощу, усаженную хлебными деревьями, молочные реки и кисельные берега; другие же — уныло трепещущую зябкую осину, на которой повесился Иуда Искариот. И от того, что цель сугубо плотская, не осиянная, к которой не стоит рваться, от того, что она смахивает на гору сокровищ, к которой нельзя допустить посторонних, но поделить лишь меж посвященными, потому она — эта цель, тщательно маскируется кастой герметиков и не объявляется никому из посторонних; они сами хотят вымостить гати, проложить дороги, подъехать на спинах рабов и владычить в новой либеральной империи.
Потому и народ весь помечен клеймом "свой— чужой", а либералы— большие мастера сочинять клейма самые неожиданные, от "русского быдла", "коммуняки", "сталиниста", " красно-коричневого", до "антисемита", "черносотенца", "церковника", "мракобеса" и "националиста".Будто кто-то в мире знает, что такое русский национализм, кто-то живал при нем, страдал и мучился невыносимо от него. Именно русский национализм и никакой иной (израильский, американский, японский иль китайский) проклят и предан анафеме ещё с Петровской поры. Почему? Ведь он подразумевает слияние русского народа, он и есть тот благотворный цемент, что и скрепит в монолит рассыпавшийся на северных землях бессловесный мистический народ. Выдающийся философ Иван Ильин очень точно нарисовал картину православного благодатного национализма, и я охотно поверил именно ему.
Участь Бондаренко наводить переправы, сглаживать опознавательный код "свой-чужой", сокращать его живое пространство, стирать условности, привнесенные переменами в жизни; писателя никто не толкает на неблагодарное дело, он доброволец, но доброволец удивительно стойкий, внешне мягкий, улыбчивый, покладистый, но внутри жесткий: он не боится всякой перетыки с любой стороны, хотя и представляет, что вместо калачей и пышек достанутся ему щипки, брань и попреки; дескать, занимается Бондаренко конформизмом, вяжет дружбу с евреями, подлаживается под бизнесмена, пишет не то и не о тех, о ком бы надо, — и вообще не наш человек. А ведь у этого критика есть в груди какой-то особенный резонатор, то чувствилище, которое позволяет точно, а порою и проникновенно объяснять суть вещей и явлений. По торопливости, горячности характера пусть и ошибается, иногда, не доходит до всей глубины явления, иль без пути лезет под топор и тут же вступает в компромиссы, которые по большому счету не приносят русскому делу никакого прибытку, но азарта, умения увидеть новое в затрапезном, — не отнять у Бондаренко. Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает, кто лежмя лежит иль краснобайствует за рюмкою, отыскивая себе супротивника отчего-то именно в кругу единомышленников. Бондаренко сыскивает лазы и перелазы, чтобы в ордене герметиков найти соучастников, скрытых русофилов, потому что круг друзей чрезвычайно узок, а на той стороне оврага, куда по всяким обстоятельствам перебралась часть народа, всё перепутано, всё перемешано и какого только сорта людей нельзя отыскать там.
Главное никого не отженивать, не отлучать от себя, как закоренелых врагов. Вот и к западникам закидывает Бондаренко спасительный канат; де, мы — кровники, мы — русские люди, а всё остальное вторичное, голая вкусовщина. Наивен Бондаренко в своих попытках? — может быть, пока он один, хотя и один в поле воин; но когда воспримут несколько человек, то наивная мысль станет одной из идей объединения русских, и каста герметиков развалится. Всякий народ состоит из нескольких слоев, которые надо пришабривать, тщательно притирать, подгонять друг к другу, чтобы возникла слиянность. Тогда определитель "свой-чужой" практически выйдет из оборота.
А если посмотреть вплотную, что ныне делается у престола. Там зыбкое, едва колышащее "русское демократическое" болото, и президент, всползший на свою кочку, сам выходец из него, его ноги увязились в том болоте, его руки в той пахучей тине, и окрас его, неопределенный, тинный, где всякого цвета намешано. Как ни мажут его мазилками, а всё одно сквозь покрас проступают пятна, как на маскхалате. Из Кремля уйдет в свое время, а так точно и не узнают, какой он был расцветки: то ли правил нами сторонник либеральной империи, то ли христианской демократической республики, то ли северной Хазарии. Путин и держится-то на плаву, благодаря именно этому "болоту", которое выбрало его во власть. В нас, наверное, напрасно живет суровое недоверие к "болоту", к мнимому застою, внешней неприглядности, однообразию его, тинным зловонным запахам, похожим на серный дух адова провалища, ибо в незримой для посторонних глуби творится новая жизнь, именно там сочиняются и создаются основы грядущего и сохраняется всё нажитое.
Болото консервативно, но своим постоянством побуждает к новинам и рождает их из себя.В той стороне тоже много хватких русских людей, предприимчивых, деловых, они завоевали в соперничестве хороший зажиток, и они грудью за буржуазный порядок; да, они духовно пока слепы, они молятся в церкви, но кланяются деньгам, потому что сердцем атеисты покруче, чем большевики, им пока не время размышлять на русские национальные мотивы, но родина для них— прямая реальность; отбери от них родину и они источатся в землю, как мираж…
Те "персоны", о коих писал Бондаренко в последней книге и выставил на посмотрение, как выдающихся, — они не просто талантливые патриоты, но они — русофилы; это явление более сложное, многообразное, и патриотизм для них есть лишь необходимый яркий оттенок. И от того, что эта русская, для нас пока однообразная, миллионноликая масса, жадно столпившаяся у трона, не остыла и колышется постоянно в низких берегах, выделяя из себя на кочки и кочечки неожиданных людей и порою близкие нам идеи, — невольно возникает желание качнуть "болото" в русскую сторону. Напрасная иллюзия, таящая в себе опасность конформизма? Что зыбун незаметно затянет и засосет?— может быть. Время покажет.
Сейчас пассионарность с земли, заводов и армии переселилась в самых неожиданных людей: в бандитов, телохранителей, чиновников, купцов и подполковников. Но кто знает идею будущего России во всей полноте, подошел к ней вплотную? Де, примкните ко мне и я вас выведу из тьмы. Пожалуй, лишь выдающийся философ Иван Ильин, но и его мысли о русском православном национализме завоюют народное сознание лишь в далеком будущем, когда Россия, наверное, пройдет через катарсис, и у неё откроются сердечные очи…Отчего так? Да слишком велико противоборство извне. Если Бог создал цветник народов, такое разнообразие их, а не свел к одному, пусть и совершенному типу богопоклончивых людей, значит Он заведомо видел их националистами, исполняющими Божьи заветы. Отчего же мировое масонство, веками внушая свои мифические земные "свободу, равенство, братство", запрещает, чтобы именно Россия а не кто-то иные, жила по-братски, по-русски, по своей старинной исконной вере, по своим заветам, своей исторической памятью, и всякое упоминание даже по существу вопроса, не запрещенному никому из народов, приводит их в бешенство и истерику.
Значит в глубине этого понятия — "просвещенный русский национализм", которого не знавал и не видал ещё никто из живших мира сего, и кроется та "кощеева игла", выдернув которую и разломав, мы может войти в будущее с огромными возможностями и продолжить земное царствие человечества в незнаемом до сих пор братстве. Произведенное внушение на огромные массы народа столь велико, что даже Путин, который должен бы воспринимать умом все идеи и чаяния народа, при одном лишь упоминании о русском национализме так побелел глазами и так заострился лицом, что стал похож на рыбу-пиранью, словно почуял и за тыщи миль неустанный надзор за собою мирового правительства. И обычно велоречивый он, вдруг порастерял все слова, и так испугался, словно бы поймал на язык проказу. И неужто наш президент не знает, что его любимый Израиль — образчик националистического государства, но, увы, не просвещенного и не православного; и если возжигает в синагоге светильники, значит желает его народу благоденствия. Увы, что положено Юпитеру, то не положено быку.
…Да, пока Россия пытается плыть в штормующем океане без руля и без ветрил. Как писал костромской поэт Дедков в девятнадцатом году: "Много лодок несется безрульных, отошедших от всех берегов…" С последней революции минуло двенадцать лет; пламенные революционеры незаметно уходят на покой, как и прежние адепты мирового пожара, они со временем теряют вес и влияние, кто умер, кто съехал в благословенные "кибуци", кто уполз в раковину, изредка выпрыскивая яду, чтобы ужалить кого-нибудь напоследок: значит в стране настала пора снова проводить великую индустриализацию. Ибо кошелек с долларами, который скапливают наши духовные скопцы, больше напоминает тяжелый камень на нашу шею, который утопит Россию вместе с Америкой.
Владимир Бондаренко вызывающе эпатажно обозначил книгу "Пламенные реакционеры": "Все мои герои — хороший фундамент для русской культуры…Так уж повелось, что именно пламенные реакционеры-государственники оказались самыми гонимыми…" Бондаренко перечисляет десятки выдающихся действительно имен, но гонимых среди них в советское время, пожалуй, были лишь: Александр Солженицын, Леонид Бородин, Лев Гумилев, Дмитрий Дудко; но они сами откровенно нарывались на обструкцию, ибо независимость дорогого стоит. В большинстве же своем герои книги — люди преуспевающие при советской власти, оценены сполна и государственными премиями и орденами, никто в помойках не рылся, не бился за кусок хлеба. Безусловно их качество, как русских достойных людей, нисколько не занизилось, от того что их не шпыняли, не вырывали им ногти в застенках и т.д., ибо как бы мы ни относились к недавнему прошлому, но именно государство вызволило их из небытия, из крестьянских недр, оно ценило достойных людей, ( в отличие от нынешнего режима), прибирало к рукам, пыталось приручить или хотя бы лаской (порою и таской) снизить духовную оппозиционность: это Сталин оставил по себе добрую привычку всячески привечать людей талантливых, отмеченных Божьим перстом, особенно годных для устроения нового общества.
Это уже в наши дни перестроечное общество, на самом деле, как пишет Бондаренко, "репрессировало целое фронтовое поколение", а заодно и всех писателей-патриотов. Отлучив их и от издательств, и от влияния на общество…
Я не очень-то одобряю название книги "Пламенные реакционеры". Понимаю, что названа как бы вперекор либералам, против них, как некий вызов. Но реакционеры ли все его герои — для врагов — конечно. Но на самом-то деле — вряд ли… Реакционер — это человек действия, кто своей волею и суровой властью подчиняет себе людей и заставляет веровать в чужую (свою) идею или химеру, которую сочиняет гордым умом. Неистовым реакционером был Петр Первый. (Хотя его принимают за новатора). Консерватор обычно — это человек духа, религиозный, кто разглядывает историю не просто сквозь призму ума, но разума и верующей души, и считает многое, что было в жизни предков— незыблемым, или по крайней мере стоящим для научения. Он не покушается на чужое и бежит разладицы. Конечно, нынче все понятия перепутаны и ради красного словца не пожалеют мать-отца. Вот и Петр Столыпин в двадцатом веке шел за "гнусного реакционера-вешателя", хотя это был умный, образованный государственник, не лишенный романтизма и православной крепости первых христианских мучеников. Он не был и консерватором в полном смысле этого слова; безусловно любя отечество, Столыпин торопился обновить его, вчинить в загнивающую от хворей плоть России инородные жилы и моселки, но, чтобы приросли они, стали неотторжимы, надобно было время, а оно вдруг кончилось; он думал непрерывной гоньбой догнать ускользающие перемены на близком полустанке и приручить в стоящее дело, но лошади запалились, колеса подломились, и вся Россия вместе с тарантасом реформ покатилась в овраг. Но вины деятельного Петра Столыпина нет ни доли, его сама судьба вела на эшафот, попутно обливая грязью. Он торопился спасти Россию и едва не успел. Но посмотрите, прошло в общем-то короткое по меркам истории время и имя его засияло; он никогда не думал быть героем, но стал им…
В книге Владимира Бондаренко "Пламенные реакционеры" поднято много нравственных, этических и эстетических проблем; как всегда, писалась она с душою пылающей, нараспашку, много нервного, отчаянного, откровенного, без оглядки на чужое неискреннее прочтение, как последняя правда, которую нужно немедленно принять всем. Действительно, каков стиль — таков и человек. Это книга полезная, поучительная и нравоучительная всем русским людям.