Авторский блог Станислав Куняев 03:00 12 марта 2001

КАК Я СОЧИНЯЛ ГИМН

Author: Станислав Куняев
КАК Я СОЧИНЯЛ ГИМН
11(380)
Date: 13-03-2001
В декабре прошлого года в моей квартире близко к полуночи раздался телефонный звонок. Звонил молодой священник, с которым несколько дней тому назад мы рассуждали о гимне, слова которого рассматривались какой-то комиссией, после чего должны были быть утверждены указом президента.
— Станислав Юрьевич, — с легким вызовом сказал мне по телефону священник, — а почему бы вам не взяться за это дело?
— Ну вот, спохватились! — с веселым недоумением ответил я. — Через две недели гимн уже исполнять будут на всю страну... Вам бы осенью меня озадачить!
— Да ведь гимны, бывает, что за одну ночь сочиняются! — возразил мне мой собеседник. Ну да ладно. Спокойной ночи. С Богом...
Утром я проснулся с тревожным ощущением чего-то недоделанного, незавершенного, легким усилием подхлестнул свою память и вспомнил вечерний разговор. Потом поехал в город по каким-то пустяковым делам и вдруг в середине дня на "Курской" станции метро на ступеньках эскалатора почувствовал, что я уязвлен вчерашним разговором... Ну, конечно, Руже де Лиль действительно сочинил Марсельезу за одну ночь. Но в какое время! Под оружейные залпы всей феодальной Европы, окружившей дерзкую Францию, никому неведомый капитан Марсельского батальона не сочинил — а выкрикнул во всю глотку на всю страну, на весь мир: "Вперед, Отечества сыны, день славы наступил!" Но тогда поистине приближался день славы — Франция стояла на пороге победы над всей Европой. А у нас что? Никакой славы, никакой идеи, одна жалкая, мучительная попытка выживания. Написать декоративный гимн, просто и немудрено славящий наши еще необъятные просторы и наше великое прошлое (но осторожно, общими словами, поскольку нонешнее государство враждебно не только советскому ХХ веку, но и всему монархическому тысячелетию, обе эпохи, каждая по-своему, для нынешних хозяев России и для "цивилизованного мира" чреваты "имперским сознанием") — написать такой куцый гимн, похожий на бумажные цветы, нетрудно... Но — неинтересно. Все-таки настоящее стихотворение, живое, пульсирующее сегодняшними токами борьбы и надежды создать возможно. От риторики, столь естественной в такого рода жанре, уйти нетрудно. (Хотя небольшой ее привкус возможен и даже необходим.) Но главный пафос гимна должен быть не риторическим, а молитвенным. Да, гимн — это не присяга, не клятва, не славословие, а молитва. Героическая молитва, молитва за прошлое, молитва о будущем, молитва, раскрывающая всемирную, жертвенную суть нашей истории. Молитва о судьбе России. "Родная Россия — ты наша молитва..." А дальше что? Как выходить из страшного исторического провала, из тупика? Куда мы, обманутые и доверчивые, как аборигены, залезли сами? Только через очередное всенародное сверхусилие. "Народные силы свои собери" — это вторая строчка. Да, так и надо, в мягком, но повелительном наклонении — и тут же надежду дать в следующей строке, что, мол, еще не все потеряно, а иначе зачем очередное жертвенное усилие, если сражение за будущее уже проиграно? Нет, "еще не проиграна чудная битва"... Красиво, но не точно. Не нужно горькое слово о проигрыше, о поражении. Лучше сказать с большей надеждой — "еще не окончена", то есть еще поглядим! А откуда же у меня появилось слово "чудная"? Да из того же Блока: "Не слышно грома битвы чудной, не видно молньи боевой". От "чудной" придется отказаться, найти что-то попроще и понятнее. А то ведь будут еще читать как "чудная"... Пусть будет... ну хотя бы "вечная". Из того же Александра Александровича: "И вечный бой, покой нам только снится". К тому, что он "вечный", мы привыкли, это нас не пугает. Значит решено: "Еще не окончена вечная битва". А чем она должна окончиться, ежели впереди конец света? Только последней всемирной славой России в преддверии Страшного Суда, на котором она предстанет, по предсказаниям старцев, в сиянии последней славы. Значит — "последняя слава еще впереди"? Так что же у нас получается?

Родная Россия, ты наша молитва,
народные силы свои собери,
еще не окончена вечная битва,
последняя слава еще впереди.

Слава тебе, Господи, лиха беда начало, надо записать слова? на чем? под рукой ничего нету... Разве что вот газета "Завтра". На полях набросаю. Ах, ты, будь оно неладно, авторучку забыл! Я огляделся. Поезд медленно въезжал на многолюдную станцию "Площадь революции", оберегаемую до сих пор бронзовыми фигурами легендарных советских людей, живших в 30-е годы. "Кариатиды социализма", — с восхищением и печалью подумал я и вдруг почувствовал нечто вроде того, что Цветаева называла "дуновение вдохновения".
— Девушка! — я бесцеремонно обратился к соседке. Умоляю, дайте на минуту ручку, я гимн России сочиняю, а записать нечем...
Несколько ошеломленная моей нелепой просьбой, сидящая рядом со мною, как я понял, студентка вытащила из сумочки шариковую ручку. Я судорожно записал какой-то скорописью первый куплет будущего гимна и, забыв вернуть ручку владелице, выскочив из вагона, вышел в город, огляделся, вошел во двор громадного дома сталинской имперской архитектуры, сел на лавочку, задумался... А на что еще нам опереться, когда мы в разрухе? На Пушкина? А почему бы нет? Двухсотлетие недавно по всей стране, по всему миру прокатилось... Пушкин с нами. А недавний праздник Победы? Жуков тоже с нами... Да мало ли у России небесной великих людей? Вот наша надежда, вот о чем должна быть следующая строфа! И она сложилась легко и свободно, хотя "Пушкина" зарифмовать было не просто.

Великий народ, ты еще не разрушен,
Недаром приходят в российские сны
Петр Первый и Жуков, Гагарин и Пушкин,
земной и небесной России сыны.

Вроде бы и поется неплохо (все варианты я не просто записывал или проборматывал, но вполголоса напевал по несколько раз)... Перевел дух, вчитался в строфу... Нет, не годится. Во-первых, что это такое — "еще не разрушен"? Значит, пока ты еще влачишь свое существованье, а завтра? Потом что это за "российские сны"? "Русские" — еще тк-сяк. Да и "сны" здесь ни к селу ни к городу... А в третьей строке, конечно же, вместо "Жукова" должен стоять "Сталин". Другой масштаб. Ну что Жуков — всего-навсего великий полководец, вроде Меньшикова при Петре. А нужен демиург, строитель! И строка становится совершеннее "Петр Первый и Сталин, Гагарин и Пушкин" — звучнее... Но при имени Сталина комиссия впадет в истерику, с Немцовым инфаркт случится, президент текст не утвердит... Ставим крест на этом варианте. Хотя и жалко. То же самое, но надо сказать другими словами... И никак нельзя уходить от нынешней России, от ее беды, перетекающей в надежду, иначе гимн будет фальшиво-благостным, мертворожденным. Беда и надежда должны стоять рядом, спорить друг с другом, обниматься, отталкиваться, образовывать некий пульсирующей сгусток жизни. Ведь осталась же у нас материальная мощь, наши домны, наши ракеты... Даже наши братские могилы великие, Пискаревское кладбище, где лежит мой отец, — разве они не свидетельства исторического бессмертия, несмотря ни на какие жертвы? Вернее, благодаря им. Да слово "жертва" — одно из самых главных должно быть. "Пусть жертвы твои тяжелы и огромны". А теперь я пущу в дело нашу великую географию — "от финских хладных скал до пламенной Колхиды", а у меня пусть будет "недаром от Бреста до Южных Курил". Курилы — обязательно! Чтобы навсегда внедрить их в подсознание власти и народа, впаять в государственную молитву, дабы никакие нынешние или будущие ренегаты не решились отторгнуть их от России. Как отторгнешь, если они вросли в плоть гимна! Гимн должен утверждать и спасать в грядущей истории территориальную целостность великой страны.
Итак:

Пусть жертвы твои тяжелы и огромны,
недаром от Бреста до Южных Курил
тебя защищают ракеты и домны

Все! Материальная база есть, но одна она нас не спасет, а значит, последняя строка будет такой:

и церкви, и насыпи братских могил.

Именно так. Все жертвы, принесенные Родине в прошлой истории, защищают ее, а значит, всякое глумление над пролитой кровью сыновей и дочерей народа, над сакральными, священными именами, над генералами Тучковым и Скобелевым или над Зоей Космодемьянской и Олегом Кошевым и оборачиваются для нас проказой, гниением, распадом, зловонным дыханием смерти... И церкви должны быть.
Кстати, недавно, когда я ехал по Рязанскому шоссе со священником, который как бы и заказал мне через несколько дней слова гимна, наш разговор в его бесшумном "мерседесе" был и мучительным, и плодотворным одновременно.
— Вы видите этот соблазн, Станислав Юрьевич!
Машина стремительно приближалась к громадному натянутому над трассой плакату-монстру, на котором была изображена девушка с каким-то потусторонним, потухшим взглядом, в чем-то пестром, и вообще вся она обличьем, пятнистой одеждой, мертвыми зрачками, направленными куда-то в сторону, напоминала существо из другого мира... Я и раньше часто видел, да и вижу эту странную рекламу на улицах Москвы... Надпись под изображением гласила: "Ночь твоя — добавь огня!"
— Но Вы понимаете, что это реклама не просто сигарет, а сигарет с марихуаной или, скорее всего, наркотика покрепче. Потому что на их сленге "добавь огня" — означает не что иное, как то, что круче и эффективней любых сигарет и любого никотина... У нас на днях будет совещание по борьбе с наркоманией — а ведь их в России уже больше двух миллионов! — Что делать? Только от одного этого недуга Россия может погибнуть, развалиться как государство! В чем спасение?
Я, наблюдавший вчера и позавчера, как к нему перед выборами за благословением приехали губернатор и главы местных администраций и руководители энергетических систем, сказал:
— Вы, люди Церкви, сейчас заняли в жизни место партийного аппарата... На вас смотрят не просто как на священнослужителей, а как на носителей новой идеологии... Вы сейчас и наше новое Политбюро, и ЦК, и наши райкомы, как говорится, свято место пусто не бывает. Наша история не может быть свободной от идеологии. Помните, "Третий Рим", потом "Православие, самодержавие, народность". Ну так действуйте, спасайте Россию. Взвалили на себя шапку Мономаха — несите! Своя ноша не тянет.
Святой отец печально покачал головой.
— Нет, Церковь на это не способна. Мы можем спасти лишь душу отдельного человека... Спасти державу, народ в целом, на ход истории оказать влияние мы не в силах...
Я пощадил его самолюбие и не сказал ему того, что должен был сказать.
— Отче! Православная Церковь не стала защищать советскую власть, при которой за последние три десятилетия она уже не испытывала никаких гонений. Времена ленинских репрессий, изъятия церковных ценностей и хрущевского закрытия храмов (кстати, открытых при Сталине) безвозвратно канули к 80-м годам в прошлое. То, что все 90-е годы Патриарх был рядом с Ельциным, слушал его пьяные размышления о том, что "всенародно избранного российского президента может сместить лишь Господь Бог", то, что пролившие кровь 3-4 октября 1993 года не были преданы анафеме, то, что священники российские освятили сотни банков, лопнувших в августе 1998 года и укравших у вашей же паствы все, что они сумели заработать во время "реформ", — все это известно каждому мыслящему человеку... Но говорить об этом не принято, а я скажу... Вы сетуете, что наркомания, СПИД, заказные убийства отравили нашу жизнь. Но при советской цивилизации эти пороки не смели даже приподнять голову... Церковь не защитила советскую власть и, более того, даже способствовала ее падению. Но пусть тогда несет ответственность за все, что возникло в нашей жизни как прямое следствие рукотворной катастрофы... Что — не можете справиться? Не в силах? Не ваше это дело? Ну тогда молите Бога о спасении "люди твоя". Глядишь, Господь и услышит, вы ведь ближе к нему, нежели мы...
Но ведь во время Великой Отечественной Церковь все-таки была и с властью, и с народом. А потому быть ей в гимне. И строфа зазвучит так:

Пусть жертвы твои тяжелы и огромны,
но все же от Бреста до Южных Курил
тебя защищают ракеты и домны,
и церкви, и насыпи братских могил.

Да, я понимаю, что в ней чуткому уху слышится эхо стихов Ярослава Смелякова: "Я стал не большим, но огромным, попробуй тягаться со мной, как башни терпения, домны стоят за моею спиной". Ну и что? Имени истового государственника — почему бы не лечь безымянным кирпичиком, одним звуком в текст гимна? Он ведь всегда мечтал о такой судьбе. Тем более, что об этой тайне буду догадываться лишь я один, поскольку Смеляков теперь забыт, то мое воспоминание о нем все-таки похоже на крупицы некоего бессмертия.
Ну а теперь надо все-таки отдать дань официозу. Его не объедешь. Он требует мысли о преемственности истории, о прямой связи поколений... Нет ее, этой связи, сегодня... Но Бог с вами, будет вам эта мысль. Это легче всего.

Мы свято храним наших предков заветы,
нам дорог союз сыновей и отцов.

(Ну а дальше все как по маслу, все в верноподданническую масть!)

В нем блеск триколора и знамя победы
и царственный клекот двуглавых орлов.

Ну, Станислав Юрьевич, еще немного, и записными гимнюком станешь! Впрочем, какая-то порча в строфе есть. Где же она? А! В "блеске триколора". Как все-таки подпортил нам Власов, опозорил не героическое, но вполне пристойное трехцветное знамя, сделал его символом измены, как Мазепа жовто-блакитный стяг. Хотя по всему мистическому ходу российской истории, требующей монолитности, единоначалия, соборности флаг наш должен быть одноцветным... Сколько их, трехцветных, во всем мире, отражающих многообразие французского, чешского, бельгийского, германского и прочего бытия! Запутаешься среди них; соображать и разгадывать, когда они все взовьются на флагштоках, какой из них российский... А раньше все сразу понимали, где советский флаг и куда надо смотреть. К тому же "царственный клекот двуглавых орлов" — такая фальшивая безвкусица и мертвячина. Устал ты, дружок, устал. Надо скорее обратно все поставить в прежнюю колею. А как поставишь, когда плюют в Россию все, кому не лень, издеваются над ней, требуют покаяния. Фарисеи!
Права человека? Никогда им не понять, что Россия, чтобы не погибнуть в борьбе за существование (ведь только в русском языке есть неизвестный другим языкам синоним слова "война" — "нашествие") могла выжить только как государство долга... Конечно, какие-то зачатки права в спокойные времена в ней прорастали всегда, но много ли было этих спокойных времен? Такова история. А ее, как единственную жизнь, заново не проживешь. Вот это бы отразить! Может быть, так?

История наша — страда и отрада,
в ней кровно повенчаны право и долг

(чуть-чуть вычурно, но надо же патриотической интеллигенции хоть какие-то крохи с государственного стола пожаловать!)

А если Россия и в чем виновата.

Стоп-стоп! Уместны ли в гимне слова о покаянии? А почему бы нет? В истории все народы взаимно виноваты друг перед другом! Главный вопрос в этом случае таков: "А судьи кто?" Если не жалкие папарацци, высоколобые парламентарии из ОБСЕ и плешивые правозащитники — это один коленкор, а если "Грозный Судия" — то Россия покорно склонит голову перед его волей.

А если Россия и в чем виновата,
то пусть ее судит один только Бог.

Никакой тут гордыни нет! Перед вашим Гаагским трибуналом или парламентской ассамблеей — да. А перед волей Всевышнего — какая гордыня, одно смирение! Ну вот и готов гимн. Как готов?
А самое главное? А припев?! Для народа припев нужен. В отчаянье я поднял взгляд от исписанной вдоль и поперек корявыми каракулями газеты. Уже вечерело. Рядом со мной два бомжа, устроившиеся на детской площадке под грибком, уже разливали что-то в пластмассовые стаканчики. Вечерело. Холодок начинал потихоньку забираться под мою куртку. И тут я понял, что силы на исходе, что на припев меня не хватит, и что без помощи Михалкова я дело не завершу. Значит, надо прославить Отечество по его шаблону, разве что каким-нибудь словечком замаскировать мой вынужденный плагиат. Допустим, вместо "славься" (к тому же какая сегодня слава!) обойтись чем-нибудь попроще — допустим, "здравствуй". Так и напишем: "Здравствуй, Отечество наше..." — только не свободное! Во-первых, подражание будет слишком явным, а, во-вторых, ну какое оно сейчас "свободное"! Да и вообще "свобода" — мираж в любые времена. Пусть лучше будет какой-нибудь банальный эпитет — "привольное", "раздольное" — во! — надеюсь "раздольным" мое Отечество будет всегда, если даже превратится в колонию цивилизованного мира. Но дальше — дальше я уже опять скажу свое, все о том, что мир, хочет он того или нет, но должен быть благодарен моей грешной, ныне разрушенной и все равно необходимой для его же спасения России.

время придет, и в грядущей судьбе
все человечество, жизни достойное,

(может быть, что какая-то часть человечества и недостойна жизни)

Скажет земное спасибо тебе.

Итак, что у нас получилось, подобьем бабки.

1.
Родная Россия, ты наша молитва,
народные силы свои собери,
еще не окончена вечная битва,
последняя слава еще впереди.
Припев:
Здравствуй, Отечество наше раздольное,
время придет, и в грядущей судьбе
все человечество, жизни достойное,
скажет земное спасибо тебе.
2.
Пусть жертвы твои тяжелы и огромны,
но все же от Бреста до Южных Курил
тебя защищают ракеты и домны,
и церкви, и насыпи братских могил.
Припев.
3.
История наша страда и отрада,
в ней кровно повенчаны право и долг,
но если Россия и в чем виновата,
то пусть ее судит один только Бог.
Припев.

Я встал, облегченно вздохнул, перекрестился на закат и со счастливым чувством исполненного долга поехал домой.
В троллейбусе я блаженно подремывал и рисовал в своем воображении такую благостную картину. Посылаю я слова своего гимна в комиссию, а через несколько дней в моей квартире раздается звонок: "Станислав Юрьевич! Вас просит приехать в Кремль президент Владимир Владимирович Путин". За мной присылают какую-то роскошную машину с сопровождением, я сажусь в нее, скромно одетый — в свитере, в джинсах, словом, в той самой одежке, в какой гимн писал. Мы въезжаем через Спасские ворота в Кремль, меня вводят в президентские покои, разукрашенные кистью моего друга Ильи Сергеевича Глазунова. Меня через распахивающиеся двери провожают к кабинету Путина, который своей легкой извилистой походкой идет мне навстречу, улыбается тонкой улыбкой, приглашает к столу. Мы садимся, и он спрашивает: "Расскажите, Станислав Юрьевич, как вам удалось за такое короткое время сочинить такой вдохновенный текст?" Я рассказываю ему, как это вышло, и он в завершении разговора, дружелюбно глядя на меня, говорит: "Да, славная история"... И добавляет: "А какое бы вы вознаграждение хотели, Станислав Юрьевич, за эту работу?" И тут я, как кузнец Вакула из "Ночи перед Рождеством", попрошу у него чего-нибудь самое что ни на есть простое.
— Дорогой В. В.! — скажу я ему. — Два ваших министра — Швыдкой и Лесин — распорядились дать воспомоществование журналам, с которыми конкурирует "Наш современник" — "Новому миру", "Знамени", "Октябрю" — по два с половиной миллиона рублей на год. Соблаговолите, чтобы и "Нашему современнику" была оказана помощь в тех же размерах. Я тогда хоть Распутину и Белову приличные гонорары смогу уплатить.
Владимир Владимирович понимающе улыбнется и скажет: "Ну какие пустяки, считайте, что дело решенное".
— А деньги откуда? — спрошу я. — Ведь у государства ни копейки, все пошло на борьбу с холодами.
— Деньги энтэвэшные, от Гусинского, — ответит Путин, — мы их все-таки раскололи! — И увидев, что я несколько обескуражен, тут же утешит меня:
— Берите, не сомневайтесь. Деньги не пахнут!
...Вечером по телевизору я услышал, что комиссия приняла текст гимна на слова Михалкова. Я облегченно вздохнул, что никуда не надо ничего посылать, порадовался, что закончились мои переживания, и чувство у меня было такое, что чем-то помог Сергею Владимировичу, хотя он и не подозревает об этом. Заснул я как никогда легко, спал крепким, безмятежным сном и лишь на мгновение, проснувшись после полуночи, подумал про себя: "Ну ты загородносадский Руже де Лиль, не пора ли тебе теперь отправляться в твою родную Калугу!"



1.0x