1. СОЛЖЕНИЦЫНСКАЯ ТЕНЬ НАД РЯЗАНЬЮ ВЕЛИКОЙ
1
ЯКОВ ПОЛОНСКИЙ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ
МИРЕ БУНИНА И СОЛЖЕНИЦЫНА...
…В дни, когда над Цицероном Стал мечтать я, что в России
Сам я буду славен в роли Неподкупного витии, —
Помнишь, ты меня из классной Увела и указала
На разлив Оки с вершины Исторического вала.
Этот вал, кой-где разрытый, Был твердыней земляною
В оны дни, когда рязанцы Бились с дикого ордою; —
Подо мной таились клады, Надо мной стрижи звенели,
Выше — в небе, — над Рязанью, К югу лебеди летели,
А внизу виднелась будка С алебардой, мост, да пара
Фонарей, да бабы в кичках Шли ко всенощной с базара.
Яков Полонский. «Письма к музе» (второе).
Валентин Иванович Распутин - на Историческом валу Рязанского Кремля… Это о нём – отрочески-романтическое воспоминание автобиографического героя-повествователя Якова Петровича Полонского («…Увела и указала на разлив Оки с вершины Исторического вала. Этот вал, кой-где разрытый, был твердыней иземляною в оны дни,когда рязанцы бились с дикою ордою»).
В «Письме к музе» Яков Полонский воссоздаёт далёкое-близкое («Ты как будто знала, муза, Что, влекомы и теснимы Жизнью, временем, — с латынью Далеко бы не ушли мы…
Вечный твой Парнас, о муза, Далеко не тот, где боги Наслаждались и ревниво К бедным смертным были строги»)… «Потревоженные тени» минувшего («И, восстав от сна, ни разу Ты на девственные плечи Не набрасывала тоги, Не слыхала римской речи,
И про римский Капитолий От меня ж ты услыхала В день, когда я за урок свой
Получил четыре балла…»).
Причудливо-сентиментальное «погружение» «во времена оны» («Вместе мы росли, о муза, И когда я был ленивый Школьник, ты была малюткой Шаловливо-прихотливой.
И, уж я не знаю, право, (Хоть догадываюсь ныне), Что ты думала, когда я
Упражнял себя в латыни?»).
Предтеча Есенина, Яков Полонский… «Диалектика души» его лирического героя… («Я мечтал уж о Пегасе. — Ты же, резвая, впрягалась Иногда в мои салазки И везла меня, и мчалась… — Мчалась по сугробам снежным Мимо бани, мимо сонных Яблонь, лип и низких ветел, Инеем посеребренных, Мимо старого колодца, Мимо старого сарая…
И пугливо сердце билось, От восторга замирая».
Лирико-психологическая биография Полонского чем-то напоминает автобиографические жанры Л.Н.Толстого («Детство.Отрочество. Юность», А.Т. Аксакова («Детские годы Багрова-внука»), герценовские «Былое и думы»): «Иногда меня звала ты,
Слушать сказки бедной няни, На скамье с своею прялкой Приютившейся в чулане.
Но я рос, и вырастала Ты, волшебная малютка; Дерзко я глядел на старших, Но с тобой мне стало жутко. В дни экзаменов, бывало, Не щадя меня нимало, Ты меня терзала, муза, —Ты мне вирши диктовала»).
Рязанский отрок Полонского – предшественник мужающих на берегах Оки синеокой, Тихого Дона, Москвы-реки («В дни, когда, кой-как осилив Энеиду, я несмело За Горациевы оды Принимался, — ты мне пела Про широку степь, — манила
В лес, где зорю ты встречала, Иль поникшей скорбной тенью Меж могильных плит блуждала. Там, где над обрывом белый Монастырь и где без окон Терем Олега, — мелькал мне На ветру твой русый локон. И нигде кругом, на камнях
Римских букв не находил я Там, где мне мелькал твой локон, Там, где плакал и любил я.
В дни, когда над Цицероном Стал мечтать я, что в России Сам я буду славен в роли
Неподкупного витии…»).
,
Я молчал, — ты говорила:
«Нашу бедную Россию
Не стихи спасут, а вера
В Божий суд или в Мессию…
И не наши Цицероны,
Не Горации, — иная
Вдохновляющая сила, —
Сила правды трудовая
Обновит тот мир, в котором
Славу добывают кровью, —
Мир с могущественной ложью
И с бессильною любовью»…
—
СОЛЖЕНИЦЫНСКИЕ ПАРАДОКСЫ О ЯКОВЕ ПОЛОНСКОМ
Художественно-документальный очерк «ПРАХ ПОЭТА» начинается историко-культурологической экспозицией: «Теперь деревня Льгово, а прежде древний город Ольгов стал на высоком обрыве над Окою: русские люди в те века после воды, питьевой и бегучей, второй облюбовывали — красоту. Ингварь Игоревич, чудом
спасшийся от братних ножей, во спасенье своё поставил здесь монастырь Успенский. Через пойму и пойму в ясный день далеко отсюда видно, и за тридцать пять верст на такой же крути — колокольня высокая монастыря Иоанна Богослова».
Успенский монастырь и монастырь Иоанна Богослова… Яков Петрович Полонский особо выделял и сами монастыри, и их живописные окрестности («Оба их пощадил суеверный Батый. Это место, как своё единственное, приглядел Яков Петрович Полонский и велел похоронить себя здесь»).
Но Солженицын есть Солженицын: непременно «приправить» описываемое сарказмом («Всё нам кажется, что дух наш будет летать над могилой и озираться на тихие просторы»). Тем более, что повод для сего , как говорится, имеет место («Но
— нет куполов, и церквей нет, от каменной стены половина осталась и достроена дощаным забором с колючей проволокой, а над всей древностью
— вышки, пугала гадкие, до того знакомые, до того знакомые... В
воротах монастырских — вахта. Плакат: «За мир между народами!»
— русский рабочий держит на руках африканёнка…»).
У того же Ивана Алексеевича Бунина – принципиально иное, связанное с Яковом Полонским, тончайшим русским «диалектиком души»:
………………………………………………………………………..
Иван Бунин
В одной знакомой улице
Весенней парижской ночью шел по бульвару в сумраке от густой, свежей зелени, под которой металлически блестели фонари, чувствовал себя легко, молодо и думал:
В одной знакомой улице
Я помню старый дом
С высокой темной лестницей,
С завешенным окном...
Чудесные стихи! И как удивительно, что все это было когда-то и у меня! Москва, Пресня, глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко — и я, студент, какой-то тот я, в существование которого теперь уже не верится...
Там огонек таинственный
До полночи светил...
И там светил. И мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег, дымом развевал его, и светилось вверху, в мезонине, за красной ситцевой занавеской...
Ах, что за чудо девушка,
В заветный час ночной,
Меня встречала в доме том
С распущенной косой...
И это было. Дочь какого-то дьячка в Серпухове, бросившая там свою нищую семью, уехавшая в Москву на курсы... И вот я поднимался на деревянное крылечко, занесенное снегом, дергал кольцо шуршащей проволоки, проведенной в сенцы, в сенцах жестью дребезжал звонок — и за дверью слышались быстро сбегавшие с крутой деревянной лестницы шаги, дверь отворялась — и на нее, на ее шаль и белую кофточку несло ветром, метелью... Я кидался целовать ее, обнимая от ветра, и мы бежали наверх, в морозном холоде и в темноте лестницы, в ее тоже холодную комнатку, скучно освещенную керосиновой лампочкой... Красная занавеска на окне, столик под ним с этой лампочкой, у стены железная кровать. Я бросал куда попало шинель, картуз и брал ее к себе на колени, сев на кровать, чувствуя сквозь юбочку ее тело, ее косточки... Распущенной косы не было, была заплетенная, довольно бедная русая, было простонародное лицо, прозрачное от голода, глаза тоже прозрачные, крестьянские, губы той нежности, что бывают у слабых девушек…
Автобиографический «репортёр» Александра Солженицына лишён излишней сентиментальности; он скорее – фельетонист:
«Мы — будто ничего не понимаем. И меж бараков охраны выходной надзиратель в нижней сорочке объясняет нам:— Монастырь тут был, в мире второй. Первый в Риме, кажется. А в Москве — уже третий. Когда детская колония здесь была, так мальчишки, они ж не разбираются, все стены изгадили, иконы побили. А потом
колхоз купил обе церкви за сорок тысяч рублей — на кирпичи, хотел шестирядный коровник строить. Я тоже нанимался: пятьдесят копеек платили за целый кирпич, двадцать за половинку. Только плохо кирпичи разнимались, всё комками с цементом. Под церковью склеп открылся, архиерей лежал, сам — череп, а мантия цела. Вдвоём мы ту мантию рвали, порвать не могли»...
Далее следует «акцентированный» финальный диалог настырного «экскурсиониста»:
—А вот скажите, тут по карте получается могила Полонского, поэта. Где она?
—
К Полонскому не
льзя. Он
—
в зоне. Нельзя к нему. Да чо там смотреть?
—
памятник ободранный? Хотя
постой,
—
надзиратель поворачивается к жене.
—
Полонского
-
то вроде выкопали?
—
Ну. В Рязань увезли,
—
кивает жена с крылечка, щёлкая семячки.
Надзирателю самому смешно:
—
Освободился, значит…
Иван Бунин - о Якове Полонском… Александр Солженицын – «вариация» на ту же тему…
……………………………………………………………………………………………….
ОТВЕТЫ И ЗАВЕТЫ: КАК СЕЙЧАС ПОНЯТЬ РУССКИЙ НАРОД?
«Неуютная жидкая лунность…» Сергей Есенин
Неуютная жидкая лунность
И тоска бесконечных равнин,-
Вот что видел я в резвую юность,
Что, любя, проклинал не один.
По дорогам усохшие вербы
И тележная песня колес…
Ни за что не хотел я теперь бы,
Чтоб мне слушать ее привелось.
Равнодушен я стал к лачугам,
И очажный огонь мне не мил,
Даже яблонь весеннюю вьюгу
Я за бедность полей разлюбил.
Мне теперь по душе иное.
И в чахоточном свете луны
Через каменное и стальное
Вижу мощь я родной стороны.
Полевая Россия! Довольно
Волочиться сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И березам и тополям.
Я не знаю, что будет со мною…
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и все же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь.
И, внимая моторному лаю
В сонме вьюг, в сонме бурь и гроз,
Ни за что я теперь не желаю
Слушать песню тележных колес. СЕРГЕЙ Е С Е Н И Н.
– Мы не знаем, что происходит с народом, сейчас это самая неизвестная величина.
Албанский народ или иракский нам понятнее, чем свой. То мы заклинательно окликаем его с надеждой: народ, народ... народ не позволит, народ не стерпит.... То набрасываемся с упреками, ибо и позволяет, и терпит, и договариваемся до того, что народа уже и не существует, выродился, спился, превратился в безвольное, ни на что не способное существо.
Вот это сейчас опаснее всего – клеймить народ, унижать его сыновним проклятием, требовать от него нереального образа, который мы себе нарисовали. Его и без того беспрерывно шельмуют и оскорбляют в течение двадцати лет из всех демократических рупоров. Думаете, с него все как с гуся вода? Нет, никакое поношение даром не проходит. Откуда же взяться в нем воодушевлению, воле, сплоченности, если только и знают, что обирают его и физически, и морально.
Да и что такое сегодня народ? Никак не могу согласиться с тем, что за народ принимают все население или всего лишь простонародье. Он – коренная порода нации, рудное тело, несущее в себе главные задатки, основные ценности, врученные нации при рождении. А руда редко выходит на поверхность, она сама себя хранит до определенного часа, в который и способна взбугриться, словно под давлением формировавших веков.
Достоевским замечено: «Не люби ты меня, а полюби ты мое», – вот что вам скажет народ, если захочет удостовериться в искренности вашей любви к нему». Вот эта жизнь в «своем», эта невидимая крепость, эта духовная и нравственная «утварь» национального бытия и есть мерило народа.
Так что осторожнее с обвинениями народу – они могут звучать не по адресу.
Народ в сравнении с населением, быть может, невелик числом, но это отборная гвардия, в решительные часы способная увлекать за собой многих. Всё, что могло купиться на доллары и обещания, – купилось; все, что могло предавать,– предало; всё, что могло согласиться на красиво-унизительную и удало-развратительную жизнь, – согласилось; всё, что могло пресмыкаться, – пресмыкается. Осталось то, что от России не оторвать и что Россию ни за какие пряники не отдаст.
Ее, эту коренную породу, я называю «второй» Россией, в отличие от «первой», принявшей чужую и срамную жизнь. Мы несравненно богаче: с нами – поле Куликово, Бородинское поле и Прохоровское, а с ними – одно только «Поле чудес».
то!
ЕСТЬ ЛИ У НАС ПЕРСПЕКТИВЫ?
Сергей Есенин
* * *
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.
Свет луны, таинственный и длинный,
Плачут вербы, шепчут тополя.
Но никто под окрик журавлиный
Не разлюбит отчие поля.
И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Все равно остался я поэтом
Золотой бревенчатой избы.
По ночам, прижавшись к изголовью,
Вижу я, как сильного врага,
Как чужая юность брызжет новью
На мои поляны и луга.
Но и все же, новью той теснимый,
Я могу прочувственно пропеть:
Дайте мне на родине любимой,
Все любя, спокойно умереть!
– Боюсь, года через два-три, ежели ничего не изменится, и волынка с властью, которая служит чужим интересам, будет продолжаться, то Россию силой заставят принять капиталистические «завоевания», а они к тому времени станут еще разительнее и свирепее. С Россией уже сейчас не считаются, и чем дальше, тем меньше будут считаться. Государство, сознательно убивающее самое себя, – такого в мире еще не бывало. На нее, слабеющую все больше и больше, уже заведены свои планы, свои расчеты, и потерять Россию как своего вассала, потерять ее с возвращением в самостоятельную и самодостаточную величину не захотят.
Вот мы с вами говорим, а я все думаю: для чего говорим, кого и в чем хотим убедить? Экономисты считают, что с той экономикой, которая у нас осталась, Россия уже не должна жить, и если она худо-бедно живет, то только за счет того, что проматывает наследство предыдущих поколений и расхищает наследство, которое необходимо оставить поколениям будущим. Россию обдирают как липку и «свои», и чужие – и конца этому не видно. Для Запада «разработка» России – это дар небес, неслыханное везенье, Запад теперь может поддерживать свой высокий уровень жизни еще несколько десятилетий. Ну, а домашние воры, полчищами народившиеся из каких-то загадочных личинок, тащат буквально всё, до чего дотягиваются руки, и тащить за кусок хлеба им помогают все слои населения.
Национальную идею искать не надо, она лежит на виду. Это – правительство наших, а не чужих национальных интересов, восстановление и защита традиционных ценностей, изгнание в шею всех, кто развращает и дурачит народ, опора на русское имя, которое таит в себе огромную, сейчас отвергаемую, силу, одинаковое государственное тягло для всех субъектов Федерации. Это – покончить с обезьяньим подражательством чужому образу жизни, остановить нашествие иноземной уродливой «культуры», создать порядок, который бы шел по направлению нашего исторического и духовного строения, а не коверкал его. Прав был Михаил Меньшиков, предреволюционный публицист, предупреждавший, что никогда у нас не будет свободы, пока нет национальной силы. К этому можно добавить, что никогда народ не будет доверять государству, пока им управляют изворотливые и наглые чужаки!
От этих истин стараются уйти – вот в чем суть «идейных» поисков. Политические шулеры все делают для того, чтобы коренную национальную идею, охранительную для народа, подменить чужой национальной или выхолостить нашу до безнациональной буквы.
Рязанский край… Есенинский край… Разные пути-дороги ведут к Есенину рабочих Магнитки, липецких свекловичниц, тамбовских хлеборобов, студентов из Германии, учителей с Камчатки, европейских парламентариев, ветеранов из Волгограда-Сталинграда, Петербурга-Ленинграда, пограничников-дальневосточников, моряков-мурманцев, механизаторов с Поволжья, академиков и космонавтов, полных кавалеров орденов Боевой и Трудовой Славы, участников всесоюзного литературного праздника школьников, гостей Всероссийского Есенинского праздника Поэзии…
К Есенину. На есенинскую родину. На есенинскую Рязанщину…
Несколько лет назад к участникам Всесоюзной конференции, посвященной актуальным проблемам развития советской литературы, пригласили писателя Анатолия Иванова. Состоялся волнующий, полемически заостренный разговор о роли поэтического слова в формировании нравственной позиции человека, о традициях и новаторстве.
Известный московский литературовед и критик, ветеран Великой Отечественной А.А. Мигунов, сопровождавший автора «Вечного зова», пригласил меня с собой, чтобы проводить писателя после встречи.
Алексей Андреевич представил меня.
- Вы из Рязани? – оживился Иванов. Заговорили о Рязани и, конечно, о Есенине.
Вдруг писатель с озорной усмешкой спросил:
- Что же вы, рязанцы, нарушили волю поэта? Памятник ему поставили…
Пришлось возразить:
- «Не ставьте памятник в Рязани мне…» Такие строки у Есенина есть, но есть и другие: «И будет памятник стоять в Рязани мне…
Писатель улыбнулся, видимо, соглашаясь.
…Валентин Иванович Распутин в Рязанском Кремле, у памятника Есенину. Как бы вырастая из земли, поэт устремляется к «несказанному, синему, нежному», к родным приокским далям, «открытым взорам». Вдохновенное лицо. Трепетные руки. Одухотворенность жеста.
Скульптор А.П. Кибальников запечатлел сына земли Рязанской, сына Руси в единстве с Родиной, народом, имеющим древнюю и славную историю.
«…А если Сергей Есенин так сильно любил свои удивительные «конопляники с широким месяцем над голубым прудом», то разве могло быть иначе? Не там ли пролегают самые толстые, вековые корни обширной нашей страны?..»
Леонид Л е о н о в.
……………………………………………………………………..
За окном вечереет,
Туманно.
Как лавина, нахлынула грусть.
Снова томик заветный достану
И к страницам его прикоснусь.
Покоряя своим откровеньем,
Излучая загадочный свет,
Разговор начинает Есенин,
Ясноглазый российский поэт.
Спит за окнами город мой,
Нальчик,
Вьётся дум бесконечная нить,
А рязанский доверчивый мальчик
Мне торопится сердце открыть.
Обозначены чётко вершины,
Отливают в ночи белизной,
И не мальчик уже,
А мужчина
Говорит откровенно со мной.
В этой искренней, доверительной исповеди Максима Геттуева (звучавшей на «Есенинских встречах») и его лирического героя – глубокий смысл. Есенин дорог. Есенин жизненно необходим:
И тревожное,
Светлое имя
Шелестит,
Как весною трава.
Увлечённый мечтами своими,
Отыскать я надеюсь слова,
Чтоб мой край,
Величавый и милый,
Так же страстно и нежно,
Как он,
Мне воспеть!
Ведь с такою же силой
Я в родимые горы влюблён.
