ЭХ, ДА ПО ТУНДРЕ...

Author: Константин Ли
ЭХ, ДА ПО ТУНДРЕ...
9(222)
Date: 03-03-98
ПРОГУЛЯЛИ, прогудели день перед отъездом. Кто дома с женой и с ребенком, кто с матерью, хлопочущей над сбором дорожного провианта, кто с дружками, дружно подымающими на халяву тосты за “чтоб колеса крутились”. Выспались в своих мягких постелях или на полу у дружков, и двинули, помолясь Николе или Бахусу, посылая все плохое к черту. Засекли спидометры у своих новеньких “КамАЗов”. К конечному пункту на них должно быть около трех с половиной тысяч километров. Они гнали на север отрабатывать полученные новые машины, зарабатывать для своего ГТП дешевую соляру и наполнять свои кошельки обещанными бабками. Они тогда гнали, но гнали не спеша, соблюдая свои неписаные шоферские правила и традиции. Проработать им полагалось один месяц, дорога в счет не входила, а хозяевами в пути были они. Придуривались во время движения, обгоняя друг друга на самых непредсказуемых участках, дурачились, не уступая дорогу легковушкам, часто останавливались, когда одному из них приспичило, обменивались шутками и приколами, родившимися в них за часы одиночной езды. Один день уделили на “культурное мероприятие”, посвященнное осмотру невиданной ими ранее красоты. И засаленные, промасленные, пропахшие выхлопами души прочистились, просветлели, помолодели, когда проезжали Уральский хребет. Даже дизеля, задыхаясь, просили их остановиться, полюбоваться, отдохнуть, отдышаться. И они останавливались, отмечая минуты восторга опорожнением домашних запасов водки и закуски, забывая куда и зачем они едут, где находятся и почему они тут все вместе собрались. Им было по двадцать три в среднем, старшему, “болгару”- слесарю — тридцать один, младшему — двадцать. Старший ехал бесценным грузом с младшим, и его от безделья так “укачивало”, что при остановке на ночлег он уже вовсю спал, забросив младшему ноги на колени. Его десятилитровая канистра самогона не вынесла и четырех дней пути, она скончалась, вынудив хозяина заставлять младшего останавливаться у “точек”. Еще одна машина, первая, существенно вносила коррективы в порядок движения. В ней восседал рядом с водителем механик, двенадцать лет из своих тридцати пробродивший по зонам всего бывшего Союза. Он имел двадцать четыре шва в районе своего пуза и какую-то вшитую в него трубку, заменяющую ему желудок. Швы он показывал охотно, трубку предлагал нащупать, но никто до этого не доходил, поясняя, что верят. Не верить было невозможно. Как по хронометру, каждый час, первая машина тормозила у обочины, и этот Франкенштейн короткими перебежками, а иногда и прямо под кузовом спешил отбросить скопившиеся в его трубке-желудке отходы.
Последние сотни километров ехали, не глядя в атласы дорог, где эта территория была обозначена белым пятном полнейшего бездорожья, холода и неизвестности. Кругом не было ничего, кроме безволосой тундры, снега и любопытных хантов со своими вечными, гордыми спутниками-оленями.
Им выделили два вагончика из шести, составляющих всю архитектуру поселка. Остальные строения занимали бульдозеристы и экскаваторщики, коренные “северяне” из Харькова, обросшие русскими бородами, баня с парилкой на свежем воздухе и столовая с поварихой тетей Марусей, заваривающей чай из свежего снега.
Появившийся на третий день их приезда инженер раздал на вес путевки, потыкав отмерзшим пальцем в самодельную карту, поставил перед ними задачу — отсюдова-дотудова и, крепко опохмелившись за знакомство, уехал.
Высокооборотистые “КамАЗы” не глушили ни днем, ни ночью, соляру, которой тут было как снега, не жалели. Работа для них знакомая, привычная. Песок не глина, промерзший зимник — не раскисшая, скользкая жижа. Машины не напрягались, водители особо тоже. Отсутствие докторов перед выездом и ненасытных гаишников на дороге расслабляло. Без стакана водки на завтрак и обед никто не выезжал. Она подымала им настроение, давала хмельную энергию, добавляла стимула побыстрее закрыть дневную норму, чтобы спокойно посидеть за вечерним “козлецом” с очередной порцией горячительной.
Привезенное из дома спиртное скоро кончилось, деньги еще оставались, как оставались пока привезенные, с расчетом на месяц, продукты. Скинувшись, стали посылать в город, как они называли отдаленный поселок, посыльных, четыре часа пути которого оплачивались пол-литрой “за ноги”. Деньги особо не считали. По договору с начальством, через месяц работы им должны были прийти деньги на обратный путь. Одинаковые до фотографической копии дни тащились друг за другом на своих отмерзших, еле передвигающихся костылях. Ребята с каждым днем становились тяжелее, неуклюжее, суровее. Редкие анекдоты стали повторяться, вызывая на лицах устало-равнодушные ухмылки. Веселые гонки на трассе заменились гонками на выживание, каждое действующее лицо которой, втайне от других, со злорадством стало предвкушать удовольствие и сатанинскую радость выжившего. Подчинившись еще не до конца отупевшему разуму, перестали резаться в карты, каждая партия которых заканчивалась теперь крупной перебранкой, а иногда и потасовкой на кулаках, хотя это и действовало отрезвляюще. Злость и ярость сразу проходили, давящая черная тяжесть исчезала, и чувствовалась только огромная усталость, физическая, моральная, душевная.
Разнообразие в это их существование вносили геологи-буровики, раз в неделю приезжавшие к ним на вездеходе. После знакомства с ними вся, может, еще жившая у некоторых романтика этой профессии умирала с нервными, истерическими конвульсиями. Здоровенные, огрубевшие до последней клеточки своего мозга, угрюмые, молчаливые, они появлялись из, казалось бы, пустой, неживой и убивающей все живое пустыни снега. Появлялись хозяевами, повелителями, грозными правителями своего мира. В их мире были свои законы, устанавливали и поддерживали которые сильнейшие из них. Слабых среди них уже не было, они либо сгинули в бескрайней, не предающей своих тундре, либо гнили сейчас с обмороженными ногами в психушках. Половину оставшихся составляли скрывающиеся от суда и бежавшие из зоны урки. Остальные — одинокие, вольные работяги, много лет назад приехавшие сюда на заработки и за короткое время сроднившиеся с одинаковым по нраву и характеру севером. Это стал их дом и их родина.
Они приезжали в поселок раз в неделю с тремя мешками из-под картошки и с пачкой небрежно скрученных, грязных, помятых денег. Кто-то из ребят забирал все это и мчался в город. В каждый мешок влезало два ящика водки. Двадцать бутылок геологи оставляли им за доставку, бутылок десять выпивали вместе, после чего, не прощаясь, залезали в вездеход и исчезали в белой темноте, двигаясь в известном им одним направлении.
Месяц для них пролетел подранком, с трудом приземлился и начал, было, залечивать крылья, как тут же получил очередную, смертельную порцию дроби. От начальства пришла телеграмма, из которой следовало, что им необходимо остаться еще на месяц — цены на соляру вдруг резко подскочили и заработанного ими оказалось недостаточно. Опять приехал инженер, поставил новую задачу, дешево посочувствовал, развел руками и поняв, что на этот раз ему не нальют, спешно удалился. Три дня продолжался загул, поминки по обратной дороге. Собранные уже вещи разбирать никто не собирался, как не собирался никто выезжать на трассу. С пьяной храбростью и злостью неслись в адрес руководства тяжеленькие определения их поступка и угрозы, в исполнении которых в те минуты никто из них не сомневался. Лишь только незаглушенные машины, стоя полукругом своей железной компанией, отдыхали, глухо, с хрипотцой перешептывались, обсуждая поведение людей.
Дальше события неслись с ужасной быстротой. Продукты и деньги у них кончились, а если и оставались еще у кого, то были подальше припрятаны. Каждый сейчас был сам по себе. Раз в два дня механик с трудом подымал кого-нибудь из них и ехал в город в надежде получить денежный перевод или хотя бы телеграмму на их запрос. На заказанные телефонные переговоры вызываемый абонент не отвечал. Нужно было что-то решать. Все, принятое в пьяном угаре, отвергалось на трезвую голову, хотя сейчас она таковой у них почти никогда не была. Когда вроде бы решились заправиться соляркой и двинуть самовольно, без всяких указаний, домой, оказалось, что переправа через реку на их пути закрыта из-за недостаточной толщины льда. Паром пустят только после ледохода, недели через три, а другой дороги не было. Это известие они приняли уже как должное, как само собой разумеющееся, как ответ на заранее обреченное ходатайство о помиловании.
Раз в день их подкармливала тетя Маруся, делала им горячую похлебку из своих запасов. Один раз выручили ханты. Возвращавшись в очередной раз из города, механик с молодым увидели как всегда голосующих северян. Они, как малые дети, выходили каждый день на дорогу и просили прокатить. Из-за их количества и шедшего от них запаха никто не останавливался, а тут что-то сработало, что-то свыше заставило тормознуть машину. Двое самых старших залезли в кабину, остальные вскарабкались в кузов. Молча они проехали метров пятьсот, после чего попросили жестами остановиться. Вылезли из машины и отдали ребятам тяжелый мешок, показывая, что это подарок, плата за проезд. В мешке оказалось килограммов двадцать мороженного оленьего мяса. После этого ребята специально выезжали на дорогу, чтобы встретить и прокатить щедрых хантов, взамен получить мяса, но никого больше не видели.
Все когда-то кончается. Кончилось и это мясо. Начинавшие дичать, они гонялись за собаками. В поселке было два старых, ядреных, северных кобеля, не знавших за свою жизнь ни ласки хозяина, ни подачек с человеческого стола и лишь под старость свою, требующую, как и младенчество, хоть какой-нибудь заботы и внимания, приставших к этому ковчегу. Охота на них, похожая на шлепок тапком по отравленному дихлофосом таракану, не принесла удовлетворения, а жесткое, вонючее собачье мясо не придало ребятам сытости.
Две цистерны были давно погружены на “КамАЗы” и заправлены соляркой. Со дня на день должен быть пущен паром. Хоть денег они так и не получили, а паром был платным, они решили ехать, в надежде продать по дороге солярку. Оставалось потерпеть дня три-четыре, когда в очередной раз к ним приехали геологи со своими мешками и деньгами. Очередь сидеть за рулем была молодого. Он нехотя, с трудом слез со своей верхней шконки (иначе не назовешь) и, взяв с собой на всякий случай кожаную куртку, как обычно в тельняшке и тапочках, умчался. Уже хмельные, буровики достали водку и пригласили за компанию ребят. Присел к ним только механик, остальные отказались.
Время шло, молодой не возвращался. На столе стояло шесть пустых бутылок. Еле сидевшая четверка уже семь часов вспоминала свое бродяжничество по зонам, как обычно, находя общих знакомых, живых и мертвых, и выпивая то за здравие, то за упокой. Когда принесенная с собой водка кончилась, они вспомнили о посланце.
Желание догнаться, подогреваемое уже выпитым, не давало больше им ни минуты покоя. То кто-нибудь из них выходил на улицу, вскоре возвращался и, не глядя в глаза собутыльников, садился на место, то кто-нибудь зло прикрикивал на отдыхающих ребят, чтобы замолчали, долго, сосредоточенно вслушивался в ровное гудение стоящих на стоянке машин, сопровождая услышанное отборными выражениями. Стали выдвигаться нелепые версии возможно случившегося, и в конце концов их пьяные, и без вина отупевшие, выполняющие только жевательно-глотательные функции головы сошлись на единогласно поддержанном мнении, что посланный гонец исчез, сбежал, скрылся с их деньгами, с их законной порцией жизненно необходимого лекарства, облапошил, обокрал их, как неопытных сосунков, неразумных молокососов, и теперь их отравленная алкоголем, обмороженная, поруганная честь требовала мщения. Привыкшие уже к таким пьяным разборкам, ребята, не поддаваясь на провокации, спокойно сидели и лежали на своих местах, не принимая всерьез все более ожесточающиеся намерения и угрозы этой компании. А она, эта компания, разошлась вовсю, ища вокруг себя объекты приложения своей злости и внезапно выразившейся ненависти ко всему окружающему. Их голодные, занятые прожорливыми демонами, до тошноты напостившиеся души требовали для себя мяса и крови. Долго им ждать не пришлось.
Обвинив всех вокруг в продуманном сговоре против их личностей, эта зомбированная водкой троица вышла на улицу. Кто-то вполголоса, безучастно пожелал им дорогу скатертью и облегченно, устало вздохнул. Не успели ребята обменяться и парой фраз, как дверь в их вагончик резко отворилась и на пороге появился один из тех троих. В руках у него была двустволка, в глазах обезумевшая решимость. Он нажал два раза на курок, и голова одного водилы разлетелась по стене. На улице взревел вездеход, подал свой боевой, смертоносный клич, перекричав, заглушив, подавив притихший, испуганный шепот “КамАЗов”. Ему хотелось доказать своим хозяевам свою верность, свою солидарность с ними, свою достойность преданного раба. И он доказал, мчавшись в свою стихию и оставляя за собой еще долгое время блекнущий с каждым оборотом своих стальных движетелей красный след — раздавленную плоть выбежавшего на выстрелы из второго вагончика слесаря-”болгара”.
Оставшиеся в живых перебрались в “чистый” вагон и долго спорили, кому из них ехать за милицией. Отправленная машина вернулась под утро. Пока два непроспавшихся милиционера “обмывали” очередных жмуриков, двое ребят вытаскивали из кузова “КамАЗа” совершенно мертвого молодого, “без следов насильственной смерти”, замерзшего в своей машине в тридцати километрах от поселка. Ему не повезло, у него оказался сломанным датчик уровня топлива, и “полного” бака хватило лишь на тридцать километров. Потом заглох дизель. Через десять минут печка, работая от аккумуляторов, начала гнать холодный воздух. Зажженные в кабине газеты согрели только руки. Огрубевшая кожаная куртка больно терла голое тело под тельняшкой. Окна замерзли, не стало видно светлых полос на дороге от еще горевших фар. Очень захотелось спать под заунывную колыбельную вьюги. Молодой уснул навсегда, не зная, как этот сон кошмаром перекинулся на товарищей, оставшихся в поселке.
На третий день было покончено со всеми формальностями, милиция принялась за оперативно-розыскные мероприятия, пустующие машины были взяты на буксир со своим грузом — наспех сколоченными из обшивки вагончика гробами. На пятый день, при подъезде к парому, механик вышел по своей непреклонной нужде. Обратно в кабину его затаскивали втроем. Молча принимая, как и положено смирившимся, свой рок, свою судьбу. В ближайшей больнице местный врач, при консультации участкового милиционера, не раздевая уже окоченевшее тело механика, поставил узаконенный в таких случаях диагноз: сердечная недостаточность...
Три месяца и пять жизней продолжалась эта командировка в смерть, в небытие, во мглу.
Тюменская область