Закончился, ушёл в воспоминая XIX век, испытывавший Россию на прочность – столетие Отечественной войны, Пушкина, декабристов, «польского вопроса», обороны Севастополя, штурмов аула Гуниб и туркменской крепости Геок-Тепе, реформ Александра Освободителя, железных дорог, Чайковского, освобождения балканских славян, плавания Невельского, «русского света» в Париже. Ассигнации с портретами монарших особ свободно обменивались на золото, ибо драгоценный металл накапливался в стране быстрее, чем станки успевали печатать бумагу. Но заканчивался и «Золотой век» отечественной культуры, и она «серебрилась» на выходе в Европу «Русскими сезонами» потомственного дворянина Сергея Дягилева. Квалифицированные рабочие предпочитали купить новую рубашку, чем отдавать грязную в стирку. Учитель гимназии на свою получку содержал семью и незамужних сестёр жены, которую возил отдыхать в Италию, на худой конец – в Крым. «Бесы» стреляли в царей и «сатрапов». Самодержавные государи рыли себе могилу, позволяя своим ретивым слугам стрелять в народ на Дворцовой площади в Петербурге и в ленской глубинке, накликая тем самым Ад 37 года («во благо человека»). Интеллигенция, до слёз умиления влюблённая в добрый, несчастный, угнетённый царизмом народ подбадривала нетерпеливые души: долой абсолютизм!
Осенью 1917 года России не стало. Государство с нелепым для русского слуха названием Эсэсэсэр (на манер американского Йуэсэй), образовавшееся на её обкусанном с запада пространстве, с лженародным правительством инородцев, самозваными «мировыми вождями», будто извлечёнными из нафталина языческих племён, только по цвету на карте осталось единодержавным. По сути же империя превратилась в конгломерат административных единиц по национальному признаку. Нерусская и по духу власть, враждебная всем явлениям русскости, очертила неконтролируемой законом рукой территориальные автономии, где только находила к тому малейший повод. Появились «национальные» области, округа, республики, в которых русскоговорящее большинство (как правило, большинство) оказалось в положении пришлых, вперемежку с «коренными». Балаганную государственность обрели народности, никогда её не имевшие, даже не помышлявшие о ней в силу своей исторической недоразвитости. Под неё сочинялись названия регионам и родственным племенам, бывало, находящимся в стадии «развитого палеолита». Отдельный эвенк, например, сменивший первобытно-общинный чум на барак социализма в выделенном ему автономном округе, в соседстве с семи иноязыкими «мигрантами», ощутил себя «титульным», личностью высшего сорта. Бесписьменные орды кочевников, потомки послушных панских холопов, черни немецких баронов, данников Стамбула, Бахчисарая и Тегерана вспомнили вдруг свою историю, разумеется, до порабощения русскими завоевателями славную и героическую «историю маленьких гордых народов». Но на всякий случай отпрыски горских князей и ханов-чингизидов, казацкой старшины и прочей окраинно-украинной знати, кто смог, обзавелись партбилетами. «Грузин», «еврей», «туркмен» - зазвучали гордо. Русским называться русскими стало как-то неловко: шовинистский запашок, панимаш, клеймо главного тюремщика «тюрьмы народов». Предпочтительнее стало говорить «мы – советские люди!». Не так опасно, как "мы - русские".
Новое территориальное устройство, национальная политика, воспитание масс надуманным интернационализмом, лукавство братства народов направились на разъединение собственно русских по языку и культуре, по исторической памяти и традициям. Отделить их от белорусов и малороссов! Рассовать по искусственным национальным углам! Заставить их каяться за «преступления царизма» перед инородцами! Страх большевистской власти внушал самый бунташный из всех советских народов (и самый многочисленный). Свежи в памяти были восстания рабочих Ижевска, воткинских и уральских заводов, крестьян Тамбовщины, матросов Кронштадта, движения белых армий с русскими по духу генералами. Однако с каждым годом, укрепляя режим, советское сознание всё глубже укоренялось в людских массах. Псевдо-интернациональная машина, идеологически настроенная, снабжённая безжалостными репрессивными механизмами, работала исправно.
Но непостижимый умом человеческим проект тёмных сил способен реализоваться только в пределах тьмы, которая не может быть абсолютно всеобъемлющей, ибо тьма не ощущается, не осмысливается, если не оттеняет её свет, хоть лучик, хоть искра.
Работая над последним романом «Чёрный гусар и его потомки», я выделил героиню – дочь русского офицера, Георгиевского кавалера Феодору Скорых, которая воспитала себя неистовой большевичкой с холодным рациональным умом. «За други своя», за «идею» она «смело с товарищами в ногу» шла навстречу смертельным опасностям. Так же без колебаний, без «интеллигентских вздохов» предавала смерти тех, кого определяла врагом, в том числе своего сводного брата (прототипы реальные)… Но даже внедри Феодору в миллионы тогдашних душ страны, они не погрузились бы в кромешный мрак. Ведь и в ней самой, в этой сибирячке с черногорской кровью, не всё было чёрным – лишь пятна болезни, врождённые и появившиеся, как следы чахотки на внутренних органах, под внушением апологетов немецкого (в широком смысле) учения. А сколько православных душ болезнь лишь затронула, оглушила, лишила остроты зрения!
Умирают и звёзды, но свет их вечен, поскольку вечна Вселенная, и нет края у неё. В русском языке есть слово правда. Изначально определяло оно не только истину, не ложь, но и справедливость. На развалинах тысячелетней России, ставших фундаментом принудительного Союза бумажных республик, свет правды и в самую глухую ночь исходил из памяти людей помимо их воли, от великой русской литературы былых времён, от памятников истории, от мельчайших предметов искусства и повседневного быта. Исходил от пожелтевших писем с выцветшими чернильными строками в домашних архивах, от воспоминаний людей бывалых, от живого русского пейзажа, от заброшенных погостов с кривыми крестами, от разорённых церквей… Это были частые, повсеместные, яркие, но разрозненные вспышки. Чтобы они слились в один победный поток, уже не подвластный тьме, требовалось какое-нибудь событие, соразмерное стране и коллективной душе народа, осознающей себя единой уже одиннадцатый век. Причём, событие трагическое, ибо только трагизм обладает мощным творческим потенциалом.
Таковым стала Отечественная война, справедливо названная Великой. В её кровавом, скорбном свитке поворотным к всеобщему озарению оказался отчаянный крик в сторону ставки Верховного главнокомандующего, исторгнутый из груди командира одного воинского подразделения на передовой: «Шлите подкрепление! Присылайте пополнение… из русских! Ради Бога, дайте русских солдат!» Заметьте, был помянут упразднённый Бог, и красный военачальник, забыв о «едином советском народе», требовал у всевластного грузина именно русских бойцов. И в ставке его поняли правильно.
Да, это был поворотный миг, однако рассвету суждено было длиться много десятилетий, и сегодня, когда пишутся эти строки, новое, оптимистическое утро ещё борется с мраком, и нет уверенности, что он рассеется окончательно, есть только надежда и воля к преодолению сил тьмы, и бодрит пушкинское «Да здравствует солнце!..»
