Не секрет, что Евангельский сюжет о блудном сыне довольно часто повторяется как в повседневной жизни, так и в отражающих ее произведениях литературы и искусства.
Роман Тургенева "Отцы и дети", например, предоставляет нам, людям нового времени, взглянуть на эту тему под не совсем обычным углом.
Блудного сына, как нетрудно догадаться, главным образом представляет Евгений Базаров. Главным, потому что еще один вариант этого образа, дан в старшем Кирсанове, которого в конце романа мы видим обливающегося слезами в русской церкви, но, что не лишено комизма, за границей.
Что касается Базарова, то читатель и знакомится-то с ним на дороге, во время возвращения к отчему дому. Причем – дому не фигуральному, но в самом что ни на есть взаправдашнем смысле. Но он почему-то не спешит увидеться с родителями: живет в усадьбе отца приятеля, долго и нудно препирается с его дядей, периодически выезжает в город, где без особого интереса общается с какими-то не интересными ему ничтожествами.
Перед нами, а заодно перед обитателями дворянской усадьбы Кирсановых, где происходит большая часть действия, а затем – и перед родителями, которых он в конце концов навещает, предстает опустошенный, скучающий, ни во что не верящий, утративший все мировоззренческие критерии человек.
Что первым делом бросается в глаза: Базаров единственный из всех персонажей романа, которого Тургенев описывает как бы отстраненно, со стороны, вместо личности предлагая некую цепь поступков и слов, даже не пытаясь проникнуть вовнутрь и не пробуя обнаружить внутренние посылы, которые их определяют.
Причина не только в том, что Базаров тщательно скрывает свои настоящие мысли и чувства: от любви к Одинцовой, скажем, по уверению автора, «он тотчас бы отказался с презрительным хохотом и руганью, если бы кто-нибудь хотя бы отдаленно намекнул ему на возможность того, что в нем происходит»; дважды, по меньшей мере, Тургенев замечает, что высказывая что либо, Базаров это делает с таким видом, как будто в то же время думает про себя: «верь мне или не верь, это мне все едино». Впечатление такое, что автор подозревает за персонажем некую двойственную иронию не только в отношении окружающих, но и в отношении собственных высказываний, да, пожалуй, и мыслей.
В отличие от него Одинцова, в которую он влюблен и которая во многом ему сродни («в нас слишком много однородного», - признается она ему) автором представлена как раз изнутри – и довольно подробно.
«Не имея никаких предрассудков, - пишет Тургенев, - не имея даже никаких верований, она ни перед чем ни уступала и никуда не шла. Она многое видела ясно, многое ее занимало, и ничто ни удовлетворяло ее вполне; да она и едва ли желала этого удовлетворения.»
Уберем несколько пунктов из этой психологической характеристики, добавим к ней еще один компонент – иронию, не свойственную самой Одинцовой, но зато в высшей степени присущую Базарову, сделаем поправку на различие мужской и женской конституции – и тогда не предстанет ли перед нами Базаров во внутренней своей сущности?
Тогда, быть может, мы поймем, на что направляет он свои бойцовские качества, которых лишена Одинцова – не на споры, которые ему вполне безразличны; не на борьбу с целью изменения общественного строя, любой из которых ему, похоже, ненавистен; не для приобретения власти над толпой, которую он призирает. Нет: единственный равный соперник Базарова – это он сам, с самим собой он и борется – и не в последнюю очередь потому, что испытывает повседневную потребность в борьбе.
Что же касается внешнего его поведения, в основном направленного, так сказать, на поддразнивание гусей, то у внимательного читателя романа частенько создается впечатление, что все свои высказывания, да и поведение, Базаров строит вопреки ненавистным для него общим местам, видя эти места даже там, где их нет. А не общих мест для него, похоже, вообще не существует; вернее, он относит эти не общие места в сходный с ними разряд противоположных общих мест.
«Что ты называешь этим именем?», - спрашивает у Базарова его последователь Аркадий Кирсанов. Ответ Базарова: «А вот что: сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее место. Оно как будто щеголеватее, а в сущности одно и то же». «Да правда-то где, на какой стороне?» - спрашивает озадаченный Аркадий. «Где? Я тебе отвечу, как эхо: где?» – это все, что может сказать Базаров.
То есть Базаров фактически признается в незнании истины, и при этом осознает, что и само его сомнение в ее существовании тоже является еще одним очередным звеном в системе общих мест. Это тем более вероятно, что сам герой осознает причину своего отрицания, проистекающую из некоторых особенностей собственного характера, а так же в силу индивидуальных душевных ощущений: «Я придерживаюсь отрицательного направления в силу ощущений. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен».
Нетрудно заметить, что герой от полной безнадежности, вынесенной из многолетних занятий наукой, приходит к тому, что просто напросто абсолютизирует свои ощущения, но вот как соотнести эти их с окружающей жизнью – точно не знает.
Отсюда и отрицание собственного отрицания.
Уже в начале романа Базаров предстает человеком разочарованным, не видящим ни в чем смысла, в том числе и в своих научных занятиях, о которых он отзывается с той же устало-равнодушной иронией, с каковой говорит обо всем, не исключая и религии.
Кстати, по поводу пресловутого базаровского атеизма: нигде в романе не отмечено, что Базаров придерживается атеистических взглядов – скорее уж таким образом воспринимают его окружающие, в том числе и отец, с опаской предлагающим ему в качестве сотрапезника сельского батюшку, чье общество со словами «Ведь он, чай, мою порцию за обедом не съест», Базаров принимает отнюдь не скрепя сердце; это уж не говоря о предложении причаститься, которое он, несмотря на то ( а, может быть, и благодаря тому), что «по лицу его поползло в этот момент что-то странное», не отвергает – и, думается, не только чтобы угодить родителям.
Кажется, в душе его идет какой-то пересмотр выработанных до сей поры взглядов, ложность которых он осознает, но на обретение новых, или, вернее, к возращению к еще более ранним, он никак не может отважится; этот процесс, если можно так выразится, идет параллельно с очищением души от материалистического мусора – но и от гордости совокупно с переоценкой собственной личности, которая все еще сильна и ни на минуту его не оставляет, - не для того ли, как последнее вразумление, послано ему чумное заражение? Даже сама смерть посылается ему в самый подходящий момент – когда Базаров, не надеющийся ни на кого, кроме как на собственные силы, почти смирился со своей беспомощностью в самом преддверии смерти.
Базаров, в силу некоторых врожденных, изначальных свойств своего характера рационалист и даже в некотором смысле утилитарист; поэтому критической стороной своего ума рано или поздно он должен был понять несостоятельность своих научных воззрений, их непригодность для оценок многих сторон действительности. Эту переоценку своих взглядов он и несет с первым своим появлением уже в начале романа, к середине сюжета это чувство усиливается, а в конце его Базаров вообще разочаровывается в них, совершенно забросив свои ученые занятия и сосредоточившись исключительно на чисто медицинской практике. Причина - на весьма глубоких уровнях: крах мировоззрения, на которых зиждилась его деятельность, определяющая смысл жизни и, как следствие, переоценка себя как личности с невозможностью отказаться от прежних заблуждений . И, в конечном счете, ненужности всей жизни, как таковой.
Поэтому смерть Базарова в тот момент, когда он всё-таки добирается до отчего дома – неслучайна и даже закономерна. Исходя из этого, и событийную канву романа можно рассматривать движения его души к неизбежной встрече с Богом, правда - до последней минуты отвергающую эту встречу вследствие замутненности сознания, происходящего от привнесенных в него извне представлений. Но и - как последовательный отказ от заблуждений, мешающих духовному восхождению. И, что существенней всего – отказ не по своему собственному желанию, но в результате смирения перед возникшими обстоятельствами рационалистически настроенного ума, для чего Сам Бог перед этими обстоятельствами его и ставит. Можно даже сказать, что и Бога ум Базарова только так и мог бы принять – посредством рационального взвешивания аргументов за и против. И, в конце концов, ум признает свое бессилие перед лицом обстоятельств, воздвигаемых промыслом.
Ум, но не сердце; может поэтому Базаров так долго тянет с причастием, с уместностью которого он, по меньшей мере, смирился. Интересно, как он воспринимает предложение отца о принятии Святых Даров – не отвергая, но как бы раздумывая, стоит ли оно того – и решив, что стоит, все же откладывает на потом. Это потом могло бы и не наступить – и так уже, во время того, как Базарова исповедуют, причащают и соборуют едва ли не в полубессознательном состоянии, «когда Святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся и что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на его помертвелом лице».
Может быть, в этот момент, Базарову предстали все его жизненные заблуждения, в сущности – растраченная жизнь, - во всей их полноте? Как знать. Прямо, во всяком случае, Тургенев об этом не говорит.
