Из позднего пятикнижия романов Достоевского "Подросток" как бы в тени остальных четырех. Он же – наименее популярный у современных читателей. А напрасно: его содержание определяет довольно длинный ряд актуальных для нашего времени моментов, уже тогда выхваченных из тогдашней реальности зорким внутренним взглядом Достоевского и вполне могущих быть спроецированных в будущее. Принято считать, что роман исследует во все времена актуальный конфликт отцов и детей. Хотя, бесспорно, его содержание гораздо глубже и шире: в нем, прежде всего, нашло отражение не самое лучшее свойство русского общества нового времени – невозможность выработки какой-то одной идеи, могущей объединить всех его представителей под своим знаменем.
Симптомы болезни, разлагающей русское общество на отдельные, не связанные между собой сегментации, в том числе – и на уровне рода, и даже семьи, Достоевским названы без обиняков: «Никогда семейство русское не было более расшатано, разложено…как теперь...», «русское семейство становится все более и более случайным семейством, где настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальные побуждения господствуют над всякой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или в равнодушии к отечеству и в смешливом презрении к народу…». В результате: «юноша вступает в жизнь один как перст, сердцем он не жил, сердце его ничем не связано с его прошедшим, с семейством, с детством». И почти в таком же состоянии пребывают и их отцы: «Общего нет ничего у современных отцов, «…» связующего их самих нет ничего. Великой мысли нет, великой веры нет в их сердцах на такую мысль». «В обществе нет никакой великой идеи, «…» нет и граждан». «Нет жизни, в которой бы участвовало большинство народа». «Нынешнее время – это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею».
«Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево – все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…»
Человек по фамилии Крафт, которому принадлежат большинство из приведенных высказываний, немец, ощущающий себя русским, желая найти хоть какой-то выход из этих типичных русских тупиков, с присущим ему немецким педантизмом «вследствие весьма обыкновенного факта, пришел к весьма необыкновенному заключению, которым всех удивил. Он вывел, что русский народ есть народ «…» второстепенный, которому предназначено послужить лить материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки». Больше того - «на основании френологии, краниологии и даже математики» Крафт приходит к выводу « о том, что русские – порода людей второстепенная, и что, стало быть, в качестве русского совсем не стоит жить». А далее ему, так и не смогшему совместить немецкую умственную рациональность и русское состояние души, не остается ничего другого, как покончить с собой.
Рассуждения Крафта дополняют рассуждения одного из оппонентов – чистого русака, между прочим: «Если Россия только материал для более благородных племен, то почему же ей и не послужить таким материалом? Это – роль довольно еще благовидная. Почему не успокоиться на этой идее ввиду расширения задачи? Человечество накануне своего перерождения, которое уже началось. Предстоящую задачу отрицают только слепые. Оставьте Россию, если вы в ней разуверились, и работайте для будущего еще неизвестного народа, но который составится из всего человечества, без разбора племен».
Если не знать, что эти мысли высказаны сто пятьдесят лет назад – можно счесть, что они порождены контекстом нынешнего времени. Тем более – афористически итожащая приведенные высказывания мысль из "Дневника писателя" за 1876 год: «Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация».
И здесь – следующий вопрос: а могут ли они существовать, сжившись с ложной идеей? Этот вопрос и пытается разрешить Достоевский, одну за одной испытывая на прочность такие идеи и в "Подростке", где ими одержима большая часть действующих там персонажей, и в других своих произведениях. Собственно, и идеи-то эти далеко не высшие – они приземленные, прагматичные, хотя, в своем роде, может и не самые худшие - вроде мысли членов кружка некоего Дергачева сделать сытым всё человечество, - мысли, которая, тем не менее, ну никак не может быть названа великой. По той, хотя бы, причине, что, по словам отца Подростка, утонченного мыслителя Версилова «если «обратить камни в хлебы» и накормить человечество, то человек тотчас же и непременно спросит: «Ну, вот, я наелся; теперь что же делать?»
Правоту этих суждений подтверждают настроения, обретшие повсеместное хождение в последние годы советской власти, не без успеха воплотившей в жизнь главную мечту вышеупомянутого кружка. Её, кстати, категорически отвергает подсознательно осознающий ложность своей собственной мечты Подросток. Как не находит в нём сочувствие и довольно сомнительная мечта отца – объединение русской культурной элиты на почве боления за все человечество с целью последующей проекции этого боления на весь мир. С этой идеей отец связывает и будущее России, которая, таким образом, приобретает шанс единения с покамест чуждым ей остальным миром. Т.е. – ровно то же, что является целью современной русской интеллектуальной элиты. Что, опять таки, вызывает встречный вопрос сына: в каких отношениях намерена эта элита находится с русским народом, не очень-то склонным к такому единению и какое место должен занять этот народ в такой конструкции? Убедительного ответа отец на это не дает. Да и не может дать. Отметим, что его мысль мало чем отличается от высказанной раннее мысли оппонента Крафта по поводу работы «для будущего еще неизвестного народа, который составится из всего человечества, без разбора племен».
Удивительно ли после всего этого появлении в мозгу главного героя идеи фикс, которую он в дальнейшем вынашивает, отталкиваясь вот от какого соображения: «Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там человечество, которое обо мне знать не будет...? «…» Нет-с, если так, то я самым преневежливым образом буду жить для себя, а там хоть все провались!» А сама идея такова: уподобиться Ротшильду, нажить деньги, так как в современной ему эпохе «это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество». И хотя Подросток в этом убеждении не одинок, поскольку это магистральный путь едва ли не всех представителей нового времени, но именно в его сознании оно радикализуется до какой-то, я бы сказал, идиотической чистоты (самое ценное в этом идиотизме то, что он и сам причисляет себя к числу посредственностей, что уже само по себе служит свидетельством его неординарности):
«Мне нравилось ужасно представлять себе существо, именно бесталанное и срединное, стоящее перед миром и говорящее ему с улыбкой: вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры «…» а вот я – бездарность и незаконность, и все-таки выше вас, потому что вы всему этому подчинились».
А что если бы не все подчинились? Что далеко ходить - сам-то подросток, обладающий при всех своих эскападах нравственной чистотой до такой степени, что умудряется поразить её наличием даже отъявленных негодяев и циников, ротшильдовской идее подчинен не до конца, он постоянно сомневается, подсознательно ищет какой-то альтернативы – в отличие от одержимых той же самой идеей, неотличимых друг от друга бездарных деятелей, наделенных одним единственным талантом - делать деньги буквально из воздуха, посредством их лезущих в сенаторы, министры, премьеры, президенты, и уже в этом статусе подминающие под себя живую жизнь в мире, «где материальные побуждения господствуют над всякой высшей идеей». Между тем, случай героя Достоевского иной: не деньги ему нужны - «нужен лишь идеал» в минуту откровенности чисто по-русски признается он. А то, что идеалом на короткое время стали деньги – это одно из многочисленных его заблуждений. Сама мечта его об обособлении от тупо рвущейся к сытости толпы – своеобразный ответ вызовам времени, лишенного героической идеи, пускай даже в самом глупом ее выражении. И, кстати, в случае ее осуществления он готов все свои ротшильдовские богатства он готов раздать нуждающимся, сам же - снова вернуться к нищему существованию.
Вслушаемся в самый откровенный его монолог:
«Я, может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и буду, и, может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму. А бегать да вешаться всем на шею от любви к человечеству да сгорать слезами умиления — это только мода. «…» И особенно теперь, в наше время, которое вы так переделали. Потому что хуже того, что теперь, — никогда не бывало. В нашем обществе совсем неясно, господа. Ведь вы Бога отрицаете, подвиг отрицаете, какая же косность, глухая, слепая, тупая, может заставить меня действовать так, если мне выгоднее иначе? Вы говорите: «Разумное отношение к человечеству есть тоже моя выгода»; а если я нахожу все эти разумности неразумными, все эти казармы, фаланги? Да черт мне в них, и до будущего, когда я один только раз на свете живу! «…»Что мне за дело о том, что будет через тысячу лет с этим вашим человечеством, если мне за это, по вашему кодексу, — ни любви, ни будущей жизни, ни признания за мной подвига?
…я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, — не думайте, что с моей, потому что я, может быть, в тысячу раз больше люблю человечество, чем вы все, вместе взятые! Скажите, — и вы уж теперь непременно должны ответить, вы обязаны, потому что смеетесь, — скажите: чем прельстите вы меня, чтоб я шел за вами? Скажите, чем докажете вы мне, что у вас будет лучше? Куда вы денете протест моей личности в вашей казарме? «…» У вас будет казарма, общие квартиры, stricte nècessaire, атеизм и общие жены без детей — вот ваш финал, ведь я знаю-с. И за все за это, за ту маленькую часть серединной выгоды, которую мне обеспечит ваша разумность, за кусок и тепло, вы берете взамен всю мою личность! Позвольте-с: у меня там жену уведут; уймете ли вы мою личность, чтоб я не размозжил противнику голову? Вы скажете, что я тогда и сам поумнею; но жена-то что скажет о таком разумном муже, если сколько-нибудь себя уважает? Ведь это неестественно-с; постыдитесь!»
Можно подумать - подросток прозревает и отвергает ту реальность, приметы которой намечаются уже в современном ему мире и которая окончательно сформировалась в наши дни. Реальность, которой он пытается противостоять, но к которой отчасти причастен и сам, и поэтому готов поддаться некоторым чуждым его натуре заблуждениям. Хотя, кажется, к концу романа понимает, что удаление себя от толпы посредством капитала – это, все таки, не его призвание. Вопрос же о настоящем призвании вечного русского подростка Достоевский оставляет открытым. Не только здесь, но и в других романах – тоже.
Таким же наивным, ищущим, с воображением, падким на различные соблазны и с вечно открытым от удивления ртом подростком видится автору этих фрагментарных заметок и Достоевский, и сама Россия, и русский народ: заблуждающийся, увлекающийся вредными для себя идеями, предающийся ненужным обольщениям, очаровывающийся, разочаровывающийся, в отличие от других народов никак не могущий остановиться на чем-то одном. Словом – подросток, не желающий или не могущий стать, наконец, взрослым. Что, с одной стороны, является причиной его вечного отставания от других, едва ли не во всех областях продвинувшихся более него. С другой - служит залогом его будущего взросления, в случае осуществления и вправду могущего открыть человечеству некие доселе неведомые ему горизонты. Но только тогда, когда многочисленные русские подростки перестанут быть разобщенными членами «случайного семейства», столь наглядно представленным Достоевским в его романе.
А могут ведь и не перестать, так и остаться подростками. А следовательно – не открыть ничего ценного ни России, ни кому бы то ни было другому.
Илл. Аксель Лескошек
