Сообщество «Форум» 11:43 26 апреля 2020

РАЙ ДЛЯ ВЛЮБЛЁННЫХ

Река Аган лесистая, километров тридцать до истоков на перевале. Морское побережье за горным хребтом, часто наволакиваются с Охотского моря густые туманы. Разведочная партия Хасынской геофизической экспедиции, в котором я работаю рабочим студент-дипломник Томского геологоразведочного техникума, делает детализацию участка Карамкенского золото-рудного месторождения. Палаточный лагерь геологов поставлен высоко над речной долиной, в огромном амфитеатре древнего вулкана.

РАЙ ДЛЯ ВЛЮБЛЁННЫХ

повесть

Посвящается русскому Учителю советской Школы.

1.Огурцы, народ капризный
Колонка для качания воды у нас в огороде, под окном кухни. Отец сам забил трубы, на работе сварщики сделали колонку с рычагом и клапаном. Резинка под клапаном не дает воздуху упустить воду в трубах, когда качаешь воду. Вода для полива огурцов - обязанность моя. Мамка первая огородница в околотке. Знает, что холодной водой поливать огурцы нельзя, замокнет корень от простуды.
- Огурцы, народ капризный, - учит меня мамка уму разуму. Вода для полива парников с огурцами греется на солнышке в цинковой старой ванне, рядом полный воды бачок двухведерный эмалированный, железных бочек из-под бензина с вырезанным верхом под воду в огородах не знали ставить. Да и где их было эти железные бочки брать? Деревянные бочки из кедровой клепки покупали в артели «Слепых и глухонемых». Артель за Канским мясокомбинатом. Там же и Кожзавод. «Кожзаводом» звали всё ту же артель, только работали там зрячие.
Рядом с Мясокомбинатом городская тюрьма. Я люблю нашу улицу Лазо. Наш дом на солнечной стороне. Последний квартал улицы. Конец улицы упирается в окружной гравийный тракт, а за окружной дорогой чистые без деревца зеленые поля и луга до самого Филимоново. Поселок Филимоново знаменит сгущенным молоком. Там молочно-консервый завод. И рано утром, по холодку, пылят молоковозы со всего Канского района, везут сдавать молоко на Филимоново. В поле – недалеко от железной дороги, хорошо различимы от нашей улицы самолеты АН-2, рядком желтеющие рыбьими туловами рядом с постройками аэропорта. «Кукурузник» весь день летает. Веселая жизнь идет. Лето! Я закончил восьмой класс. В деревню ехать некогда. В июне экзамены. В доме спать душно. Мамка разрешила ночевать мне на потолке под крышей дома. Отец дал старый брезент, овчинку рыбацкую, мамка отдала старое ватное одеяло, памятное мне в начальных классах, когда простывал, шлындая с открытой грудью на зимней улице, лечила мамка от простуды над чугунком парной картошки, укрывшись со мной этим ватным одеялом. Два года назад мы жили в другом доме, в соседнем квартале на этой же улице. Загорелось родителям увидеть Украину, пожить в краях теплых, где цветут яблони и вишни. Отец родился в таежной деревеньке в Абанском районе. Мамка из Канского района – из деревни Хаёрино. Деревни богатой до войны, многолюдной. Хаёрино в лесостепи, окружена деревенька холмами и березняками. На солнцепеке лысых холмов много растет клубники. Я не люблю собирать ягоды, но мамка заставляет, и клубникой я наедаюсь на всю зиму и без варенья. Мамка дождалась, пока я отучусь шестой класс, отправила меня в деревню Егоровку. Покупатель на наш дом быстро нашелся. Отец купил в пятьдесят восьмом сруб, своими руками крышу крыл сосновым тёсом, печник печь русскую в доме изваял раскрасавицу, отец отгородил спальню от зала досками, поставил перегородку между прихожей с улицы и залом, где телевизор "Рассвет". Мамка изнутри дранкой стены обшила, я, шестилетний мальчуган, месил глину с песком ногами в ванне, раствор, которым мамка закидывала дранку, и вытягивала мастерком глину с песком в ровненькие стены. Потом отец пристроил веранду. Одновременно с постройкой дома поднялись связкой и банька, пристройка для кабанчика, хлев для коровы. И мне иногда казалось, что я родился в яслях у коровы. В детстве я не помню, чтобы у нас пустовал хлев без коровы, огород который рядом с коровником. Отучившись, шестой класс, я уехал в деревню. Родители упаковали вещи в железнодорожный контейнер, пока без адреса. Поехали на родину хохлушки тетки Веры Коростелевой. В Кривой рог. Собирались там купить домик, потом и контейнер отправить из Канска. Отцу не понравилась Украина. До начала учебного года родители вернулись в Канск, и купили этот дом в соседнем квартале на нашей улице Лазо. Из деревни я вернулся в другой дом. Высокая сибирская изба под шиферной крышей шалашиком. Первый дом на Лазо, который отец достроил, был под четырехскатной крышей из теса. Я любил отроком летом забираться на конек дома, выползал из слухового окна, подошвы не скользили на сухих досках крыши. Любил сидеть на верхотуре и смотреть вдаль – за окраину города, где вдалеке дымилась городская свалка. Там мы часто бывали с братьями Анисимовыми, Толька Коростелев с нами. В июне в Первом военном городке военные интенданты освобождали подземные овощные склады под новый завоз. Солдаты привозили на свалку не распечатанные ящики с гнилыми яблоками, иногда вываливали самосвал и полный гнилых арбузов. Для сибирского подросткового жителя – это сказка. Яблок много не гнилых, арбузы обрезали складнями от кислой гнили, и ели радостно, смеясь своему детскому счастью. Рядом со свалкой огромный песчаный карьер, вода в карьере снеговая - стоячая и теплая, купались там, в мае, пока курья от Кана не очистится ото льда. В крутом борту на обрывах песчаных карьеров гнездились стрижи. Над свалкой кружило черной стаей гомонливое воронье.
Теперь, повзрослев, я видел в открытую дверку с потолка моего нового дома всё так же дымящую городскую свалку, все тех же черных ворон, нарезающих круги в небе над свалкой, видел песчаный карьер, мальчишек и девочек там промышляющих, поросль нам смена. После школы мне предстояло работать на Табачной фабрике, ящички колотить. Отец на этой фабрике работал кочегаром. В девятый - десятый классы доучиваться после восьмилетки я не желал идти.
-Так тумаком и останешься, - сердилась мамка на мое нежелание учиться.
- Сидеть на шее отца не дам, пойдешь работать, - пригрозила мамка.
– Школьников на фабрику берут ящики колотить, - подтвердил отец.
– Работают до обеда, а платят школьникам за полный рабочий день. 80 рублей получают, кто работает на ящичках.
Летние дни стояли безоблачные, горячие от солнца. Мамка следила, чтобы я не выпускал из рук учебника, хоть и на крыше живу. Но и там днем духота. И там мухи достают. В сон клонит. Мамка на хозяйстве, не производственница, никуда от ее надзора не укроешься. Я взрослел, но по-прежнему боялся мамку, пуще огня.
-Отпусти на озеро искупаться, - стал просить мамку.
-К вечеру, чтобы был как штык дома! Надо поливать огород! Жара вон какая стоит. Воду везде накачал? – мамка уже проверила и воду в ванне, и в бочке, придирчиво осмотрела чистый двор, который я подметал каждое утро березовой метлой.
Подметаю и за воротами. Мамка моя чистюля. В доме у нас ни пылинки. Полы сверкают коричневым блеском от лака поверх краски. На желтом комоде нарядная скатерка ручной работы, с белоснежной прошвочкой по краям. Моя кровать с панцирной сеткой в зале, родители спят в спальне. Большой кожаный диван с откидными подлокотниками стоит в зале для красоты. Домотканые из лоскутов цветные половики в прихожей и в зале. В спальне, под ногами у кровати родителей, большой круглый половик, тканый из лоскутов. Кровати утром мамка сама убирает, на покрывалах узорная русская мережка по краям. Белоснежные подушки взбитые, теремками постятся на кроватях. Днем прилечь на кровать не моги. На кухне для отца кушетка. После работы приляжет и дремлет, пока мамка к столу не позовет.
Летом печь не топят в доме. В связке с дворовыми постройками сеновалом и хлевом, крайняя из бревен летняя времянка. Баньки нет. Времянка теплая, но темная, низкие потолки, окно во двор, за печкой закуток без лампочки. Собачья будка под окном времянки. Вдоль ограды провод, по которому бегает на цепи собачонка. Мамка больших собак не терпит. Поэтому в нашем дворе только малорослые собачонки, голосистые ночью, если кто чужой, и умные молчаливые днем, "характерные", в мамку. Школьником я не перерос мамку, и только в зрелые годы пришло удивление: какая мамка маленькая, штакетник палисада ей до подбородка. Как мамка умудрялась обшивать высокие стены дранкой, когда строились; сколько же надо было физической силы затирать стены глиной с песком, потом белить потолки и всю хату к Троице. Мамка любила летнюю Троицу. Пасха всегда холодная, зимой никто и не белит стены и потолки в избе. В доме русская печь. Русскую печь мамка топит к ноябрьским. На жестяных листах в русской печи шаньги с творогом выпекаются, сушки рассыпчатые. И нет слов - передать вкус мамкиных шанег с творогом, когда мамка будит меня утром и зовет поесть горячие шаньги с молоком. А потом хоть весь день спи. Каникулы. А после еды, какой сон? В хлеву корова ждет, надо вывозить в ванне на салазках грязь от свиней. Навоз из хлева – отдельно, для парников под огурцы копится. Для свиного овна яма вырыта в огороде специальная, туда опрокидываю из ванны поросячье жидкое овно. Солнышко в морозном утре поднимается ласковое. От работы удовлетворение такое, что и в сон клонит. Отец на работе, кушетка за печкой на кухне свободная. Мамка там никогда не приляжет. В летней кухне, в темном закутке за печью, отец сделал из досок жесткие нары. Мамка, девчонкой, много работала в полевых бригадах во время войны, спали подростки вповалку на нарах широких, с тех лет не любит мамка мягкую постель. Часто о жизни мамка говорит:
-Мягко стелет, да жестко спать.
Не любит мамка и пуховую перину, которую на свадьбу подарили ей тятя с мамой, так он зовет своих родителей - моих деда Василия Ивановича Полякова, и бабушку Ефимью, в просторечии хаёринских баб Фима Белоусова. Отец любит спать на перине. Пуховая перина, она как полати русской печи: всю хворь жаром пуховая перина вытягивает. Жарко спать в перинах, свариться можно.
Рисую акварелью с шестого класса. Зиму восьмого класса ходил в Художественную школу. В сентябре сдал экзамены по рисунку и композиции, приняли меня первым набором в Канскую художественную школу. Галина Яковлевна Иванова мой классный руководитель. Приняла она наш класс пятый "в" от Валентины Константиновны Чухломиной, учительницы начальных классов. Мы очень любили своих учителей. Очень. Они отвечали нам взаимной любовью. Муж Галины Яковлевны Ивановой известный в Канске и в крае художник. Виктор Александрович Иванов долгие годы добивался открыть в городе Канске Художественную школу. Помещение под школу выделили в здании Детской и юношеской библиотеки, в которую я бегал с улицы Лазо в центр города за книжками с пятого класса. Два этажа дома дореволюционной постройки, через улицу «Гадаловские ряды», построенные купцами в девятнадцатом веке. Галина Яковлевна и привела меня к мужу, он посмотрел мои школьные «стенгазеты», улыбнулся, допустил к экзаменам. В нашем квартале, на солнечной стороне, через пару дворов жил мой школьный друг Коля Телешун. Подружились мы в школе, соревнуясь в новогодних стенгазетах: картины с открыток – на ватмане акварелью заливали. И в Коле виден был настоящий художник. Отучившись в Художке зиму, я уехал в Томск учиться. Коля Телешун поступил в Харьковское художественное училище, вернулся в Канск и всю жизнь отдал родной Художественной школе, учил детей, директором работал, на пенсию вышел. Кто тогда мог знать свои пути дороги по жизни?
Мамка отпустила купаться. Я собрал в сумку альбом и краски, повесил лямки на руль велосипеда. Поехал я на этот раз на озеро «Бородинское». Длинное, рыбное, в рослых камышах. Южный берег укрыт высокими тополями. Лесок редкий. Каждый год там располагается школьный лагерь, где живут выпускники Филимоновской школы. Ребята и девчата отрабатывали на полях совхоза «Рассвет» трудовую школьную практику. На совхозных полях необоримые посадки свеклы, картошка цветет, окучивать тяпками надо. Все требует прополки. Деревенские дети, привыкшие трудится на своих огородах, утром, по холодку, пока солнце еще не высокое и не жаркое, массово высыпали на картофельные поля и споро обгарнывали тяпками клубни картофеля. К полудню поля пустели. Под тенью тополей в холодке школьники отдыхали. Рядом мостки в озеро из двух толстых плах. Девчонки купаются, парни дрыхнут в палатках. Я пристроился с альбомом в сторонке, не видный с мостков за камышами. Делал акварельные наброски. Солнце припекало маковку, и я подумывал обогнуть на велосипеде озеро и искупаться в стороне от любопытных глаз.
Обернулся случайно. Вздрогнул. Первая любовь. Много написано трагедий и комедий, связанных с этим дивным – божественным явлением. Девушка, с подбитыми шелковистыми русыми волосами резинкой на затылке - хвостиком, в купальнике, похожем на рыбью чешую, настороженно улыбалась, прислонившись к старому тополю. Недолго она стояла, заступила за толстое становище тополя и растворилась в прохладе леса.
Мамка отпустила и на другой день на озеро. Мамке нравились мои акварели. Верила мамка, серьезно ребенок занимается художеством. А я просиживал рядом с мостками и ждал выхода девушек на открытые солнцу мостки. Видел ее, купающуюся. Она приходила. На прежнее место, под высоким старым тополем. У школьников, которые жили в палатках рядом с палатками школьниц узнал ее имя и фамилию.
Ночами я не мог заснуть. Школьники отработали практику и уехали в свое Филимоново. Уже июнь. Какие экзамены? Я ни о чем и ни о ком не могу думать, кроме девушки Нины с Филимоново. Меня лихорадило от тоски, от желания ночью сняться птицей с потолка дома, и улететь птицей к ней. Терзало желание украсть мотоцикл у отца из гаража, тихо выкатить мотоцикл ИЖ ночью из двора в калитку и уехать на Филимоново.
Бестолочью я стал полным. Не просто «оглупел», а дурак дураком стал. Алгебру на экзаменах решил на четверку. А сочинение даже и не писал. Все два часа сидел и баловался, постреливая из резинки пульками из жеваной бумаги в Серегу Лимберга, моего закадычного школьного дружка. Галина Яковлевна плакала после экзаменов, не знала, как меня спасти от «второго года».
Лариса Владимировна Самсонова, директор школы, курила папиросы «Беломор-канал», зимой ходила в белых фетровых «бурках». Фронтовичка, прошла всю войну до ее завершения в Пасху 9 мая 1945 года. Боялись мы Ларису пуще наших отцов и матерей. Кабинет директора школы на первом этаже, «учительская» на втором. Повела меня Галина Яковлевна к Ларисе Владимировне.
Разговор состоялся суровый. Лариса материлась не хуже своего комбата, и знала в этом воспитательном процессе толк. Отец у нас матерился редко, вывести отца из себя, надо было пуд соли съесть. Мамка, грешным делом, иногда выражалась художественно.
«Тебе, что на ****у соли насыпали - такая злая?!» - услышал раз, как мамка ругала соседку через улицу. Такого оригинального выражения можно было ожидать и от Ларисы Владимировны.
-Вот что, сынок, - закурила Лариса Владимировна папиросу.
– Поставим мы тебе тройки по русскому и литературе – годовую оценку. До конца жизни молись на свою Галину Яковлевну. Выдадим Аттестат за восьмилетнее образование. Иди и не греши. Мир большой. Мир научит всему...


На выпускной мамка купила мне белую нейлоновую рубашку, черные красивые брюки, крепкие и аккуратные туфли. Галина Яковлевна не стала рассказывать мамке, что я экзамены за восьмой класс не сдал. Отец работал в ночь. Уехал на работу на велосипеде. На рассвете тихо выкатил «Ижа» из гаража, укатил по улице подальше от нашего дома и завел мотоцикл.


Дом Нины я нашел задолго до экзаменов. Искать приехал в Филимоново днем на попутном молоковозе. Улица Луговая, где жила Нина - на окраине, рядом с трактом. Нина ждала. Верила, что найдет ее мальчишка с красками и альбомом. Уходили с ней в холмы за железную дорогу. Гуляли по альпийским лугам, катались в травах и запоем целовались, мяли цветы жарки, так рясно росшие в раю моей первой любви. Уходил от Нины по тракту в Канск при ярких звездах, в два часа ночи. Восемнадцать километров одолевал к рассвету. Потом мамка с боем меня сгоняла с потолка дома на работу. Отец не ругал за угон мотоцикла, но стал сам ездить теперь на нем на работу. Я садился на велосипед и крутил педали велосипеда в центр города на Табачную фабрику, на ходу досыпая свое сумеречное счастье от сладких ночных поцелуев с Ниной.
Мамка не подозревала о моей первой любви. Вернее, это была «вторая любовь». В четвертом классе я влюбился в Лену Максимову. Ночью температура поднялась. Мамка рядом сидит, лоб щупает.
-Сыночка, что случилось? Жар-то, какой.
Мамке я доверял с самого детства, как и отцу. Сознался.
-Люблю.
Мамка оторопела от моего признания: двенадцать лет ребенку. Похоже, автоматически переспросила:
- А, как ты любишь?
-Сердце - бьется! - сознался.
Сознался и заснул. Горячность первой детской влюбленности прошла быстро. Лена Максимова, дочь офицерская, в пятый класс учиться не вернулась. Летчика, отца Лены Максимовой перевели служить на Дальний Восток. Нравился я однокласснице все восемь лет Люде Селиховой. Сидели мы весь шестой класс за одной партой. В школьном буфете работала мама Люды Селиховой. И я каждый день находил в своей парте пирожок с повидлом. Люду не обижал. Взрослые мы какие-то уже были отроками. Умели ценить заботу других о себе. Учились заботиться о тех, к кому лежит сердце. Сердце к Селиховой не лежало. Я перебрался бездельничать на последнюю парту к дружку Славке Горбунову. Славка был, как тугой футбольный мячик, в руки его не поймаешь, когда дерется с кем-то из старших классов. И у нас уговор был выручать друг друга. И мы выручали. Деремся на улице с местными рядом со школой спина к спине. И никому еще не удалось нас крепко побить.
После выпускных экзаменов мамка погнала меня на Табачную фабрику. По просьбе отца меня приняли учеником в столярный цех. Колотить ящички я научился быстро, норму до обеда делал. Клал пару пачек папирос «беломора» в сетку, вешал ее на руль. На проходной охрана изумлялась, негласная норма «украсть». Пропускали мой велосипед в приоткрытую створку ворот, на проходной стояла металлическая рамка-вертушка. Я еще не курил. Пачки складывал в чемодан, будто предугадывая свою дальнюю дорогу.
После работы я ехал домой. Мылся. Обедал. Одевался в белую рубашку и брюки. До Филимонова не доедешь по пыльному от машин, гравийному тракту на велосипеде. Отец мотоцикл от меня стерег. Поэтому, выходил я на окраину за город, ждал молоковоз. Шоферы меня стали узнавать.
Уже июль. И каждый день я голосую на тракту. И на рассвете возвращаюсь пешком в Канск с Филимоново.
Получил я полторы зарплаты за полтора месяца, отказался дальше работать. С каких горних высот позвал меня Томский геологоразведочный техникум? В школу к нам приходили преподаватели из училища железнодорожников, сватали после школы в город Иланск учиться. В Канске Технологический техникум. Готовят специалистов для лесопромышленного комплекса, механиков, мастеров-строителей. А мне вдруг захотелось стать геологом! Дядя Юра Коростелев давно ушел с лесовоза, работает шофером у геологов в Ивановской геологоразведочной экспедиции. Я попросил дядю Юру расспросить, где учат на геологов. Дядя Юра узнал у геологов подробности. Я долго не думал. Собрал чемодан дорожный, упаковал пачки «Беломора» так, чтобы мамка не знала. Объявил, что еду в Томск поступать на геолога. Отец мой любимый остался с каменным лицом, за мои папиросы в сетке отцу крепко досталось от начальства на фабрике. Перечить отец не стал. Глянув на отца, мамка вздохнула: «Не век же тебе ящички колотить».
Я поступил в Томский геологоразведочный техникум. Нина поступила в Канское училище связи.
Права мамка: жизнь мягко стелет, да жестко спать. Огурцы, народ капризный.

2. Первая любовь.

Река Аган лесистая, километров тридцать до истоков на перевале. Морское побережье за горным хребтом, часто наволакиваются с Охотского моря густые туманы. Разведочная партия Хасынской геофизической экспедиции, в котором я работаю рабочим студент-дипломник Томского геологоразведочного техникума, делает детализацию участка Карамкенского золото-рудного месторождения. Палаточный лагерь геологов поставлен высоко над речной долиной, в огромном амфитеатре древнего вулкана.

Живем мы по соседству с рабочими шурфовщиками. По данным электропрофилирования, которое мы делаем, горняк отряда размечает шурфы на профилях, глубины до коренных скальных пород не требуют взрывчатки. Ближе к центру древнего вулкана, там глубины в вечной мерзлоте. Взрывные работы горняки проведут позже, когда геофизики снимутся на базу партии.

Мужики шурфовщики работают спарками, по двое. Взрывник Мишка у горных рабочих с одним глазом, зовут они его «Кутузовым». Я часто бываю в палатке Славки и деда Гены. Привезли мужиков на Колыму молодыми парнями, на северах выветрилась их судьба до полтинника. Культурные люди, слова матерного от них не услышишь. Играем в карты, расписывает «тыщу». Палатка у шурфовщиков поставлена на каркас из сосновых жердей, брезент натянут до звона, капли дождя не прошивают. По низу каркаса брезент палатки пришит рейками. Печь жестяная у шурфовщиков очень большая. Славка сам жестянщик, готовясь к полю, в мастерских экспедиции в Хасыне сам и печь склепал. Шурфовшики пьют чефир, вприкуску со сгущенным молоком. Дед Гена смеется:

-Старые, что малые. На сладкое тянет.

Смеюсь:

-Наше, филимоновское. Сам я из Канска.

-Вон ты откуда,- скрипит голосом дед Гена.

- Молодой ты ешшо. Пластилин, в какие руки попадешь? И лепи из тебя кого хочешь.

На весновке произошла драка с Курилкой. Парень по фамилии Курильный устроился в экспедицию поваром после армии. Дураковатый, шубутной, будто травку курит. Так и стал для работяг Курилкой. Решил Курилка помыкать мной, завел армейскую «дедовщину», первое время просил меня по-человечески, мол, помоги дров для кухни наготовить. Оба мы равные, рабочие по разряду и зарплате. Потом он начал голос повышать при мужиках. Фигурой и телом Курилка напоминал «качка», колол дрова с открытым торсом, играя мускулами. В отряде студенток трое, плюс женщины геологиня Машенька Кулагина и геофизик Таня Ержинская. Женщины молодые, недавно из вузов распределились. Надоело мне терпеть Курилку. По силе мне его не одолеть, да и на пять лет он матерей. Развязка пришла быстрее, чем думалось, без свидетелей, в бараке начальника отряда Вадима Берчинского. На весновке мы строили с геофизиком Вадимом Берчинским этот барак, остался жить на законных правах. Геологи и рабочие, каждый сам себе палатки ставили. Курилка приперся и начал грубо гнать меня на кухню носить воду из реки. На горячей печи стояла сковорода с ручкой. Ухватистая для боя. Мои нары рядом с печкой.

-Может, тебе еще и носки постирать?- с угрозой поднялся от нар я.
Курилка не успел ответить. Я схватил горячую сковороду и удачно трахнул его этой сковородой в лоб. Курилка осел на корточки у дверей.

-Сейчас я тебя убивать буду, - опираясь спиной о косяк, начал подниматься он.

Я подпрыгнул и ударил его каблуком сапога в грудь. Дверь за его спиной распахнулась и он вывалился из барака.

- Еще раз сюда появишься, убью. – Меня трясло. Курилка, лежа на спине, стал отползать. В тайге у меня всегда на поясе нож в ножнах. Когда я нож выхватил, не помню. Курилка отползал и дрожал голосом.

- Брось, дурак. Брось, ведь посадят.

Промелькнул вопрос: «отчего – посадят?» Глянул на сжатый в кулаке нож. Мысленно выругался: никогда в жизни за нож не хватался. Любил гулять весной по ночному Томску. Одевался в штормовку, кеды обувал, кожаные перчатки на руки. И уходил в центр, к Хлебозаводу. В ночную смену работали часто и студентки, окна в хлебопекарне распахнутые на верхних этажах, студентки слышат зов, выглянут, попросишь хлеба – не отказывают. Накидают горячих батонов и белых буханок хлеба, упакую хлебное добро в рюкзак и бегу в общагу на Новосибирскую улицу. Народ в общаге, как птенцы в гнезде без мамки, желторотые все, голодные постоянно. Ночью не спят. Иду по комнатам своих товарищей, раздаю хлеб, намнутся мальчишки хлеба с водой и счастливые.

Я отправил нож в ножны. Повернулся и ушел в барак.

Дед Гена и Славка эту весеннюю стычку с Курилкой знали. В тайге, как и в мешке, шила не утаишь. Барак построен на лесной террасе, палатки в сухом русле Агана, народ там был. Видели. Слышали.

-Это как из дерева: доску для иконы, или топорище можно вытесать. Так и из пластилина: лепи из тебя кого хочешь, студент, - скрипел голосом татарин дед Гена.

Рабочие мужики на шурфах - народ начитанный, палец в рот им не клади. Старые колымские зэки. В изголовьях нар у деда Гены на полочке книжная полевая библиотека. Сборник рассказов Ивана Бунина. «Хождение по мукам» - Алексея Толстого. У Славки кипа журналов «Роман-газета», «Наш современник». Я пользуюсь этой полевой библиотекой. Правда, читать некогда: в ясную погоду работаем до упаду. После смены все спать, а я беру у горняка Володи Кулагина карабин и убегаю в горы искать на тропах горных коз.

Славка ржет. Это он о дереве и пластилине.

-Ромка у нас коммунист, - подначивает Славка.

-Почему, коммунист?

-Смотрю ты и рубаху последнюю ближнему отдашь, если попросит...
Славка кладет карты на стол, прихлебывает из алюминиевой кружки чефир. Банка сгущенки проткнута ножом, Славка, как дитя малое у титьки, сосет сгущенку из банки. Теперь мы ржем с дедом Геной.

Дед Гена татарин из Казани, коричневый от колымских ветров и солнца лицом, сухо бреется каждое утро. Славка с огромной черной бородищей отшельника ходит.
Печка в палатке рабочих из жести большая, рядом у входа поставлена, на полу кастрюли и чашки, на горячей плите чайник с кипятком. Дед Гена чефир отдельно в кружке заваривает. Играем в карты, разговариваем. За горным цирком - на "выброске" в соседней долине работает геофизик Таня Ержинская, с ней два парня, студенты из Казанского университета. Туманы вторую неделю. Не работаем, сидим в палатках, потеряться в тумане в горах очень просто.
Рация в палатке начальника отряда Вадима Берчинского. Утром собираемся у начальника, рация тихо потрескивает из-за грозы где-то. В палатке Вадима Берчинского тепло, топится печурка. Сыро и холодно по ночам в брезентовых палатках без печей на Крайнем Севере и летом.

От густого тумана на улице мрак, в палатке из плотного брезента темно, на столе коптит за стеклом керосиновая лампа. Ребятки за горным хребтом доели и галеты. Вадим Берчинский переживает, вертолет в такой туман не прилетит на помощь. Надо пешком нести нашим товарищам продукты за горный хребет. Я единственный в отряде охотник за горными козами, знаю расщелину между скал в горном цирке, тропа натоптана мною до подъема к расщелине, и тропа известная только мне. Мне и нести продукты Тане Ержинской.

Мне нет еще и восемнадцати лет. Вадим искрится взглядом в мою сторону, в этот миг он меня любит по-братски от нахлынувших чувств, какие нередко вспыхивают в нас, когда наваливается беда, но брошен спасительный круг. Нагрузили рюкзак консервами и галетами.
Пошел я по тропе, словно призрак в тумане, ощупывая подошвами резиновых сапог тропу и свои давние следы. Подошел к крутизне. Бывая на охоте за козами, в этом месте глинистого склона, вперемешку с щебенкой, я в свое время намял ступени, солнцем их высушило до кирпичной твердости, сейчас глина ступеней отсырела и скользила. И сам удивился: для чего, в свое время, я закрепил узлом альпийский репшнур на верху в скалах? Будто знал, придет час репшнур поможет мне карабкаться наверх, держась от натуги за эту крепкую капроновую веревку. Выкарабкался по крутому глинистому склону до узкой расщелины среди скал. За скалами открылось пространство долины большой реки, пространство это дышало, волновало мощью и далями, не видными за туманом. От расщелины начинается спуск в распадок, который уходит вниз - в долину широкой и лесистой реки. Не заблудишься в тумане. Только в этом распадке лежал огромный ледник, не тающий и летом. В июне ледник под горячим колымским солнцем рыхлый, промыт ручьями до глубоких расщелин, туман держится плотный, дальше протянутой руки ничего не разобрать.
До расщелин в леднике спускаюсь боком, ступенчато переступая вслепую. А дальше пришлось лечь на бок и ползти. Тяжелый рюкзак с консервами и сухими галетами вымок, тащил рюкзак за собой волоком. В тумане мутно различимые каменистые склоны пропали. Чем ниже я полз по леднику, тем шире становилось белое поле, и берега ледника уже не читались в тумане.
Яснее стал слышен гул от воды, шумящей водопадом под ледником. Начались расщелины, страшные своей неизученной бездонностью, темно синие внизу. Слышно, как ледяная вода под ледником ворочает галечное дно, с шумом работающей мельницы, перемалывающей щебенку.
Спрыгнул в расщелину, когда стало видно поток, а ширина щелей позволила идти по дну. Вода, упругая течением с гор, силой тащит по руслу. Из рюкзака вода льется ручьями в дырки, которые протерлись в брезенте от шершавого льда. Пока полз, изорвались в коленях штаны робы полевой, протер и колени до мяса. С пылу-жару боли от ран не чувствовал в ледяной воде, когда шел в ледяном потоке в расщелинах, а когда пришел в отряд к Тане Ержинской, понял, что возвращаться придется таким же образом, как и пришел, иного пути нет. Студенты выделили мне целые штаны, бинтами перебинтовали кровоточащие ссадины. С Вадимом Берчинским уговор,могу остаться в отряде Тани Ержинской, и ждать ясной погоды и вертолет.

Таня Ержинская поставила для себя двухместную палатку в сторонке от глаз. Казанские студенты жили в четырехместной палатке на тернистом берегу реки,в палатке соорудили каждый для себя нары из досок и обеденный стол. Изголодались студенты. Рядом рыбная река. Отец приучил меня рыбачить с детства. Пачка крючков рыболовных, катушка лески всегда со мной в тайге. Идешь вдоль гремящего потока, на крючке красная тряпочка. Июнь. Хариус поднимается, в каждой яме стоит. Пустишь «мушку» по воде вдоль бережка речки, вынесет мушку к яме, хариус обязательно зацепится. Костер, бумага «крафт», хариуса присыплешь солью, в мокрую бумагу завернешь, сунешь под угли костра. Ждешь не долго. Такую вкуснятину в ресторанах не подают.
Таня Ержинская принесла к студентам бутылку водки, ради гостя, пир устроили из «Сайры» с галетами. Выпили всю водку. Белая ночь в долине ясная, тумана нет. Собрался возвращаться в свой отряд.

-Шальной?! – сладкое и манящее у Тани это слово «шальной» вырвалось. Я провожал Таню до ее палатки. Таня попросила минуту постоять. Скрылась за входным пологом, разделась и укрылась до подбородка в спальном мешке. Нары в двухместной палатке не поставишь, брезентовый пол вшит в палатке. Резиновые надувные матрацы выдают ИТР на складе экспедиции. Снабжение продуктами на Колыме отличное. Нет только «Птичьего молока». У завхоза на складе даже копченая сухая колбаса в мешках хранится. «Для начальства».

- Присядь, - предложила Таня Ержинская.

Я опьянел от выпитой водки. Фантазии мои разыгрались. Я ярко увидел в памяти Нину. Увидел ее с охапкой цветов огоньков, которые зовут и «жарками». Меня затрясло. Затрясло в объятиях Тани Ержинской. Таня Ержинская целовала торопливо мои губы, лицо, шептала:
« Шальной. Шальной мой, не целованный. Иди ко мне»...

Я разжал замок ее пальцев у себя за спиной. Выпрямил спину.

- Нет, - тихо, но твердо отказался.

Таня удивилась.

-Почему? Женщину не знаешь?

-Не поэтому. У меня есть любимая девушка. Не могу ее предать.

-Ну и дурак, - засмеялась звонко и простодушно Таня Ержинская.

-Я пойду,-придержал руки Тани в своих горячих ладонях. Я принял решение уходить в свой отряд.

-Иди, - согласилась Таня Ержинская.

До устья распадка, в котором ледник, полчаса ходу. Пока шел, как перед смертью, я переворошил всю свою короткую в семнадцать с половиной лет жизнь. Мысли о Нине стали частью моей жизни. Если что-то я собирался делать, доходило до смешного, но думалось, а как на это посмотрит Нина? Я внутри стеснялся плохих, недостойных мужчин, поступков. Я и в геофизики пошел, чтобы потом жить достойно рядом с Ниной. «Не век же мне ящички колотить», - часто вспоминался мамин вздох. Первая любовь сильное чувство. О моих страданиях никто не знал. Жил я нелюдимо, сторонился девиц нашего отряда. До выезда в поле, еще в экспедиции практикантки распределялись шефом между геологами. Ходили девушки маршрутными рабочими, учились профессии. Учились жить людьми. И мелочей в тайге нет.

Томск. Третий курс завершен. Две недели практика на полигоне в «Староречье», в сорока верстах под Томском. Потом все мы, дипломники, разлетаемся на преддипломную практику – по направлению, кто в Казахстан, кто в Норильск, кто в Якутск, кто в Магадан. От Нины нет писем месяц. После школы мне и в техникуме повезло с руководителем группы. Лидия Ивановна Миленко преподаватель немецкого языка - "мама" нашей группы. Муж Лидии Ивановны полковник, служит в Томском Высшем войсковом Военном училище связи. В Томск Миленко приехали, отслужив в ГДР.
По всем предметам у меня все ладилось. Немецкий язык во мне не приживался. Лидия Ивановна не сердилась. Женщина с чувством собственного достоинства, уважительная к мнению других. К нам, студентам, Лидия Ивановна Миленко относилась по-матерински, заботилась о нас в общежитии, следила, чтобы рубили «хвосты», чтобы не остались без стипендии.

-Ну, рассказывай, что там у тебя?- попросила Лидия Ивановна задержаться, после сдачи «хвоста» по ее предмету.

-А что, у меня? – растерялся на её вопрос.

-Милый юноша. Я прожила долгую жизнь. С мужем на фронте полюбили друг друга. И глаза влюбленного человека меня никогда не обманывают. Горишь весь. Как бы ни натворил чего? Рассказывай. Подумаем, как тебе помочь.

- Ехать в Канск надо. Месяц писем нет, - безнадежно махнул я рукой.

Занятия в стенах техникума закончились. Мы сдавали «хвосты». Я получил сегодня тройку по немецкому. До отъезда на учебный полигон есть время. Можно уехать на неделю, опоздать дня на три.

-И сколько тебе дней надо на поездку? - вздохнула Лидия Ивановна. - Деньги хоть на дорогу есть?

В деньги все и упиралось. Я бы давно уехал, плюнув на "хвосты", и на весь учебный процесс. Мои родители опять покинули Канск, и перебрались жить в Невинномысск. На Северном Кавказе доживала свой век родная сестра маминого отца. Тетка Ульяна и выманила родителей в теплые края. И помочь деньгами мамка не сможет. Можно ехать "зайцем", проникая в вагоны при помощи "ключей проводника". Серега Уфимцев дал мне ключи от дверей пассажирских вагонов, мать его работает проводником на ЖД. Серега учится на буровика, он местный, томич, но дружим.
Лидия Ивановна открыла сумочку, с которой не расстается, вынула десять рублей.

-И не спорь. Езжай, улаживай дела. Я тебя жду.

Я и не спорил. Май победный над страной моей любимой. И я – люблю-ю! Люблю! Лю-ю-блю-ю! Хотелось рыдать от благодарности Лидии Ивановне Миленко.

Поездом я приехал в Канск рано утром. Шел сильный дождь. В здании железнодорожного вокзала огромные зеркала. Меня поразил мой вид: мятые черные брюки, черные ботинки с закочуреными - выбеленными носками, ботинки давно не чищены кремом и щеткой. Уже весна, а у меня нет для мая легкой верхней одежды.Выбеленная старая брезентовая "штормовка" для такой поездки не годилась. Пришлось ехать в тужурке, спать в тужурке на голой полке в поезде удобно и тепло. Правда, бежевая тужурка на мне новая, шитая в ателье по заказу мамки, тужурка с шалевым воротником, боковые внутренние карманы на груди, поясок с пряжкой. Модная. Шапка цигейковая пепельной стала от старости, козырек оторван. «Шпана?»» - поразился своему виду. Как в таком «наряде» появляться на глаза Нине? Но родителей в Канске нет, поспать, переодеться негде.
В туалете вокзала я помыл лицо и руки с мылом. Ночная бессонница в общем вагоне почтово-багажного поезда начала было мотать, но холодная вода освежила. И мне стало ясно: пропадаю! Пропадаю я без Нинки. И пропаду! И геология мне без Нинки не нужна. И Томск. Я душой почувствовал, любовь моя первая в ином измерении уже живет. Рай для влюбленных остался только во мне.

Городской автобус с ЖД вокзала идет на "Гидролизный" мимо Училища связи. Остановка рядом с общежитием училища. За два года разлуки не получилось побывать в общежитии у Нины. После первого курса я приезжал к Нине на Филимоново. Зимой письма. Письма. Письма. Переписывались три года. Теперь я дипломник, подготовленный для работы в геологии техник-геофизик. Нина окончила Училище связи. Нине осталось сдать государственные экзамены. Через полгода мне исполнится восемнадцать лет. Нина на год меня старше.

На вахте общежития задержала грозная бендерша.

-Много вас тут шляется. Не пущу, - отрезала. - Нет!

Спросил у девочек, стоявших в холле, не знают ли они Нину. Назвал фамилию.

Прямо, как в сказке, совпало, одна из девочек живет в одной комнате с Ниной. И Нина в комнате. Ушла звать.

От зеркал в холле никуда не деться. Я видел себя в зимней одежде, в помятых брюках, шапку мял в руках. Обросший волосами до плеч хиппи! Шпана! А на улице лужи и весенняя грязь.

Нина пришла в холл, одетая в суконное осеннее пальто красного цвета. Белоснежный оренбургский пуховый платок приспущен на воротник пальто. Волосы прибраны, как я люблю, тугим узелком на затылке. Так прибирается утром мамка, придерживая шпильку для волос во рту. На Нине резиновые сапожки тоже красные. Я потерял дар речи. Лишь глаза сочились, казалось, кровью от боли.

-А мне, говорят, какая-то деревня меня спрашивает? Подумала, с Филимоново, кто?!

Нина не удивилась моему приезду.

-Не хотела тебя обманывать. А правду написать не решилась. Замуж я выхожу. - созналась Нина.
Я сразу и не понял. Не понял, что земля сорвалась с орбиты и я лечу в леденой и безжизненный космос.

Следом спустилась девушка, ходившая за Ниной. Она тоже приоделась для прогулки на улицу.

-Нина, ты идешь? – позвала она Нину.

-Прощай, - равнодушно промолвила Нина.

Нина резко отвернулась, выскользнула за дверь общежития, в широкое окно видно было, как с подружкой они устремились к автобусной остановке. Я вышел следом за Ниной и побрел на остановку. Подходил автобус, едущий до ЖД вокзала.
Нина с подружкой втиснулись на переднюю площадку, я протолкнулся в заднюю дверь. Автобус людьми плотно забит. Я видел Нину на передней площадке. Оренбургский пуховый платок, овал лица врезались мне в память.
На площади Коростелева Нина сошла. Следующая остановка автобуса на ЖД вокзале. Я поехал в свободном от людей автобусе до конечной остановки на ЖД вокзал. Купил в кассе билет до станция «Тайга» на пассажирский проходящий. От потрясения не спал трое суток. Потемнел лицом, глаза потухли. Из чувства долга перед Лидией Ивановной Миленко глупости я не стал творить. Друзья мои в общежитии помнили добро. Помнили ночной горячий хлеб с Хлебозавода, шоколадные конфеты с Кондитерской фабрики, где я ночами работал - колотил ящики для фабричных конфет. «Белочку» коробками выкидывал через забор. До общежития, не поверите, двести метров. За забором ждал по договоренности курьер, забирал коробку с конфетами. Арахис и миндаль сумками приносил в общежитие после ночных смен и раздавал голодным товарищам. Вагоны разгружал на овощебазе с бригадой студентов, воровали со складов в бутылках подсолнечное масло, яблоки, виноград, всё это я приносил в общежитие и кормил товарищей. И делал все это, оглядываясь на Нину. Верил, Нина будет гордиться мной: я - сильный!Я умею ломить трудности. Со мной ей будет надежно жить рядом. Теперь все потеряло смысл. Я решил улететь в Магадан.
Общага собрала мне деньги на авиабилет до Магадана. «Направление» на работу в Северо-Восточное геологическое управление выхлопотала для меня у директора техникума Анатолия Петровича Заявьялова Лидия Ивановна Миленко. С молодым учителем Завьяловым наша группа ездила на уборку картошки. Жили гурьбой в одном доме, спали на матрасах на полу. Весело работалось. Норму по копке картошки в поле из-под трактора я выполнял до обеда. Завьялов отпускал меня в недалекий кедрач. Я лазил по кедрам кошкой, срезал крючковатой проволокой шишки, слезал с кедра, собирал шишки приносил ведро кедровых шишек в дом, где мы гурьбой жили. Завьялов зауважал меня. Вечером сельский клуб, танцы под магнитофон. Счастливые семидесятые минули. За три года Завьялов поднялся из учителя до директора. Мужик умный, знающий свою профессию, инженер - геофизик Завьялов был и умным организатором жизни техникума.
Магадан – закрытый город, без "направления" на работу - не получишь "пропуск" в "спецчасти" в пограничную зону. Без пропуска не продадут в кассе Аэрофлота билет на самолет.
ИЛ-18 на Магадан летит из Новосибирска. Новый Магаданский аэропорт на 56-м километре Колымской трассы меня встретил пургой у трапа самолета. И только много лет спустя, стало ясно, что все сделано было не зря. Прожив на Колыме и Индигирке юность и зрелые годы, когда вырастил и отдал замуж дочерей, понял я, что рай для влюбленных был и остался именно там. В СССР.

3.Медвежья желчь.

Подрыв рабочего в шурфе парализовал все работы на Агане. «Кутузов», взрывник, взорвал в шурфе Курилку, который из поваров ушел на шурфы. Наглый, с замашками блатного, мощный физически Курилка не прижился в среде горных рабочих. Шурфы бьются умением, а не кайлом и ломом. К тому времени, как это случилось, геофизику в «цирке» древнего вулкана завершили. По данным электропрофилирования разметили канавы и шурфы. Геофизический отряд перебрался на базу, расселились каждый в своей палатке, поставленной на каркас в сухом русле Агана, во время весновки. Я вернулся жить в барак, который строил с Вадимом Берчинским.
- Что же с тобой делать? – Вадима Берчинского назначили начальником Верхне-Аганской геологоразведочной партии. Предстояла зимняя шурфовка. Студенты из Казани бездельничали. Общей кухни и повара нет.

На Колыме люди следят за языком. Поселки на Колымской трассе построены потомками заключенных в лагерях после войны. Потомками тех, кто знал цену слову. Курилка грязно отозвался о Кутузове за глаза. Всякий канавщик знает, что жизнь его в руках взрывника. Кутузов не спускался в шурфы, рабочие самостоятельно вставляли взрывные заряды в шпуры, которые добились ломом в вечной мерзлоте, сами рабочие подключали детонаторы к проводу, уходящему к взрывнику в укрытие. Рабочий выбирался из шурфа. Прятался от взрыва. Кутузов соединял провод с «взрывной машинкой». Кутузов затаил злобу на Курилку. Курилка был в шурфе, соединил провод с детонатором, взрывник крутанул «машинку». Из шурфа вылетела далеко в воздух с камнями и плавно приземлилась одна черная фуфайка. Курилку разорвало на мелкие куски. Приехала из Хасына комиссия. С Новой Палатки из райотдела милиции следователь. «Кутузова» скрутили и увезли. А нет взрывника – нет и взрывных работ.

Август на Колыме грибной. Маслят уродилось хоть косой коси. Набралось много штуфных проб с канав и шурфов. Я таскал маслята мешками, варил и мариновал на зиму. Стеклянных банок на складе у завхоза завалы.

Берчинский принял решение.

-Переведем тебя в дизелисты. Поставим дизельную электростанцию, будешь дробить штуфные пробы.

Зима не за горами. Под теплый продуктовый склад Берчинский отдал теплый барак, в котором мы жили. Собирая маслята, набрел на старое охотничье зимовье. Не порушенное любопытным медведем, ни временем. А медведей на Тенькинской трассе много. Ягодники на марях. Грибы вдоль старых дорог и звериных троп. Медведь мышкует, обирает кусты голубики. Я осмотрел зимовье и решил: буду зимовать в нем. Нет дверей – это поправимо. Печь из толстого листового железа целехонькая, обсадная буровая труба служит дымоходом и вечная, не прогорит. Жестяная разделка на покатой крыше в труху дождями изъедена. Заменил. Стол у окна в головах нар, сколотил из досок, в ногах лежака печь обложил речными булыжниками из сухого русла Агана. Берчинскому моя затея зимовать в домике не понравилась. Морозы на Колыме до пятидесяти. Потолка в зимовье нет, крыша из накатника лиственницы наверстана от верхнего венца, щели я ветошью законопатил, но вокруг трубы, в железной разделке на покатой крыше, когда лежишь на нарах, видятся ночью звезды.
К осени я свыкся с утратой. Но образ Нины помогал мне жить. Я верил в чудо, верил, что замужество Нины чудовищная ошибка. Вся жизнь еще впереди. И верил, Нина все равно будет со мной. Дай только время. Из палатки я переселился в зимовье, ночами видел в щель разделки лучистые звезды в темном высоком небе. Мечтал и верил, что придет время, и я напишу о нас с Ниной. Мысль стать писателем так поразила, что тихо рассмеялся.
Из Хасына привезли дизельную электростанцию. Приехала бригада плотников. Срубили из толстой лиственницы эстакаду для дизельной электростанции, подняли и укрепили на пол эстакады дизель. Неподалеку освободился летний продуктовый склад, под который была поставлена весной шатровая палатка. Вместе с дизелем привезли из Хасына «щёковую» и «вальцовую» мельницы для дробления и измельчения штуфных проб. Электрик соединил провода, дизель «заземлил» стальным тросиком. Запустили производство. Я быстро освоил смежные профессии дизелиста и дробильщика.

Колымский август ночью знобкий. Пока позволяло дневное тепло, поставил из кругляка над дизельной станцией каркас, обшил досками, накрыл крышу рубероидом. Когда дизель молотил, тепло рядом с мотором. Я с раннего утра и до поздней ночи дробил штуфные пробы, измельченную пыль упаковывал в пакетик из бумаги крафт, химическим карандашом писал на пакете номер шурфа, линии. Работал добросовестно. За четыре месяца от встречи с Ниной в Канске, здесь, на Агане, от постоянной тяжелой физической работы я заметно подрос и возмужал. Армия маячила только весной. В Томск я решил не возвращаться.

-В октябре перейдешь в бригаду плотников, надо рубить бараки для горных рабочих. Штуфные пробы вывезем в Химлабораторию экспедиции. В Хасын. Электричество от дизеля подтянем к баракам, решил Вадим Берчинский.

До постройки барака, поверх палаток рабочие раскатали рубероид. Палатка на четырех человек имела сплошные нары, у входа ставилась печь из бочки. Зимовать можно. Много народу в палатках не расселишь. Барак есть барак. Колымчане знают цену теплу в бараке во время стужи, цену усердному дежурному истопнику. О гибели «повара» Курилки стали быстро забывать. На смену «Кутузову» приехал молодой взрывник Чирилов. За свою присказку «все почикаем», сразу и прозвище ему дали «Чикалка». За мной закрепилось имя Ромка. Постоянно в тельняшке, гривастый, с широкой мастеровой лентой венцом через лоб, чтобы пот не заливал глаза при работе, я всегда говорил, когда заканчивал дело: «Ша, Ромы!» Заходил в палатку к рабочим, приветливо поднимал правую ладонь и здоровался: «Привет, Ромы!» Даже Вадим Антонович Берчинский, как бы забыл мое настоящее имя, звал по-свойски Ромкой. Мне это имя нравилось. Но была и другая тайна: боль утраты осталась в другом человеке, обманывал себя. Ромка эту боль не знает, не должен испытывать. Так, путем самообмана, привык к мысли, жить ожиданием.

Таня Ержинская «сошлась» на выброске с Сашкой «казанским». Студент высокий и худой, как глиста. Вялый в делах, до женской ласки шустрым оказался. Мне, вроде, и дела нет. Но обозлился на Таню Ержинскую. Вида не подавал. Сашка за неосторожное слово получил однажды от меня кулаком в нос. Едва нас разняли. Своей кровью из носа Сашка мне весь тельник умазал.

-Пока кровь не засохла, снимай, постираю! – потребовала Машенька Кулагина.

Я подружился с Володей Кулагиным, который работал горным мастером до подрыва Курилки. Брал для охоты у Володи карабин. Правда, так ни одной козы не добыл. Но бегал по горам оленем. Машенька относилась ко мне как сестра. С Володей они закончили Томский университет, приехали в Хасын работать уже женатыми. Володя Кулагин из горных мастеров был переведен в геологи участка. Спасло горного мастера от суда его отъезд в Хасын за аммонитом. Машину с взрывчаткой надо сопровождать. Рабочие вышли на канавы и шурфы по своему почину. Разобралось следствие.

Я часто заходил на чай в палатку к геологам Кулагиным. Дневалила у Машеньки Кулагиной часто и Таня Ержинская. После мордобоя, Сашка «казанский» теперь не таскался за Таней хвостом. Да и видимость их связи стала незаметной. Со мной Таня Ержинская при встречах шмыгала носом, фыркала, воротила лицо в сторону. Не здоровалась. Таня Ержинская поняла причину моей ревности. По молодости лет я не понимал, что она – женщина зрелая, в самой охоте. Я в этой "охоте" ей отказал. Выход в таких случаях для полевых холостячек – это студенты, которые каждый год разные. В итоге, все равно кто-то, да и женился.

Утром завтракал в зимовье, до вечера уходил на работу. Еду готовил сам, на растительном масле жарил из пресного теста ландорики, вместо хлеба. Аган к августу обезрыбил, хариус скатился в главную долину большой реки. Река уходит к Охотскому побережью, где и впадает в море. В августе лосось прет на нерест. Чируха привез горбушу в мешках, пересыпанную крупной солью.

За Верхне-Аганской разведкой закрепили «краба». ЗИЛ-157 трехосный, куда с добром подходил для бездорожья. Взрывные работы велись в центре древнего вулкана в амфитеатре, подъем в цирк пробил отвалом бульдозер. Бульдозер таскал «пену» с грузом наверх.По долине «краб» привозил взрывчатку в ящиках, солярку в бочках для бульдозера, который держали на горных работах. Шофером был Генка Чирков. Родился Генка в Хасыне. Родители его геологи послевоенного призыва. Звали Генку в мастерских и в гараже «Чирухой».
-Привет, Рома! – Чирухе понравилось мое зимовье. Он частенько останавливался у меня чаевничать. И всегда уезжал в ночь домой, в поселок Хасын.

Чируха видел меня с кулагинским карабином, с любопытством всматривался в мои глаза, допытывался.
- Рома! А медведя не струсишь?
А чо его боятся? С карабином и дурак не струсит.
-Это точно, - подтвердил Чируха.
-Слушай, там, у мостка на тридцатом километре на Теньке сенокосчики стоят. Подвозил их за харчами до Новой Палатки. Медведи совсем обнаглели. Сейчас сенокосчиков нет, поедем, поставим в их шалаше петлю. Я договорился с ними. Гарбуши соленой возьмем, раскидаем в шалаше сенокосчиков. Обязательно припрется мишка.
Ставить петли на медведей я не обучен. Карабин Кулагин даст на охоту.

- Из чего, петлю-то? Любую проволоку порвет зверюга, - рассудил предложение Чирухи.
-Петля из троса выдержит медведя.На дизеле у тебя заземление тросиком.

Дробить штуфные пробы временно прекратили. Кончились мешочки с пробами. Берчинский разрешил съездить с Чирухой на охоту. Я не стал ставить в известность начальника, что снимаю заземление с электростанции. Володя Кулагин дал мне две обоймы десять патронов к карабину, все, что у него осталось.

До устья Агана лесная дорога идет по старым вырубкам, места открытые, голубики море, брусника кровью стелется. Маслят, хоть косой коси. Такое богатство «подножного корма» спасало зеков «Дальстроя» от цинги весной. Валили лес и выгрызали мерзлую бруснику из под снега. Чируха просвещал меня, пока ехали до шалаша сенокосчиков, у мостка через речку. Отсюда Тенькинская трасса резко забирала влево и полого тянулась к перевалу, который был совсем рядом.

Медведей мы увидели сразу.
-Вон они, - рявкнул и на ходу выпрыгнул из кабины.
-Ромка! Куда ты? Ушли они, - услышал в след.
Я рванул через густые кущи стелющегося стланика. Выскочил на открытое место террасы. Медведица и сеголеток спокойно удалялись по краю склона к верховьям соседнего распадка. Думать некогда. Первым выстрелом остановил медведицу. Сеголеток сделал круг вокруг медведицы. Вторым выстрелом убил сеголетка на повал.
-Чируха! Попал!
Медведица поднялась и тяжело пошла вниз от склона. Я бросился ей наперерез. По запарке карабин не перезарядил.

Медведица сошла в распадок, который сплошь был в зарослях кедрового стланика. По центру распадка, вдоль ручья, высокие кроны кедрового стланика сходились с разных берегов над умятой медведями тропой. Пока я присматривался, появилась медведица. Медведица нетвратимо шла на меня. Вскинул карабин. Нет выстрела. Растерялся. И не поверил сам, как мог я выпрыгнуть из распадка задом на крутую бровку за стлаником. Там я сообразил перезарядить карабин. Макушки кедрового стланика шевелились, это, задевая деревья, шла раненая медведица в верховья распадка. Метров сто медведица прошла. Выбралась на открытое место в верховьях. В гору ей не уйти раненой, пойдет по склону от меня. Прицелился – промазал. Открыл канонаду. Попал в голову. Как шла, так и уткнулась в могучие лапы мордой. Сижу и соображаю, что же делать? На канонаду примчался Чируха.
-Рома – завалил?
-Обоих.
-Врешь.
Вон, - указал рукой на склон сопки на неподвижного сеголетка.

- А медведица - за стлаником лежит, на открытом месте.

-Да-а, протянул Чируха. – Вдвоем мы их с тобой не погрузим. Надо ехать за бригадой плотников.

Закурили папиросы. Меня трясла лихорадка от пережитого бешеного - древнего чувства первобытного охотника. Чирухе я не стал рассказывать, каким образом, будто кто за шиворот выдернул меня из распадка на это место, где курим.

-Пойдем, посмотрим, - предложил Чируха.
- Бывает, претворяются медведи. Держи карабин заряженным.

Открыл затвор кавалерийского карабина: магазин пуст. Все до единого выпалил. У Чирухи двустволка. Пошли по звериной тропе в кущах стланика к медведице.

Древний страх перед неодолимой и непонятной силой живет потаенно в человеке от рождения. Всю жизнь человек вынужден воспитывать волю от боязни непонятных вещей и событий. Так близко медведя видел я впервые. Остановился в метре, а дальше дикий страх не позволял потрогать мощный загривок медведицы.

Чируха запросто открыл пасть медведицы двумя сильными шоферскими руками.

-Иди сюда. Вдохни вони из горячей пасти зверя! И навсегда перестанешь бояться медведей.
Я послушно подошел к открытой пасти и наклонился. Горячей тухлятиной дохнуло из нутра медведицы. Такой же запах исходит и от умершего человека, но еще не остывшего. Все еще мягкое, не закостнело. От страшного запаха смерти из пасти отшатнулся. Страх не прошел.

-Боюсь тронуть рукой за загривок, - сознался.

-Возьми дрючок, повороши шерсть, потом ладонью разгладь, - посоветовал Чируха.

– Поеду за мужиками. Сюда по распадку «краб» пролезет. Веревками затянем, захвачу на базе два бруса. А ты сторожи добычу. Не бойся…

Мужество в человеке должно быть высшего сорта, а не так: первого, второго, третьего. Чируха оставил мне свою двустволку и патронташ с пулями в патронах. Ушел к машине. Звук работающего мотора с трассы слышен, как рядом, будто за кустами. Решил сам открыть медведице пасть, осмотрелся. Подошел, нагнулся. А как? Медведица еще не остыла. Завалил голову зверя на бок, только после этого получилось приоткрыть пасть, рассмотрел передние клыки. Медведица еще не старая, да и весом килограммов двести. Когти на лапах как опасная бритва острые. Погрузим, успокоился, сел на загривок мертвой медведицы. И так мне жалко медведицу и молодого медведя стало, что мысленно поклялся не стрелять больше в медведей. Помимо древней необоримой силы от медведицы исходила иная не знаемая мною энергия. Энергия вечно сменяющейся жизни. Энергия, неподвластная разуму человека. Интуиция зверя.

Убитых медведей привезли на базу партии. Я отказался обдирать шкуры с медведей.

-Рома, ты чо?- воззрился удивленный Чируха.
–Понятно. Справлюсь без тебя.

Попросил Чируху медвежью желчь отдать мне. В Сибири болеет язвой желудка отец. Медвежья желчь на спирту – лучшее лекарство от многих болезней. Чируха ободрал туши, шкуру медведицы мы прибили сушиться на солнечной стороне моего зимовья. Шкуру медвежонка сеголетка Чируха увез в Хасын.

4.Осень на Агане.

Баня в геологоразведке первое дело. В августе поднялась вода в Агане. Горы вобрали в себя солнечное тепло и нагревались настолько, что к концу лета начала таять вечная мерзлота. Другой берег Агана делал колено ниже базы партии геологов, прижимался водный поток реки Агана к обрывистым скалам крутой горы до небес. Под прижимом зимовальная яма, и в самый пик морозов в декабре река в яме до дна не промерзала. За скалистым прижимом долина Агана распахнуто и лесисто расширялась к Тенькинской трассе.

Баню поставили плотники на высокой террасе. Осенний паводок выплеснулся из русла Агана, вода стремительно потекла по дорогам. Студенты разъехались. Палатки в сухом русле с каркасов сняли. Жили дипломники в Хасыне, собирали геологические материалы для дипломов в архиве спецчасти.

Завхоз уволился. Берчинский назначил временно завхозом меня. Баню держать горячей в субботу, мужики просили меня. Бригада пилила и валила в долине Агана лиственницу, трактором таскали хлысты на стройплощадку, где до морозов должен подняться рубленый барак на двадцать человек. Место высокое, от стройки видно и мое зимовье.

Чурок на стройке навалом. В шаге от зимовья пень старой лиственницы. На пне удобно колоть сыре смолистые чурки. Колотые дрова складывал в поленницу за стеной зимовья. Медвежья шкура высохла до жестяной прочности. Чируха незадолго до паводка привез пять деревянных бочек соленой кеты. Селедка и соленый лосось на шурфовке в особой цене. Мужики работают до седьмого пота кайлом и ломом на канавах и в шурфах. Соль выходит с потом, воротники рубах стоят и хрустят от соли. Кружка крепкого сладкого чая, да кусок соленой рыбы кеты, хорошо согревают желудок и душу после холодного шурфа. Бочки с кетой закатили в теплый склад. На дверь я повесил замок.

Вечерело. Надоело мне на горбу кругляк волохать, заготавливая дрова для зимовья. Барак уже имеет два нижних венца. Рабочие и плотники живут в палатках. День работают на трелёвке, шкурят бревна, рубят простенки. Полный кузов "краба" накидали обрезками с Чирухой. Подвезли к зимовью. Шкуру медвежью пора снимать. Ночи уже холодные.
- Отдай мне шкуру медведя, - Чируха знал, помогая с дровами, что не пожалею ему шкуру медведицы.
- Забирай. В зимовье шкуре нет места,- отдал медвежью шкуру Чирухе.

Скинули из кузова машины чурки рядом с пнем для колки дров. Сняли с гвоздей шкуру медведицы. Шкура аккурат на весь кузов «краба» выстелилась.

- Отдам человеку, который выделает шкуры, - остался доволен Чируха.
- Ты план не пробовал? – поинтересовался Чируха. «Планом» зовется конопляная «анаша».
-Ни разу, - сознался. В Канске о наркоманах и не слышал. В Томске тоже не встречал наркоманов.
- Мне из Хабаровска прислали. Пойдем в зимовье, «косячок» забьем.

Лучи закатного солнца освещали скользящим жаром через оконце стол рядом с нарами. Двоим повернуться негде в зимовье. Чируха присел на чурку возле стола. Я подпрыгнул и присел на гребенке высоких нар. Высокая лежанка делалась охотником, который рубил зимовье, специально для укладывания дров под нарами. Сухая растопка, полешки сухие. В тракторной масленке я держал солярку для быстрой растопки сухих дров в печи утром. После ночи в зимовье дубак. Зимовать собрался основательно: взял на складе олений кукуль, в который вставил новый верблюжий геологический полевой спальный мешок. Спать в верблюжьем спальнике горячо, накрывшись с головой. После сна, горячий, выскакивал из спального мешка, приседал на корточки перед печью, сноровисто быстро укладывал сухие поленья, обливал соляркой золу, чиркал спичку, пламя обдавало дрова, и печь начинала гудеть ярким пламенем в трубе на улице. Тепло быстро обдавало зимовье. Так я приспособился жить.

Чируха выложил на стол спичечный коробок конопляного «плана», похожего на плитку темно-зеленого пластилина. У Чирухи «Беломор». Я уже давно курю папиросы «Север».
Легким движением пальцев Чируха вытрусил на газетку табак из папиросы. Ножом накрошил «плана». Плитку убрал в коробок. Протянул мне.
- Возьми анашу. Пригодится. Мужикам не говори, что у тебя есть «план». Обкурятся, хрен заставишь работать.

Чируха тщательно перемешал табак с крупицами сухой анаши, с мундштука папиросы вытянул немного папиросную бумагу, прищемил край мундштука, чтобы табак не сыпался при затяжке в рот. Забил табаком с анашой две папиросы. Два "косяка". Закурили.

Сладковатый аромат плотно повис в дымном и тесном зимовье. Чируха толкнул на улицу дверку лаза. Сумрак от малого оконца рассеялся вечерней зарей. Курим, молчим. Никаких ощущений. У входа к стене прислонен эмалированный таз. Утром в тазу я грею воду и умываюсь теплой водой.

-Чируха, - прошу, притихшего Чируху на чурбаке, рядом с этим тазом.

-Чируха! Вылей воду из таза.

Чируха смотрит мутным взглядом на таз. Поднимается, берет таз и будто выплескивает в открытый лаз за порожек воду из пустого таза. Сделал дело. Невозмутимо поставил на ребро таз на прежнее место.

И тут мы захохотали. Хлопали ладонями по коленям и хохотали. Хохотали долго. До истерики.
Чируха пришел в себя.

- Поехал я в Хасын, - решил он.

Над Аганом звездное небо августа. Баню, пора топить, решил я, проводив до кабины машины Чируху.

Проголодался после "косяка" так, будто сто лет не ел. Кастрюлька супа под нарами на холодной земле. Печь топится. Поставил, согрел суп. Поварешкой, вместо ложки, выхлебал весь суп до дна. И больше ничего не помню.
Проснулся поверх спального мешка рано утром, окоченевший от холода. Крутит ноги, ломит все тело, после «косяка» анаши так, что голова трещит от боли.

Рабочий день пролежал в зимовье. Вечерком ко мне наведался из бригады плотников «Паря». Удивительный молчун. Если он обращался к кому-то, одно слово и говорил хриплым голосом: «паря-я». «Хрипатый», «паря», кому как нравилось, окликали Парю. Паря привязался ко мне душой. Он уже почти старик. Было в Паре что-то нерушимое, настоящее. После драки с Курилкой, когда я в беспамятстве выхватил нож, уже никто в геологоразведке не пытался мною помыкать. Паря летом был на шурфах. Он единственный из рабочих на шурфах без пары, был нелюдим и жил в палатке один. В Хасынской экспедиции Паря работает лет двадцать. Знают его в геологических партиях, как хлебопека. Булки белого душистого хлеба в чугунных формах Паря выпекал в полевых условиях чудесные. Друг у Пари есть, каюр Чифирок. Вместе их в один отряд, или в партию не берут, пьянствуют. Дело стоит. Работай врозь - каждый на вес золота работник. Ландорики замешивать из муки, хлеб печь меня научил Паря.

С виду Паря обычный пермяк плосколицый, с характерной ямкой упрямца на подбородке. Парю побаивались в бригаде, не "кантовал" его и бригадир. Если Паря сидит на корточках, прислонившись спиной к стене в бараке, сидит и час, и два, курит и молчит. Бригадир плотников его не гонит работать. Остальные пашут.

Паря постучал с улицы ладонью в дверку лаза.

- Паря-я, - позвал он хрипло. И столько тоски в этом зове Пари, надежды на то, что я живой, что я нашел в себе силы и сел на нарах, свесив босые ноги.
- Ты, Паря? - отозвался на его зов. - Лезь на карачках в зимовье. - Сказать «заходи», издёвка. Потому что вместо двери в зимовье лаз - метр в высоту и 60 сантиметров в ширину.

Косо протиснувшись в лаз зимовья, Паря присел на чурбак у стола. Паря единственный из окружающих меня людей понимался мною без слов.
- Это тебе, - на столе спичечный коробок с анашой. В зимовье стойко держится сладкий дымок выкуренной вечером с Чирухой анаши. Паря взял коробок, выдвинул, понюхал плитку в коробке.

- Паря, - ожил он лицом от удивления.
– Паря?! - благодарная улыбка на пермяцком лице с приплюснутым «боксерским» носом показалась мне знакомой. Я много читал. «Собор Парижской Богоматери». «Квазимодо» мне напомнил Паря. Душой.

- Паря-я, опять прохрипел он. Поднялся с чурбака и также кособоко, как и втиснулся в зимовье, выполз на карачках в лаз на улицу.
Ломало меня от наркотика из конопли до следующего утра. Утром приехал из Хасына на УАЗике начальник партии Берчинский Вадим Антонович. Жил он, бывая на базе, в бараке, который определил под склад. Я в барак заходил по делам. Ночевал в зимовье. На разводе решено было топить баню. Выходные дни. Отдыхать должна и бригада. Стройки конца не видно. А живет человек здесь и сейчас, рассудил Берчинский.

В бригаде всем за сорок лет по возрасту. Все прошли тюрьму и лагерь. Лишь бригадир был не судим. В Хасыне работал прорабом. Семья, дети. Берчинский уговорил Журавля Рыжего, так мы звали за глаза бригадира, организовать работу на участке в тайге. Бригадир Журавлев рыжий как огонь. Выше всех ростом. На Агане Журавль Рыжий с бригадой в командировке. Бригада его сработанная. Костяк виден. Заметно стало, кто останется бригадиром в зиму. Бывший шурфовщик Славка. Деда Гена тоже зимой не шурфовал, годы не те сопли морозить из-за длинных рублей. Тоже плотничал помаленьку в бригаде, рядом с другом Славкой. Экспедиционные рабочие годами жили в разведочных партиях. Это их жизнь. Другой нет и не предвидится. Дружбу со Славкой и дедом Геной я не терял.

- Я же говорил, что Ромка - коммунист! - хрипло говорил обо мне дед Гена Славке, когда узнал, что шкуру медведицы я отдал Чирухе.
- Так мы же охотились вместе,- удивился я упреку деда Гены.
Славка ржет
- Такая медвежья шкура пятьсот рублей стоит! Мы хрен столько за месяц на шурфах зарабатываем.
- Ну, и что? Чируха - мой друг. И я ему продавать что-то должен?

С некоторых пор с Генкой Чирковым мы стали друзьями не разлей вода. Чируха привозил на Аган взрывчатку, продукты, и обязательно для меня зеленые огурцы и спелые красные помидоры из своей теплицы. Теплицы на Колыме шикарные, с подогревом земли железными трубами с горячей водой от печи, где бойлер. Теплицы высокие, под стеклом, изнутри обтягиваются пленкой. Арбузы Чируха выращивал в закрытом грунте своей теплицы до десяти килограммов кавуны. Я натаскал из лесу много маслят в грибное время, сниски сушеных грибов гирляндами висели в складе; маслята варил, промывал, процеживал, стеклотары разной много, раскладывал в нее грибы, и заливал банки маринадом. Мне нравилась таежная жизнь. Отсрочка в армию до весны.
Поднять сруб барака под крышу до снега управились. Даже потолок засыпали, золы с котельной в Хасыне, Чируха полный кузов привез на "крабе".

Дизельная электростанция по-прежнему на мне. В бараке поставили остекленные рамы, настелили полы, при входе укрепили большую печь, сваренную из бочки. Провода электрические притянули к бараку от дизельной электростанции. На «крабе» подвезли к бане сухих дров. Свет электрический от станции проведен и к бане.

Для своего зимовья наготовил дров впрок до Нового года. Ближе к весне я собрался уехать из Хасына в Якутию. Колымская автомобильная трасса заканчивалась на Индигирке. В поселке Усть-Нера, районный центр Оймяконского района. Знал все это от Чирухи. Рыбалка и охота в Якутии известная. Работа там найдется в Верхне-Индигирской экспедиции. Я написал летом письмо в Томск. Предупредил о своем решении не возвращаться. Письмо отослал Лидии Ивановне Миленко. Просил перевести меня «на заочное отделение». Получил в конце августа ответ: переведен на заочное отделение. Не век же мне «пробы дробить», вздыхал с тоской, когда дробилка надоела до тошноты. Остатки летних штуфных проб Чируха увез на своем «крабе» В Хасын в экспедицию.

Ночами подмораживало до ледка в лужах. Дизель на станции заводился заводной ручкой. Масло в поддоне дизеля от холода густело. Поставили в июне дизель без подкладок. Поэтому, кроме банки из-под селедки «Иваси» с горящей ветошью от солярки, под поддон дизеля ничего не втиснуть было для разогрева застывшего масла в поддоне. Заводной ручкой маховик не провернешь, когда масло густое.

В субботу сунул банку с горящей ветошью под дизель. Подался к бане. Баню топить надо. Из реки воды натаскал в бочки, которые рядом с раскаленной печью нагреваются. Печка укрыта речными голышами до низкой притолоки вокруг буровой трубы. Полок парилки поднят высоко: в декабре на полу бани лед, а паришься - уши от жара скручиваются. Народ парится кедровым стлаником, купаются мужики после парилки в ледяной воде в яме под прижимом.

Солнце уже невысокое на чистом осеннем небе. Желтая хвоя на лиственницах осыпается в воду и вызывает тоску. Присел на порожек бани передохнуть. И подскочил от сильного взрыва в районе склада. Терраса там гористая, под дерном гравий и вечная мерзлота. Берчинский на разводе поручил взрывнику Чикалке берег слегка взрыхлить взрывом. Лопатой сделать ступени, а то стало не подняться к бараку. Я совсем забыл о банке с огнем под дизелем. Дизельная электростанция к зиме закрыта от холодов каркасом вагончика. Взрыв мерзлоты тряханул дизель на эстакаде. Из банки под поддоном дизеля выплеснуло солярку, край горящей ветоши перенес огонь на пол. Внутри мгновенно пол и стены охватило огнем. Дым черный над макушками деревьев виден далеко. Я пустился бегом к эстакаде, по лесенке вскочил до двери в станцию, распахнул и слетел камнем вниз. Буйное пламя вырвалось из дверей. Тушить никто и не пытался. Бригада плотников прибежала из барака, стояли с отсветом пламени на лицах. Все понимали, что «электричество кончилось и кина не будет». Я объяснил Берчинскому причину пожара.
Берчинский вздохнул.
- Проводим ревизию в партии. Придется списать.
Этот пожар еще больше укрепил меня в мысли уехать весной в Якутию.

Желчь высохла в мешочке в тени навеса, обдуваемая ветерком. Медвежью желчь отцу в Канск привез. В завершение февраля я покинул Хасынскую экспедицию. Мой путь лежал по Колымской трассе на Индигирку.


Валерий Шелегов (Канск)
20 апреля - 3 мая 2020 г.



8 марта 2024
Cообщество
«Форум»
Cообщество
«Форум»
Cообщество
«Форум»
1.0x