Вроде предисловия
На моём письменном столе, добавляясь к «рабочему беспорядку», кочует с места на место, в числе случайных, но дорогих сердцу предметов, приятной тяжести, хронометр тусклого серебра. Чистке он не подвергается. Разве поднимется рука удалить священный признак старины? Бывает обычно, задумавшись, поверчу его в пальцах и отложу, куда попало, когда «перо попросится к бумаге».
А сегодня, неведомо по какому побуждению, поднял крышку хронометра с тиснёным на ней равноконечным крестом Швейцарии и годом изготовления – 1896. Открылся белой эмали, в паутине трещин, круг с крупными римскими цифрами и фигурными стрелками. Часы работали. Странно, не помню, что заводил их. Наверное, тоже машинально…
Неожиданная встреча
- Кого я бачу! Пан Сэргий! – с ударением на «и» раздался за моей спиной знакомый голос. Только один человек мог обладать столь звучным, переливчатым баритоном: будто перекатывались, соударяясь, в горле пустотелые серебряные шары. Радостное восклицание раздалось, когда я приземлился, прыгнув из кузова уазика, придерживаясь руками за верх заднего борта. Обернулся уже с именем на языке:
- Толик! Глазам не верю! Какими…
Я задохнулся в лапищах великана, носки моих сапог упёрлись в его колени, когда наши головы оказались на одном уровне. Он влепил мне поцелуй – один во всё лицо, оглушил ответом:
- Точно так, товарыш командыр! Анатолий Билык.
И поставил на гравийное полотно дороги. Мои попутчики, торопясь засветло попасть домой, выбросили к нашим ногам мою поклажу. Билык подхватил её одной рукой, другой обнял меня за плечи и ввёл во двор усадьбы, снятой на период полевых работ под базу Перегинской геолого-поисковой партии, в которой начальствовала сама Александра Андреевна Лаврентьева. Вот где я оказался в начале лета, когда мы с неистовым торопыгой вождём «догоняли и перегоняли Америку». Помните?
Перемышляны
Лет за пять до описанной встречи меня, третьекурсника геофака, определили для прохождения полевой практики к Лаврентьевой. Среди профессиональных бродяг в подземельях земной коры она получила известность научными спорами с титулованными авторитетами, принявшими с недоверием обнаруженные ею признаки нефти там, где чёрной крови Земли просто не могло быть по господствовавшему мнению. В конце концов нефтяники уступили настойчивости Лаврентьевой. Ей подчинили экспедиционный отряд и «бросили» его туда, куда по карте указывал твёрдый перст.
Отряд базировался в местечке Перемышляны. Местность равнинная, слегка всхолмленная. Рощи, колхозные поля, водотоки, пруды и озерки в низинах, поросших терновником, вербой, камышом, украшенных лилиями по мелководью. А что видно воображением там, куда не заглядывают небесные светила?
Тип земной коры здесь – так называемая платформа. Геологу понятно: окаменевшие осадки древних морей залегают, в целом, горизонтальными, с незначительными поднятиями и понижениями, слоями. Купола с пологими склонами в подполье Геи могут содержать нефть и газ. Залежь надо найти, вскрыть, чтоб убедиться в верности предположения. Поисковикам ставится задача определить нефтеносную структуру по её поверхностным признакам. В этом деле Лаврентьева слыла мастерицей.
Оказавшись в Перемышлянах впервые, я, по адресу в голове, нашёл базу отряда в запущенном саду на городской окраине. Руины особняка, превращённые в дармовую каменоломню, наводили на мысль о разорённом старинном имении. Уцелело лишь длинное, в один этаж, строение с окнами и двумя крыльцами по бокам в одну сторону, с глухими торцовыми и задней стенами. На подходе к крыльцу, дверь на котором была раскрыта настежь, приглашая войти, утренний ливень образовал большую лужу. Пока я соображал, с какой стороны безопасней её обойти, из-за кущи деревьев вышли, весело переговариваясь, трое. Девичью пару, облачённую в одинаковые по покрою и горчичному цвету летние куртки и брюки, сопровождал гигант. Я невольно засмотрелся на него, хотя в мои зелёные годы всякий осмотр разнополой компании начинал с представительниц нежного пола. Перемышлянский Геркулес был широколицым блондином с большими глазами такой чистой и густой синевы, в которую ни за что не поверишь, увидев на живописном полотне. Светлая рубашка с короткими рукавами, парусиновые брюки в обтяжку подчёркивали богатырское телосложение молодого человека. Крупную, безупречной формы голову на высокой шее украшали, кроме ультрамарина под арками белесых бровей, прямой, с резными ноздрями, нос и полные, красивого рисунка, красные от здоровой крови губы. Мускулы под розоватой кожей лица складно играли, словно зримое воплощение музыки-услады, возникающей в глубине этого редкого по совершенству творения живой природы. Сегодня оно на свободном рынке красоты было бы востребовано на различных подиумах и там, что называть не совсем прилично. Разумеется, этот словесный портрет и рассуждение о нём появились позже, а тогда первый взгляд на колоритную фигуру приближающейся тройки длился считанные секунды. Коротки были и мои мысли. Кроме того, я успел рассмотреть дам при кавалере. На мой ещё не изощрённый и не развращённый вкус, одна из них была излишне тучна, другая – недостаточно плотна телом. Обе равнодушно скользнули по моей особе никакими глазами. Молодой человек выразил приветствие душевной улыбкой, переданной всеми чертами его лица. Я ответил, как мог, глазами и мимикой рта, но не уверен, что искренне, скорее, из вежливости.
Девушки тоже замялись у лужи. «Разуваемся!», - скомандовала тучная, но былинный Алёша Попович, присев, посадил спутниц на согнутые в локтях руки и велел держаться за его шею. Без видимого усилия выпрямился и перенёс ношу к крыльцу по луже, жертвуя белизной брюк и очищенных зубным порошком спортивных тапочек. Переправу сопровождал довольный визг всадниц двуногого Буцефала, который «смог вынести двоих». Мне удалось с малым уроном обойти лужу. Я вошёл вслед шумной тройке через сени в длинную, под низким потолком, комнату. Она была заполнена народом в таких же «мундирах», как вошедшие передо мной девушки. Мужские лица – только этот гигант да теперь я. Отряд амазонок, весело промелькнуло в голове. Вдоль глухой стены тянулся самодельный стеллаж с бумажными изделиями, инструментами для полевых работ и всяким барахлом. Под окнами стояли раскладные столы с развёрнутыми топографическими картами. Над ними склонилось несколько стриженых голов. Другие полевички стоя внимали наставлениям высокорослой плоскогрудой особе. Лаврентьева, догадался я. У знаменитости были немигающие, тёмные глаза, способные, в чём мне не раз пришлось впоследствии убедиться, придавливать к земле многих, кто попадал под их тяжёлые катки. Её лицо можно было бы назвать красивым, если бы не крупные, резкие черты. Будто скульптор-демиург, поработав над материалом зубилом и молотком, устав, отказался от доводки образа до совершенства. Та же участь постигла и тело живой скульптуры. Жаль! Мог бы выйти шедевр, думаю я сейчас.
При виде запоздавших к раздаче маршрутов, предводительница амазонок только глянула на них – девчонки стали ниже ростом и поспешили к столам. Их сопроводитель, подпирая головой потолок, остался у двери в ожидании распоряжения. С его мокрых ног натекло на доски пола, он молча извинялся солнечной улыбкой Аполлона. Взгляд повелительницы переместился на него, стал более лёгким: «Толя, прихвати с пяток ящиков для керна». Тот вышел из комнаты. Наконец дошла очередь до меня: «Практикант? Откуда, юноша?». Я представился, подал направление. Ознакомившись с бумагой, Лаврентьева продолжила: «Ночевать будете с Билыком, нашим шофёром. Сегодня устраивайтесь, осмотритесь. Завтра в восемь будьте готовы к маршруту. Займётся вами… - поискала глазами, - положим, Маша… да, Маша Кочмарчик». С этими словами позвала через открытое окно: «Анатолий. Принимай квартиранта. Проводи его. Бегом!». «Бу зде, Александра Андреевна», - послышался в ответ певчий баритон.
У крыльца меня ждал наш Геркулес, он же шофёр Билык, успевший переодеться в сухое, кирзачами затопал по тропинке, ведя меня, по его словам, «до хаты». Таковою оказалась, в трёх минутах ходьбы, заброшенная часовня, на местном наречии -каплица. В ней, приспособленной под склад отряда, Билык ночевал, стеля себе на полу, так как ни одна раскладушка не выдерживала веса его тела, не подходила по размерам. Для меня нашлось ложе из алюминиевых трубок и брезента на пружинах. Пообещав выдать мне «доспехи и оружие» вечером, выдав свежему квартиранту большой, затейливо выкованный старыми мастерами ключ, Анатолий поспешил на базу.
Вскоре на моих глазах работницы Перемышлянского геолого-поискового отряда, под надёжной охраной «нашего рулевого» выехали в поле.
Транспортным средством служил видавший виды «газ-51». Комфорт живого груза обеспечивала за кабиной машины фанерная будка в половину длины кузова, открытая в сторону заднего борта. Она спасала от непогоды и набегающего ветра при быстрой езде по гладкому пути. Но на тряском бездорожье, опасаясь за целостность седалищ, профессиональные ездоки предпочитали положение «стоя», лицом по движению, держась руками за край плоской крыши над тремя стенками дополнительной, к автомобилю, надстройки.
В тот день я прошёлся единственной в городе голой улицей (правильно, имени Ленина), с зелёной бахромой боковых улочек, уводивших в поля. Отобедал в чайной, пропахшей водочным потом. Сквозь стекло киоска «Союзпечать» бросился в глаза вечной обложкой любимый журнал «Вокруг света». Не веря своей удаче, приобрёл залежалый номер прямиком за деньги, минуя процедуру доставания. С этим чудом уединился на траве в тени неухоженного сада.
Геологи возвратились на базу в сумерках, вскоре разошлись кто куда. Лаврентьева поднялась на крыльцо, противоположное тому, какое вело к общему входу в дом. За спиной начальницы захлопнулась дверь, и сразу засветилось в окне с боку от неё. Ага, там комната Александры Андреевны. Машина с пустой полубудкой скрылась за домом. Спустя несколько минут появился Анатолий. Он взбежал на освещённое из окна крыльцо. На миг осветился дверной проём. Я решил дождаться в своём уютном убежище главного съёмщика нашей «хаты». Но он всё не выходил. Погас свет в окне. Прошло ещё с полчаса. Я переместился на тропинку и медленно двинулся в сторону каплицы, досадуя на двух болтунов, из-за которых приходится коротать вечер в одиночестве. Однако шаги за спиной в момент изменили моё настроение к лучшему. Билык приветствовал меня так, будто случайно нагнал старого друга, с которым сто лет не виделся. Вскоре мне предстоит убедиться, что этому добродушному великану каждое новое лицо, если оно с первого взгляда не настораживало по какому-то неосознанному впечатлению, было мило. Мой новый знакомец, хороший человек (кто бы сомневался!) от предложения заглянуть в чайную, открытую до полуночи, отказался и мягко, в минуту, уговорил вечерять «у хати», а «снидаты», то есть завтракать, - «у молочарни». Заведение под вывеской «молоко», с высокими столиками на террасе, я отметил в уме, когда выбирал место для обеда.
Притвор бывшей часовни Анатолий приспособил для ополаскивания под рукомойником над тазом; с другой стороны от входа красовался на каменном полу начищенной медью допотопный примус, а поодаль, в углу, ловил прохладу из трещины в стене фанерный ящик с провизией, он же – кухонный стол.
Общежитель №1 поворотом электрической лампочки, висевшей под куполом на косичке из проводов, включил свет. Поздний ужин, которым на первый раз я угостился, не прилагая к готовке рук, был подан на плоский верх универсального ящика, втащенного в парадную залу. Сиденьями служили свёрнутые спальные мешки. Ели мы необыкновенно вкусное, по мнению завсегдатая столовок студенческой поры, варево из мелкой фасоли, шмата сала и экзотических специй. Я нахваливал, Анатолий подбадривал: «Ешь, ешь, хлопче! Будешь как я». Он, с шутливым смешком, напрягал бицепсы. Мы сидели в трусах и майках. Руки его от локтей до плеч были в обхвате, на глаз, что мои ноги выше колен. Он жевал красиво, красиво резал хлеб и огурцы, работал ложкой, хотя вряд ли деревенская бабушка учила внука, как правильно пользоваться столовыми приборами.
Забегая вперёд, отмечу, что после ужина мы с Билыком, как правило, прогуливались по саду, спать укладывались рано. В отдельные вечера мой страж вынимал из брючного карманчика прикреплённые цепочкой к поясу большие часы из тусклого металла, с откидной крышкой, озабоченно взглядывал на циферблат: «Ну, хлопче, надо мне до машины сбигать… Ни, ни, ты лягай, я скоро».
В первое утро практики Анатолий выдал мне под расписку предметы экипировки полевика тех лет. Облачённый в бэ-у по форме, с видом бывалого геолога, слегка опираясь на аршинную ручку молотка, я появился на базе, когда команда Лаврентьевой в полном сборе рассаживалась по лавкам в кузове «газа». Кто из них Маша? Мой мысленный вопрос был услышан и отозвался прозвучавшим из полубудки голосом: «Сергей, лезь сюда. Обними, приласкай мальчика, Маша!», - вызвавшим общий смех. Я лихо перемахнул через борт и узнал в Маше одну из двух девушек, худенькую, которых вчера сопровождал Анатолий. Кончилась моя воля, стиснут с двух сторон; в поле – Маша, на досуге – Билык. Стрелянная воробьиха Лаврентьева знала, что со студенческой вольницы глаз нельзя спускать.
Здесь прерву описание первого выезда в поле, чтобы порассуждать об общем.
Этот рассказ не широкое полотно, с выписанными на нём равноценными фигурами на фоне природных и рукотворных декораций. Это групповой портрет нескольких лиц. Вот, к примеру, назначенная мне проводница в живой мир профессии. Недостатки лица и фигуры Маши удачно заменялись свежестью и живостью натуры, богатой интонациями и лексиконом речью, аристократической простотой и естественностью поведения. А главное – уверенностью в себе, как в оригинальном явлении, которое когда-то кем-то, ей небезразличным, непременно будет замечено. Скоро я внушил себе, что влюблён в Машу. Она была на три года старше меня. Не помеха! Стал неумело, смущаясь и страшась осмеяния, издали намекать девушке на серьёзность своего чувства. Дошёл и до «вопроса в лоб»: как она смотрит на моё возвращение в отряд через год, с дипломом? Она, виду не подав, поняла. И как бы между прочим, на привале, рассказала такую историю. Увивался-де возле неё один парень, из экспедиционных. Не Жерар Филипп, но так, ничего себе, нравился ей больше других. Да она рассудила проверить их чувства разлукой. Претендент на её руку махнул за Урал. Пишет. Ждёт ли она его? Пока не знает. С досады я не удержался от дерзкой иронии: «Небось сразу бы согласилась на предложение, допустим, Билыка. Жерар Филипп рядом с ним – Квазимодо». Маша бесстрастно ответила: «В Толю все мы влюблены, только его сердце , как говорится, принадлежит Лаврентьевой. Красавец от нашей Афины Паллады без ума». Я опешил: «Она же ему чуть ли не в матери годится!». - «Любовь зла, полюбишь и… козу».
Эти слова напомнили мне первый вечер в Перемышлянах. Так вот какая тайная, при выключенном свете была беседа между шофёром и начальницей! Спросил: «Она замужем?». Маша ответила не сразу: «Александра Андреевна вычеркнула из своей жизни всё, что мешает ей заниматься наукой. Никаких мужей, обязательств перед семьёй. Но… ведь женщина… природа… Родила сына. Отец неизвестен. Младенца оставила на попечение своей матери. В поле… Ладно, не всё тебе знать положено».
Напоминаю, этот разговор происходил в последние дни моей практики. К этому времени мы с Машей сдружились, перешли на «ты», наши отношения стали доверительными. Маша подкупала своей самостоятельностью. Со всеми в коллективе она держалась на одинаковом расстоянии, отнюдь не близком, но не отчуждённо, с прохладной приветливостью. Разве что прилипчивой толстушке Славе доставалось чуть-чуть больше внимания, как бы в благодарность за то, что Слава просто не умела сердиться на товарок, когда те от неё отмахивались, не искала скрытого смысла в их словах и жестах. Начальница уважала и ценила Машу за честное служение избранной профессии. Кочмарчик отличалась не наигранным трудолюбием и способностью схватывать распоряжения и дельные советы на лету, желанием учиться в поле и на камералке у более опытных поисковиков. Нечего и спрашивать, повезло ли мне с наставницей. Она не просто перекладывала накопленные знания из своей вместительной головы, в мою, тоже любознательную, но, мало чем полезным для будущей работы наполненную. Моя наставница умела придавать яркую образность тому, что я накануне отбытия на практику прочёл о подземном строении региона. «Площадь Перемышляны» была его частью.
В маршрутах по пересечённой местности мы выходили к скрытым за формами рельефа в зелени так называемым обнажениям коренных пород. Здесь мы задерживались, пока полевая книжка заполнялась карандашом в моих пальцах под диктовку исследовательницы. Под ударами её молотка появлялся свежий скол на слоях песчаника и известняка, осыпалась рыхлая от выветривания корка утрамбованного тяжестью миллионов лет песка, открывая снежную белизну мелких обломков кварца. Когда я заканчивал запись профессиональным языком, Маша предоставляла мне возможность поковыряться моим орудием труда в осадках древнего моря, замерить специальным компасом азимуты простирания и падения, углы наклона доступных нашим глазам слоёв, слагающих изучаемую часть платформы. При этом Маша уже совсем иным языком, цветным и объёмным, звучным, художественным (подчёркиваю его особенность) повторяла записанный мной диктант. И чудо: диктанты я забыл, а словесную живопись до сих пор помню. Бывает снится Маша, помолодевшая на десяток миллионов лет, похорошевшая, в белом платье на белом песке из мелкого кварца. Ему во временном далеке суждено стать плотным слоем земной коры, который мы с моей наставницей будем рыхлить молотками в отпущенный нам срок…
Вернёмся в первое утро моей практики. Пассажирское место в кабине по естественной «табели о рангах» заняла Лаврентьева. Нижним чинам при моём появлении в кузове пришлось потесниться на лавке. Сжатый между Машей и Славой их упругими бёдрами, я впервые в жизни ощутил такое… такое, что больше никогда не повторилось.
Сладкая пытка скоро закончилась, ибо шоссе противно природе геологов. Мы затряслись на просёлках. Никто в кузове не стал терпеть пинков досками под зад. Полевички вскочили на ноги, с изяществом цирковых наездниц, стоя, придерживаясь пальчиками за надстройку, продолжили путь. Я, необученный, замешкался, а когда последовал примеру спутниц, Маша предусмотрительно придержала меня свободной рукой, неожиданно сильной, сзади, за хлястик куртки.
Дорога разделила надвое село Дунаив, будто вымершее: ни человека на безымянном «проспекте», ни лица в окошках мазанок под скучными камышовыми крышами, ни голоса. Только куры почему-то бросались под колёса. Опытный наш шофёр успевал притормозить, жалея суетливых д-ур с бесполезными крыльями. Возле крайней, на выезде, хаты с колодцем, поманившем из-за плетня, остановились испить водицы. На крыльцо вышла пухленькая хозяйка, одни прелести пряча под пышной тёмноцветной юбкой плиссе, другие откровенно подчёркивая светлой кофточкой, из сквозных швов которой исходил (клянусь, не вру!) треск рвущихся ниток. Пропела, играя ямочками на тугих свекольных щеках: «Може пани инжэнэрки хотять молока? Так я зараз прынэсу з пивныци». И, приняв в знак согласия тут же собранную нами горсть мелочи, сбежала с крыльца, со словами: «Заходьте. Сидайте».
Я вошёл в хату вслед за «инженерками». С облегчением расселись по лавкам под окнами, у голого стола. Потолок с продольной балкой, белёная печь, ручной работы буфет. Что ещё? Забылось. Бросился в глаза литографический портрет Мазепы. Видно, для членов Политбюро время ещё в этой глуши не пришло.
Вскоре появилась молодица с бадейкой, приятно дохнувшей льдом погреба. Пока мы прикладывались по очереди к круговому сосуду, Анатолий, обрисовавшись в солнечном дверном проёме, окликнул хозяйку. Она обернулась и замерла, будто при неожиданном явлении всемирно известного киноактёра. Опомнившись, кинулась на зов.
Было видно в окно: они скрылись в амбаре. Маша усмехнулась, Слава шутливо воскликнула: «Ой, девчонки, что сейчас будет!». Но ничего романтического, бьюсь об заклад, в Дунаиве в тот день не случилось. Когда мы спустились с крыльца и направились к машине, где стояла с хмурым лицом Лаврентьева, из амбара, не скрывая разочарования в глазах, вышла хозяйка с таким оскорблённым видом, словно чудо, принятое за кинознаменитость оказалось подделкой. Маша со Славой переглянулись, Александра Андреевна, послав в сторону хозяйки презрительный взгляд, ухмыльнулась по-мужски и полезла на своё место в кабину.
Анатолий вынес из амбара на левом плече мешок, похоже было, картошки, обхватив его богатырской шуйцей, а в деснице держал большую корзину, наполненную всяческой зеленью. Ни в его лице, ни в фигуре ничто не выдавало напряжения от тяжести груза. «Цэ на всю громаду, и почти задарма», - пояснил удачливый снабженец, забрасывая добычу в кузов. Потом то же проделал с милыми девами, как заправский «балерун», легко и бережно, не позволяя себе грубых прикосновений. Чувствовалось, это действо, озвученное дурашливыми вскриками исполнительниц парных «па», стало в отряде ритуалом. Редкая невеста отказалась бы вспорхнуть, взлететь, пусть не под облака, пусть на высоту бабочки, с помощью таких сильных и надёжных рук.
В Дунаиве просёлок закончился. Дальше начиналось пространство одноразовой для колёсного ездока колеи. Преодоление его зависело от опыта водителя транспортного средства. Похоже, Анатолий чувствовал грунт до того, как доверял ему колёса своего "газа". Но временами, и его подводила оценка глазами наплывающей по ходу движения наугад поверхности. Колёса вдруг проваливались в мокрую, вязкую и чавкающую линзу на доселе удовлетворительно проходимом пути. Ни вперёд, ни назад, что подручное ни подкладывай под колёса, но всё глубже, глубже – это точно. В таких случаях остаётся последнее средство: высыпаем братья и сёстры под грязевой душ из-под бешено вращающихся под предсмертный вой мотора колёс и толкаем, что есть сил, попавшую в беду махину. Такое я видел в кинофильмах о геологах, такое пришлось испытать самому в экспедициях. Однако не так было во дни памятной практики.
Попав в ловушку, наш рулевой уступал капитанское сидение Лаврентьевой, которая имела опыт вождения полуторки после войны, выскакивал из кабины и приказом, начинающимся словами «я вас прошу, дивчата», освобождал кузов от лишнего груза. Убедившись, что его дорожные подопечные отошли от машины на безопасное расстояние, Билык упирался могучими руками в задний борт. Ноги его, в верных кирзачах, расставленные на ширину плеч, находили опору под слоем предательской жижи. Тело само находило нужный угол наклона. «Давай!» - вопил, сотрясая холмы, Анатолий; взвывал двигатель, задние колёса начинали бешеное, увы, бесполезное вращение при беспомощных вихляниях передней колёсной пары. Но ещё сильнее надуваются синие жилы на колоннообразной шее нового Геркулеса, мышцы на обнажённых частях рук и под рубашкой, и слабосильная машина оказывается на сухом месте. А её повелитель через минуту уже дышит ровно, улыбается в ответ на восхищённые взгляды зрителей силового номера под шатром неба, густо-синего, как глаза исполнителя.
В такого рода переделке впервые я побывал в день моего посвящения в полевики. Тогда мы благополучно добрались до того места в долине реки Болотная Липа, где геологи разошлись парами по намеченным маршрутам вверх по боковым притокам реки. Поднимаясь в начале пешего пути вслед за Машей с двумя рюкзаками по голому косогору, я оглянулся. Внизу, на открытом месте, виднелась наша машина. Лаврентьева удалялась от неё в сторону зарослей лещины, где по тёмному углублению в рельефе угадывался соседний ручей. Начальницу нагонял Билык с поклажей за спиной.
Маша меня окликнула с непонятным раздражением: «Чего пялишься? Идём! Без сопровождения, по инструкции, ходить запрещено. Людей не хватает. Чего шофёру целый день скучать без дела? Ему доплачивают. Понятно, лучший тела…
хранитель». Последнее слово Маша, помрачнев, произнесла с расстановкой.
Больше ничего примечательного не произошло в тот день. Все последующие маршруты слились в один, общий колорит его описан выше.
До конца лета, при отсутствии выходных дней, надзирателем за моим вечерним досугом оставался Анатолий. Я не тяготился «дядькой». Был он старше меня лет на пять, неженатым. Причина его «целомудрия» уж не была для меня тайной. Я не задавал ему лишних вопросов, когда он поздними вечерами вдруг спохватывался и спешил проверить, на месте ли машина, поставленная за базой. Проверял долго…
Билык, «образованэць навчальнои школы», как он себя, со смешком, называл, стал для меня интересным собеседником, так как большая голова его была наполнена легендами родного края, школьная речь его, пересыпаемая русизмами, стекала с «подвешенного» языка свободно, красочно завихряясь, приобретая музыкальное звучание в тех местах, которые волновали рассказчика. Немало я услышал от него и жизненных историй, доверчивых повествований о его семье. Отец Анатолия, мобилизованный в Красную армию при вступлении её в Прикарпатье, погиб под Варшавой. Мать вырастила его и младшую сестру, горбунью. Он помогает им деньгами и живой силой на побывках в родном доме. Словом, мы сдружились. Я стал обращаться к нему, называя Толей, он, с шутливой почтительностью, присвоил мне «партийную кличку» «пан Сэргий», заразив этим лаврентьевцев.
Несмотря на невысокий образовательный уровень, наш шофёр в речах, всегда в коротких, в репликах, блистал народным остроумием, очищенным от грубости, можно сказать целомудренным. Другой особенностью его речи было удачное сочетание слов русского языка и мовы. При этом образы, рисуемые словами, насыщались красками, становились более выпуклыми. Помнится, мы всем отрядом надолго обосновались в селе Нараив, откуда было рукой подать до объектов профессионального интереса геологов. Перезнакомились с местными жителями . Не все колоритные фигуры запомнились по именам. Но Билыку достаточно было произнести с особой интонацией, например, «ха-азяйин», другим голосом – «газда», как становилось понятно, что в первом случае речь идёт о муже-ленивце пани Магды, во втором – о всеми уважаемом, с золотыми руками, главе работящего клана, чьи хаты стояли под железными крышами.
Грустным для меня стал день прощания.
Впрочем, начавшийся в октябре, после поздних каникул, заключительный семестр в моём учебном заведении приглушил элегические настроения. Потом я оказался во власти новых впечатлений от выпускных экзаменов и промысловой практики. Месяц отдыха после защиты диплома я потратил на посещение мест ранней юности, которые оставили яркие следы в памяти. Заглянул и в Перемышляны. Дверь в «хату » оказалась на висячем замке, за ней хозяйничали, шурша упаковкой складских вещей, бедные церковные мыши. Чувствовалось, дух часовни готов был к возвращению в свою обитель через выбитое стекло в плетёнке витража. На базе в саду мои родные полевички, исслюнявив поцелуями образину нежданного гостя, поведали, что шофёр Билык их покинул. Маша, проводившая меня до автостанции, по дороге доверительно рассказала о решении Анатолия. Он-де отдал свою почку обречённой на гибель сестре. Сейчас, после операции, находится в особом карпатском санатории (недоступную простому смертному путёвку выбила Лаврентьева). Пьёт знаменитую «Нафтусю», более крепкие напитки ему противопоказаны. Но держится молодцом.
Я помахал своей наставнице рукой из автобуса, она ответила воздушным поцелуем, грустно улыбнулась. Её жених (успела мне шепнуть Слава намедни), видно, впал в забывчивость от золотой лихорадки на прииске, где проверял прочность своих чувств. Но я подозревал другую причину невесёлого расположение духа моей наставницы, уже бывшей.
Перегинск
И вот, спустя несколько лет, я вновь в отряде Лаврентьевой, переведённом решением экспедиционного начальства с платформы в складчатую зону. Нефтеносную структуру на «Площади Перемышляны» опровергательница авторитетов обнаружила-таки. Только месторождение оказалось бедным, и на нём поставили крест.
К тому времени я приобрёл опыт полевика, работая в горной партии Николая Диденко. Теперь мне предстояло натаскивать равнинных коллег, мало знакомых с особенностями геологического строения участка исследований. Подразделение Лаврентьевой, пополненное мужскими лицами и преобразованное в поисковую партию, было уже на месте, когда меня транспортом Диденко доставили в «сэлыще» Перегинск. С этого я начал свой рассказ. Возвращаюсь к его началу – к встрече с моим «перемышлянским дядькой».
Анатолий не то, что постарел. Он изменился не в лучшую сторону, не сильно, правда, но заметно – пожелтевшим лицом, морщинками в углах присохших губ, замедленной походкой. Видно, для такого тела одной почки было мало. Главное, что-то надорвалось в его душе. Вскоре я услышал от него: «Хрыстя померла». Из недомолвок можно было догадаться, что почка брата не помогла сестре вынести тяжести горба, помогла верёвка…
Для моего проживания на новом месте, теперь в качестве временного консультанта, Анатолий, по старой памяти, предложил мне подселиться к нему. Он делил «покий». в избе напротив базы, через дорогу, с сыном Александры Андреевны. О нём ниже. «Покий» имел отдельный выход на улицу через сад. Хозяева, жившие за стеной (в собственно хате), квартирантам не докучали.
Сотрудники снимали помещения поблизости. Общий стол для геологов был организован на базе. Куховарили хозяйка и её дочки. Пища была разнообразной и свежей, обходилась дёшево. Билыку готовилось отдельно, постное, много зелени. Понятно. Короткий досуг в сухое, на редкость, лето, которое грех было не использовать в поле от утренней зари до первых звёзд, мы проводили, как правило, всей ватагой. Пели, а капелла, русские и украинские песни. Получалось неплохо, благодаря приятному тенорку одного юноши, чьё имя забылось, вполне сценическому сопрано Славы и также баритону, который не изменил Билыку в треволнениях последних лет. Охрипнув, танцевали под радиолу. Хотя кавалеров теперь хватало, чтобы разлучать шерочек с машерочками, Анатолий и здесь остался самым желанным партнёром: при стихийном объявлении белого танца, дамы, толкаясь, устремлялись к нему. Только Маша в этой толкотне не участвовала. Не помню, чтобы красавец мужчина, прима-жених, удостаивался её выбора, хотя, бывало, он не обходил Кочмарчик вниманием. Случалось, общая беседа на «волнительную» тему дня отодвигала в сторону все иные развлечения, включая изысканно мужское забивание козла. Спиртного - ни капли! Неписанный закон поля.
Александра Андреевна в посиделках и тряске под радиолу не участвовала. Иногда появлялась в общей комнате штаб-квартиры, за стенкой которой устроила себе спальню-кабинет. «Работает над докторской», - просветила меня Маша, и как-то двусмысленно прозвучало её последнее слово. Пронзительный взгляд Афины Паллады, казалось, охватывал всех и вся, подвергал анализу, выносил оценку. «Ну-ну, продолжайте», - и удалялась, покачивая породистым крупом. Некоторые считали, что мать проверяет, чем занимается во взрослой компании её несовершеннолетний сын.
Восьмиклассник Вовка впервые проводил лето с матерью. Она, по мнению Славы, поселила подростка с надёжным, не испорченным отходами высшего образования Билыком для мужского перевоспитания. И то разумно! Малец рос в женском окружении любимым чадом одинокой бабушки и двух её незамужних сестёр. Суровая мать, когда по окончании полевых работ поселялась в своей городской однушке, по воскресеньям забирала Вовку к себе. Но не знала чем, как развлекать его. Естественными науками пацан не интересовался, ему машину подай да подробно расскажи о каждом винтике в ней. В этих вопросах весьма сведущим был Билык. В поле Вовка не отходил от него ни на шаг. Горным тропам он предпочитал полянку, где старый добрый «газ» с неизменной полубудкой весь день находился под опекой любящего своё дело механика. Билык постоянно копался в машине, продлевая её век, недолгий на безжалостных дорогах. Подросток скоро привязался к дяде Толе. Садился рядом за обеденный стол, не ложился спать, если дядя Толя задерживался, отправившись за инструкциями к маме, в комнату которой на базе не разрешалось входить без стука даже сыну. А вдруг переодевается? Глядя на разновозрастных друзей со стороны, их можно было бы принять за отца и сына. Так в чём препятствие!? Помнился прозрачный намёк Маши на якобы безумную влюблённость Анатолия в Александру. Может быть Лаврентьева передумала удалиться в науку как в монастырь? Она ещё может нравится. Годы ломают зубы о её внешность, она подпитывается соками вечно молодой природы. С этими мыслями я в благоприятный для доверительной беседы момент подступил к старому приятелю. Дескать, поставь вопрос ребром; жениться, и баста! Пацану нужен отец.
Выслушав мои восклицания, Анатолий с минуту смотрел на меня, словно я высказался на непонятном ему языке.
«Ты з глузду зъихав?!» – воскликнул он и тихо повторил на русском: «Ты с ума сошёл?! Такое сказать… Ей! Да кто я, а кто она?».
Володьке в развлечениях взрослых принимать участие не возбранялось. Но он не проявлял особого интереса ни к танцам, ни к пению. Зато читал всё подряд, что касалось техники, с упоением помогал Анатолию в попытках переделать умирающий «газ» в новый вездеход. Кроме того, подключался без особого приглашения к ремонту скоропортящихся радиометров. Он одухотворял механизмы. Из мирских соблазнов власть над ним имело плавание. С детства Лаврентьев занимался в спортивном кружке. Горные реки лишили его потребности ощущать себя Ихтиандром. Скачущая на порогах вода почему-то пугала…
Грозовой день
Лето в горах выдалось сухим. Грозы случались редко, ослепляли вспышками небесного электричества, пугали громом, окатывали короткими ливнями. Они задерживали выполнение моей задачи. Я водил лаврентьевцев группами по так называемым опорным маршрутам. Таковые прокладывались вдоль крутых берегов рек, пробивших себе пути в каменных хребтах в стремлении вырваться из теснин на волю предгорной равнины. В срезах берегов складки земной коры являли мозаичные панно замерших гигантских волн разноцветных слоев, тонких и разнообразных по составу, так называемого флиша. Этот «слоёный пирог» складчатой зоны был ещё неведом вчерашним исследователям платформы. Я же не раз пробовал его геологическим молотком. Теперь ему дружно вторили молотки бывших перемышлян. Не без смущения, чуть ли не извиняясь, несколько маршрутов провёл с Лаврентьевой. По окончании последнего, почти докторша, освоила особенности «Площади Перегинск» так, будто родилась вместе с горами. Однако талант! В конце маршрута мы сели, после крутого подъёма, отдохнуть на выветрелых, нагретых солнцем глыбах песчаника. Лаврентьева задумчиво смотрела в синюю даль, открывшуюся с голого гребня хребта; я украдкой поглядывал на женщину, умевшую подчинять свои чувства выбранной в жизни цели. Постарела, седину не скрывает, грудь совсем уплощилась, кисти натруженных молотком рук уродливы. Но и такая продолжает оставаться для молодого раба, добровольного невольника, единственным предметом женского обаяния, к досаде засидевшихся невест. Чем Александра пленила Анатолия? «Ах, этими чудными глазами» цвета южной ночи или тем, что в них? В природе есть случаи, когда после спаривания самка пожирает самца. Лаврентьева медленно втягивала в себя через зрачки счастливого и несчастного избранника своего рационального ума, изымая из природы редкий образец телесного и душевного совершенства.
За поздним ужином, который для полевиков – обед, Лаврентьева обратилась ко мне: «Ну, всё, Сергей, командировка закончилась, телеграмма от Диденко, заждался. Собирайся в обратную дорогу». Слава вскрикнула: «Устроим танцы! Устали? Ерунда! Пусть Серж пригласит на тур вальса каждую из нас». Неутомимую девушку не поддержали, все валились с ног.
Да и я не горел желанием после трудного маршрута топтать землю во дворе при тусклом свете лампочки над крыльцом. Мне хотелось провести последние часы с Анатолием, в тихой беседе. Когда ещё увидимся? Может никогда. У бродяг много неожиданных путей, а страна велика. Анатолий в тот сезон уделял мне мало внимания, по понятной причине.
Но последней встрече не суждено было состоятся. Александра Андреевна велела Билыку задержаться на несколько минут. Минуты оказались столь длинными, что мы с Вовкой уже смотрели первые сны, когда меня разбудило необычно шумное для деликатного нашего сожителя возвращение его с совещания, видимо, по поводу состояния транспортного средства партии. Победным салютом хлопнула дверь, жестяным голосом вскрикнуло пустое ведро в сенях. Мне показалось, что Анатолий подпрыгнул посреди комнаты, задев головой абажур на выключенной лампочке, перед тем как раздеться и растянуться на полу у стены на матрасе. Там шумно, с облегчением вздохнул и долго ворочался с боку на бог.
Утром мы расстались. Перед посадкой в кузов Маша, с лицом, выдающим бессонную ночь, отвела меня в сторону. «Знаешь новость?.. Славка подслушала… Вчера наша Александра сделала предложение Билыку… Сама». – «А он?», - вырвалось у меня. Маша грустно усмехнулась: «Дурачок ты. Когда начнёшь взрослеть?.. Да ладно. Зимой на камералке встретимся. Помню, давно один мальчик своеобразно признался мне в чувствах.. Я подумаю, если тот костёр не погас… Пока!».
В тот год полевые партии снабдили радиостанциями. В назначенное время начальники поисковиков выходили на связь с руководством экспедиции – получали свежие распоряжения и отчитывались за проделанную работу. На следующий день после моего возвращения в партию Диденко, шеф, выйдя из аппаратной озадаченным, велел: : «Скачи опять к Лаврентьевой, у них там что-то случилось. Не понял – связь плохая. Вроде есть жертвы».
На базе в Перегинске я никого из наших не застал, и хозяева отсутствовали. В хате оставалась чья-то бабушка, обезноженная. Слабая умом, старуха всё повторяла: «Цвынтар, небищик». Я понял: все на кладбище, провожают покойника. Бросился через дорогу. В «покое» оказался Володька с перебинтованными ногами, настолько подавленный, что не представлялось возможным разговорить его. Возле него хлопотала Слава. Она и поведала мне повесть печальней которой я не слышал в моей жизни.
Давеча, в день моего отъезда из Перегинска, Лаврентьева взяла с собой в маршрут Кочмарчик, чтобы показать ей важную особенность геологического разреза в долине ручья Альбин. Проехали вверх по ней, сколько хватило сил «газа». Дальше женщины двинулись пешим ходом. Сильный пол, включая Володьку, остался возле машины.
С утра ничего не предвещало непогоды. С днища узкой долины виделась малая часть неба - синяя полоса. Билык и отрок, увлечённые земными делами, вверх голов не задирали. Вдруг смолкли звуки живой природы, замер воздух в кустах и кронах деревьев, даже звенящий на порогах ручей, казалось, перешёл на шёпот. Начало быстро темнеть. Тугая облачная пробка, чёрно-фиолетовая, в лиловых трещинах, закупорила долину, стесняя дыхание дружной пары. Шофёр и пацан едва успели укрыться в кабине, как обрушился ливень. И сразу засверкало, ослепляя, загремело, закладывая уши. Обычно здесь, в этих горах буйство атмосферного электричества длится недолго, Илья-пророк выдыхается скоро. А тогда гремело и сверкало, лило битый час над одним местом горного края. Высоко над ручьём Альбин два встречных ветра, горячий и холодный закрутили тугой хоровод, выжимая до последней капли влагу из попавших в воздушные тиски туч. Ещё гремело и сверкало по сторонам, когда ливень прекратился. Но возник и нарастал гул в верху долины. Это разбухавший от дождевого стока Альбин рвался из теснины вниз. Под воду ушли колёса «газа», затопление кабины неминуемо. Билык с Вовкой перебираются на её верх. Машина сотрясается от ударов пульсирующего потока, насыщенного валунами и древесными обломками. Люди не предполагают смертельной опасности. А она за спиной. Выше по течению ручья образовалась плотина из обломков скалистых пород, поваленных деревьев, глинистого материала и лесного мусора. Вода скапливается за плотиной и наконец ломает её. Волна, насыщенная камнем и древесным ломом, смывает машину. Люди барахтаются в месиве смертельной стихии, ещё чудом живы. Анатолий гребёт одной рукой, другой поддерживает Вовку, лучшего из них двоих пловца. Подхватившая их струя разделяется на две. Левая, в которой Вовка, ослабевает, тянет его к песчано-гравийной косе. Прибавить бы усилий тела, и пацан спасён. Но где их взять?
Наверное, Билык, увлекаемый правой мощной струёй, почувствовал, что своей железной рукой уже не поддерживает подопечного, а наоборот, тянет его прочь от спасительной косы. Вовка запомнил пугающее ощущение свободы, когда перестал чувствовать руку дяди Толи, тот исчез под водой, и сразу мощный толчок, вроде ногами, не понял подросток, бросил его вверх и влево. Здесь пловец из школьного спортивного кружка смог самостоятельно справиться с течением. С побитыми ногами выбрался на косу. Его спасителя нигде не было видно.
Искореженный остов машины вынесло в устье Альбина. Билыка нашли чуть ниже по течению на новом берегу изменчивого ручья. Анатолий выплыл бы. Но, показал осмотр тела, пловца догнал большой обломок дерева. На Славу, обладавшую поэтическим воображением, произвело какое-то настойчиво-упрямое, заглушавшее голоса оживших гор, тиканье старинных часов. Они не остановились в воде, они пережили внука первого владельца. Ещё от личного впечатления Славы: «Представляешь, Серж? Когда Толю извлекли из завала, лицо его оказалось целым. Глаза были широко раскрыты. Их синева под солнцем быстро тускнела, но не исчезала. Она насыщала воздух, небо, всё вокруг».
Я погнал на погост. Успел к заколоченному гробу на дне могилы, бросил горсть песка на крышку. Провожавшие непритворно скорбели, видно было по лицам. Меня поразило исполненное гордостью выражение глаз Лаврентьевой. Она имела все основание считать себя вдовой.
А поведение Кочмарчик было необъяснимо. Она без слёз, без трагических жестов так рыдала, так убивалась, словно стояла над своей ранней могилой...
Хронометр я выпросил у Вовки себе. Он до сих пор исправно показывает время.
