Илья Чавчавадзе, в качестве оценщика произведений грузинской литературы, был под родным небом звездой столь же яркой, как, к примеру, у нас, русских, избалованных художественным словом, Белинский или Писарев. Его мнение о прочитанной рукописи становилось приговором для автора. Поэтому из приёмной мэтра мог выйти только будущий писатель, что случалось крайне редко, или отверженный с порога обители богов.
Местом постоянного пребывания достойного последователя Шота Руставели был губернский центр Тифлис, бывшая столица царствовавших Багратидов. Здесь князь Илья издавал литературно-политический журнал "Иверия".
Шёл год 1895. Однажды в дверь просветителя, поэта и публициста, сдержанно (но не робко) постучался юный ходок из городка Гори. Одним коротким взглядом опытный человековед снял первую мерку с посетителя. Тот ростом оказался невелик, тощ, похоже, сухорук (прятал за спину левую конечность). По одёжке – из городского низа, но в чистом, отглаженном; знать, один у матери. А сапоги, хоть и грубы, но тачал их хороший мастер. Скорее всего, его отец. Такие мастера в довольстве живут, а этот явно пьяница, раз у сына лучшего платья для Тифлиса не нашлось. Синяк на скуле подтверждает: заступился за мать, когда отец во хмелю руки распустил. На голове чёрные волосы зачёсаны слева направо, лоб узкий. А глаза… Нет, не пытливые, какие-то пыточные…
Гориец принёс тетрадь с чернильными строчками стихотворений на родном языке. На обложке – имя автора. Чавчавадзе, не отказывавший во внимании никому из начинающих поэтов, промолвил гостеприимно:
- Посиди-ка, э-э-э… Джугашвили, в прихожей. Чай подадут. Мне надо одному прочесть, подумать.
Князь задал несколько общих вопросов, по ответам сделал вывод, что перед ним семинарист.
- Слушаюсь, батоно.
Спустя полчаса хозяин дома буквально выскочил из кабинета. Его прекрасный высокий лоб, казалось, сиял, борода празднично курчавилась.
- Сосо, биджо! Ты поэт, чуть-чуть дозревать придётся. Пиши и днём, и ночью пиши, худо тебе, хорошо – пиши, всем жертвуй ради творчества. А для этих стихотворений я найду место в журнале.
Забегая вперёд отмечу, что Чавчавадзе слово сдержал: все семь стихотворений из тайной тетради юного горийца появились в том же году и в следующем в номерах журнала "Иверия" под псевдонимом Сосо.
Ступив мягкими подошвами горских сапог на обратную, в сторону отцовского дома, дорогу, Иосиф мимикой лица, которым он владел сызмала, не выдавал охватившего его чувства. Он поэт! Сам великий Илья признал!
Улучив минуту вдали от чужих ушей, поэт запел вполголоса любимую песню в которой другой лирик, тоскуя, ищет свою Сулико, душку, с соловьиным голосом.
Но чем круче в гору, чем ближе к Гори, тем чаще мысли благословлённого на грузинском Парнасе обращаются к матери. В отличие от отца, ко всему безразличного, кроме стакана, она уж точно не обрадуется. Мать мечтает о сыне-священнике, она всё сделала, чтобы её мальчик, равнодушный к Богу, был принят в семинарию. Стихотворец в её понятии – шут балаганный. Он же знает, что не может быть одновременно тем и тем. Сейчас Иосиф приближается к дому с вестью крайне огорчительной, которая сократит земные дни единственного в мире любящего его человека. Ведь его Сулико лишь в песне, в чужой песне.
Эти мысли заставили поэта на подходе к Гори свернуть в поросший колючим кустарником лог. Там сторонилась многолюдья одинокая хибарка, сложенная из дикого камня. Древесная кора служила ей кровлей. Нагнувшись, Иосиф переступил порог раскрытого дверного проёма. Четырёхстенка, с печью посередине, освещалась через оконце. С низкого потолка свешивались сухие травы. С лежанки раздался звучный голос:
- А-а, Сосо! Жду тебя с долгой дороги. С чем на устах пришёл?
Источник голоса показался в виде крупной женщины с проседью в чёрных волосах, с глазами, горящими внутренним чёрным огнём. Никто в округе не знал имени хозяйки. Простой люд называл неподвластную времени отшельницу Колдуньей и Знахаркой, а просвещённые – Пифией. Джугашвили доселе знал о ней понаслышке. Как она узнала его детское имя? Как проследила его путь из Тифлиса в Гори?
Случайный гость, не тая подробностей, поведал ей откровенным рассказом свою встречу с князем всей поэтической Грузии. Та молча выслушала, не задавая вопросов, потом подошла к гадальному столу, трижды разложила карты и трижды бросила на столешницу горсть бобов. Гладкое лицо её приняло озабоченное выражение:
- Идём, сын Виссариона.
Они вышли за дверь и, перейдя мостик, спустились к горячему источнику. Над водой поднимался пар. Остановив пришельца в нескольких шагах от ключа, горийская Пифия склонилась, опустившись на колени, над естественной каменной чашей с кипящей водой, стала вдыхать пар. Глаза её расширились, прояснились как ночное небо после очистки ветром. Раздался звучный голос:
- Вижу далеко-далеко… Придёт могучий Царь, добрый и безжалостный. Имя его не наше… Не могу расслышать, что-то железное… Будет от его имени много великих дел и много зла. Вокруг него соберутся поэты, тьма поэтов. Одних он будет пестовать, возносить до небес; других обречёт на смерть, часто мучительную, на забвение. В каком круге ты, поэт Сосо, ясно не вижу… Мелькаешь… Всё! Мутится…
По возвращении в хибару предсказательница, отдышавшись, рассталась с гостем такими словами:
- Сегодня духи гор не были благосклонны ко мне – не сказали правды. Видимо, ты причина путаницы. В моём видении ты то в образе великого царя, то в образе великого поэта. Станешь последним…нет, не могу сказать, что тебя ждёт. Тебя вижу всего в крови. Чья она, мне не открылось. Сам выбирай свой путь. Есть время остановиться, забыть о лире. Подумай, пока не дошёл до дома.
Мать встретила своего ненаглядного сына на пороге. Лицо её, напряжённое ожиданием плохой вести, сразу прояснилось, когда сын сказал:
-- Не нашёл во мне большого дара князь Илья. И хорошо. Поэты гибнут рано, а я жить намерен долго. Послужу иным богам.
Мать не стала уточнять, каким. У неё был один Бог, истинный. И с лёгким сердцем стала собирать сына в семинарию.
