Авторский блог Андрис Сергеев 20:02 27 августа 2013

Пара реплик с Брендоном

Я, Брендон и его кот Полиглот наслаждаемся кофе-брейк в одном из московских кафе. Мы то и дело устало смотрим в плачущее окно, где город расплылся осенней акварелью, в стиле Яниса Бректе. Торопливо проходят сутулые студенты, тяжело неся связки потрепанных книг, на дальнем плане пара юниц, стоя под портиком, раскрывают свои пестрые зонты. Под низкими серыми облаками летит голубой дирижабль. Там, дальше, темнеют высокие эллинги ожидая смычки. Кот Полиглот несколько недоверчиво слушает мою русскую речь, в его крохотных кумашных губах притаилась усмешка. Я же опустив веки, любуюсь нетронутой пенкой монашеского напитка.

Брендон: Французский язык я не знаю. Сожаление наступает, когда ты читаешь русскую классику, особенно «Войну и мир». Особенно французскую «проклятую» поэзию в интерпретации русского серебряного века. Артюра Рембо, я до сих пор не понимаю ни на русском ни на английском, но я снова и снова возвращаюсь к его текстам. И знаешь, тянет меня всего лишь одна фраза: «О, мошка, опьяненная писсуаром кормчи, влюбленная в сорные травы, и растворившаяся в луче…» Я часто видел этих мерзких мошек, как они вылетают из-под ободка писсуара, когда начинаешь мочиться, постоянно подрыгиваешь ногами, что бы они не сели на штанины. Мошки в писсуарах толстые, ленивые, привыкли питаться нечистым, - оттого и разжирели. А ведь где-то в глубине микрокосма этих мошек ноет тоска по луговым травам, по уносящим ввысь труберанцам горнего воздуха…

Брендон прекрасно говорит на русском, хотя начал изучать его всего четыре года назад. А восточнославянского акцента так и не приобрел. Беззаботный лоск западного побережья США в переливах его голоса способен шокировать неподготовленную русскую душу. В прошлом году Брендон закончил университет в Лос-Анжелесе, где занимался интеллектуальной историей, а теперь обдумывает свое житье-бытье, и просто разъезжает по миру с котом, в котором, похоже, реинкарнировался Луций Сенека.

Андрис: Брендон, некоторым русским Калифорния представляется, землей обетованной, занятой нечестивыми Хананеями. И многие русские патриархи от политики пытаются опустить духовный занавес, который бы как плева уберег русское общество от культуры, которая и так плохо приживается на нашей почве.

Брендон: Действительно, это так. Почти три с половиной тысячи лет древний регион Ближнего Востока был самым богатым и сильным. Хананеи владели высокими технологиями – флот, производство тканей, – культурой винопития. Этот небольшой клочок пустыни являл самую сильную экономику и высокоразвитую культуру, под сению которой мы до сих пор продолжаем жить. Это древнее общество жившее в пустыне, действительно, напоминает современную Калифорнию.

Андрис: Можем ли мы говорить о грядущей катастрофе, катастрофе этого штата, который питает и влияет на весь мир художественностью Голливуда и электротехническими причудами?

Брендон: Я не могу быть однозначно пессимистичным в своем ответе. Я прожил в этом штате много лет, не один пиджак выгорел у меня под калифорнийским солнцем. Хотя я родом из Виржинии…И должен сказать, солнце там мягкое как на Балтике и океан теплый.

Далее Брендон начинает переходить на английский язык и вспоминать свое виржинианское детство. В толстом с наглецой потоке жаркого американского наречия я вижу американского мальчика, усердно читающего Библию короля Якова и Шекспира, колющего дрова, чтобы растопить в старом доме четыре больших камина – то была его каждодневная работа по дому, наказ строгого отца, не желающего проводить центральное отопление в доме своего деда. Он рассказывает о своей церкви, в которую был принужден ходить в детстве, о молитвах, которые вызывали у него отторжение. О широкой деревянной лодке, на которой он часто любил отважно грести против ветра, а когда его обратно относило ветром к берегу, то читал книгу.

Андрис: Я полагаю «Листья травы» Уолта Уитмена?

Брендон: Нет, это был «Закат Европы» Шпенглера.

Андрис:Правда?

Брендон: Конечно!

Я отвернулся и посмотрел, как мне казалось, в сторону Дворца Советов. Среди толстой дымки московского буса проступало темно-серое пятно заброшенного коммунистического храма. На самом пике огромного здания, на шарнирной реторте, тщетно крутился против часовой стрелки тридцатитрехметровый металлический Ленин, указывая перстом левой руки в космос; он возглашал пламенный призыв к созиданию новой невиданной коммуны, к заселению эллиптических галактик, к созданию космической советской цивилизации, к великой симфонии труда и счастья. Я стал ложечкой есть кофейную пенку, посыпанную корицей в форме пятиконечной звезды и про себя возмущенно думать: «Не мог он читать в своей лодке Шпенглера!»

1.0x