60-е годы прошлого столетия были потрясающим полднем советской цивилизации. Шестидесятнический пик оказался чем-то, что советские элиты не смогли покорить. Не уверен даже в том, что они понимали, в какое время живут. 60-е годы – это проигранная победа, это бездарно растраченное сокровище. 60-е годы – это то, что было унесено историческими ветрами. Это наши «унесённые ветром». 60-е годы – это время, когда советская цивилизация в своем визуальном и вещном, в своей способности к визуальному и вещному, превзошла саму себя. Советское государство так и не смогло догнать 60-е годы. Советские 60-е - это был миг, когда можно было увидеть путь к невероятным, созидающим возможностям советской цивилизации. В некотором роде, это было время солнечной погоды, в которую можно было увидеть потрясающий воздушный замок, до которого, как тогда казалось, было рукой подать. И тем более грустно осознавать то, насколько же советские управленческие элиты оказались неготовыми к этому, не доросшими до 60-х … Иногда мне кажется, что советское государство даже испугалось той мощи, того потенциала, который продемонстрировало зрелое, прошедшее великие испытания, советское общество.
Предметом моего рассмотрения будет четко выделяемое шестидесятничество в советских визуальных искусствах. Его легко найти и в живописи, и в графике, и в декоративно-прикладном искусстве, и в скульптуре, и различных жанрах дизайна. Поскольку тема необъятная, я скорее использую ее как повод для того, чтобы поделиться с читателями несколькими наблюдениями общего характера, некоторые из которых покажутся многим полемическими и даже провокативными. Что ж, можно поспорить.
1) Визуальному шестидесятничеству были присущи поэтичность и искренность, которые подпитывались тем, что в 1950-е – 1960-е годы случилось «второе рождение» Страны Советов, обретение ею нового и очень ощутимого драйва, особенной цивилизационной энергетики. Сегодня принято связывать это второе рождение с хрущевской оттепелью. Мне это увязывание со смертью Сталина кажется обычным интеллигентским упрощенчеством, водевильно-кухонным упрощением и уплощением. Рождение условно «шестидесятнического» драйва скорее необходимо выводить из появления второго советского поколения, поколения людей, уже рожденных в Стране Советов и воспитанных ею же. Это поколение уже не знало цивилизационных швов. Оно не знало о том, как было раньше. Оно не могло сравнивать. Оно обладало бесконечной верой в незыблемость советского строя. Однако же оно и получило необычайную экзистенциальную прививку – в юности, в детстве, в молодости – Великой Отечественной войны. Война и Победа стали эдаким поставщиком цивилизационного драйва. Нельзя не учитывать и то, что столичные и региональные элиты действительно немного выдохнули после смерти Сталина. Ослабла пружина элитарной мобилизации, интенсивного и напряженного служения. И элиты, и простые люди обрели новую приватность, новое частное существование, новый городской быт. На историческую арену вышел новый советский потребитель, с которым власти, как выяснилось позже, не знали, что делать. Советское государство не смогло его даже толком накормить. Сейчас стало понятно, что существование общества потребления нуждается не только в сугубо властном управлении. Оно нуждается в особенном модерировании, даже режиссуре. Потребительские страсти нуждаются в особенной драматургии. Для новорожденной невоенной, мирной и бессобытийной повседневности необходим особенный институциональный ландшафт. Повседневность и есть очень особенный институционный ансамбль. Тогда ослабла пружина экзистенциальных вызовов. До этого времени Страна Советов решала сверх-важные проблемы выживания, существования, которые являлись в личине Событий. Бессобытийная же повседневность с ее бытом и прочим тогда больше подразумевалась, но осуществлялась как-то сама собой, сама по себе, походу, как цивилизационное прилагательное, как беспризорщина. В 1950-е и 1960-е годы советские элиты так и не поняли, что именно в это время бессобытийная повседневность и стала самым главным экзистенциальным вызовом для Красной Империи. Новый советский человек все-таки хотел отправлять частное существование. Он хотел отличаться. Советскому человеку нужно было заполнять свои частные пространства, свои квартирки какой-то вещностью и какими-то нехитрыми смыслами. Новый советский городской класс был готов к консюмеристской драме, к большой игре, которую элиты просто не смогли ему обеспечить. Мне кажется, они и не поняли тогда эту проблему. Они и не знали толком этой новорожденной страны, способной к еще более великим свершениям, но также и не менее способной споткнуться о быт.
2) Формальная искушённость и новационность - в визуальных искусствах этого времени случился не менее важный формальный всплеск, чем это было во времена русского авангарда. Опять оказалось в чести функциональное, «низкое» искусство. Формальные приемы стали черпаться из науки. Это время характеризуется невероятным сциентистским романтизмом. В этом состояла формальная сверхновационность советских визуальных искусств. В то время сложилась какая-то другая, новая дистанция между изображающим и изображаемым. Очень многое новонайденное в 60-е, как мне кажется, было не совсем даже замечено. В то время могла случиться невероятного качества поп-культура, настоящая, полнокровная. Но не получилось. Чем-то маргинальным остался ставший уже мировой киноклассикой фильм «Планета бурь», не получили массового распространения сциентистские поиски на ниве фарфора и др.
3) Мне кажется, просто необходимо не смешивать шестидесятничество в советским визуальных искусствах с литературным шестидесятничеством. Признаюсь, литературное шестидесятничество я не люблю. Но меня сложно отнести к числу специалистов в литературной отрасли, а потому мои суждения основываются на моем читательском опыте. Во-первых, литературное шестидесятничество не отметилось формальными открытиями и новациями. Во-вторых, литература 60-х вернулась в обычный порочный круг нашей традиционной, архаичной и убогой интеллигентности. Только на новом витке. Именно в 1950-1960-е годы русская интеллигентность со всеми ее пороками и банальщиной, пополнилась огромными массами адептов из числа новых, уже образованных горожан. Именно в это время случилась массовизация интеллигентности в нашей истории. Все пороки, выработанные русской интеллигенцией, расцвели пышным цветом в гораздо более многолюдной среде. Литературу, в значительной степени, и стали делать для таких же интеллигентов. И философами для этой публики стали стругацкие и жванецкие, поэтами вознесенские и евтушенки и прочие. Восторжествовали интеллигентские: водевильное и убогое восприятие истории и современности, нашествие дилетантизма, чудовищная вторичность, интеллектуальная несуверенность и прочее подобное. Природа же визуального шестидесятничества совершенно иная. Визуальное шестидесятничество управлялось вроде бы похожими факторами:
- действительно некоторым пост-мобилизационным выдохом, некоторой расслабленностью после войны и первых пятилеток;
- плодами работы беспрецедентной системы художественного образования, выдавшей просто невероятное число талантливых, но и прекрасно подготовленных, высококультурных художников, не поверхностных дилетантов;
- расширением фронта художественных работ за счет необходимости обслуживать новорожденную советскую частность. И в итоге случилась невероятная по своей значительности визуальная эмиссия. Причем все это было на высочайшем художественном уровне. Причем визуальные искусства умудрились не угодить в порочный круг русской интеллигентности. Но не случился примат тупой нарративности, обедняющей художественную форму. Буквально до перестроечных времен визуальное существовало и развивалось согласно своей собственной внутренней логике. 60-е годы, если говорить совсем просто, не породили своих «передвижников». Вместо этого расцвел необычайно интересный и несправедливо недооцениваемый семидесятнический маньеризм. Тлен интеллигентщины стал проявляться только в перестроечные времена, когда такие художники, как Обросов, Жилинский, Коржев, кто-то из гипер-реалистов – начали выдавать живописные «нарративы» и образчики какого-то, в лучшем случае, наивного, а чаще пошлого и смешного «концептуализма». Родившийся же в то время нонконформизм или нечто именовавшее себя нон-конформным, слава Богу, было явлением маргинальным. Это нечто маргинальное было поражено вирусом интеллигентщины. Ему присуща родовая для нашей интеллигентности вторичность.
4) Об этом пока никто не говорит, но мне кажется, что нонконформизм в советских визуальных искусствах необходимо и сравнивать, и связать с еще одним интересным явлением – фарцой. Новорожденная частность, после десятилетий предельной отмобилизованности, вдруг обрела в советском обществе какой-то особенный драйв. Именно тогда родилось то, что не изжито нами до сих пор – героическое потребление. На пике советской цивилизации потребление обрело героические черты. По сути, банальный консюмеризм у нас стал обретать качество приключения, чего-то чаемого и вожделенного. Родилась героика фарцы. Советское государство с его тотальным, демиургическим планированием просто не успевало за новорожденным советским потребителем. Но, кстати, в 1950-е и первой половине 1960-х государство все-таки еще более или менее успевало, еще надеялось успеть. Безнадёжность отставания станет явной уже в конце 1960-х, 1970-е и 1980-е гг. По большому счету, этот архетип «фарца» управлял и нон-конформными визуальными искусствами, и новорожденным в то же время «русским роком», и эдаким теневым, альтернативным потреблением вещного. Некой культурной, художественной ценности и самоценности у всех этих явлений нет, но инфраструктура по поддержанию этого тлена все еще существует в нашей культуре. Вообще мне кажется, что только советские по букве и духу визуальные искусства – это великий и сверхценный портал, через который можно выйти из этой гнилой воронки убогой и провинциальной русской интеллигентности.
5) Советское визуальное шестидесятничество выдало очень ценные образцы именно в «низких» жанрах – всех отраслях дизайна, декоративно-прикладном искусстве. Можно даже говорить об особенном, сразу же узнаваемом шестидесятническом стиле, автохтонном, имеющем очень прочные корни в истории нашего искусства. Это было замечательное время, когда массовое, предназначенное для массового потребителя делалось представителями высокой культуры. И это очень чувствуется. И это сообщает шестидесятничской вещности особое очарование: открыткам и спичечным этикеткам, типографским и акцидентным шрифтам и книжным обложкам, пылесосам и массовой мебели и т.д. Кстати, очень отчетливо чувствуется, как этот шестидесятнический импульс выдохся к 1970-м годам, когда новорожденный советский потребитель стал требовать столь многого и в таких огромных количествах, что советская массовая вещность стала оскудевать, стала становиться все более вторичной, перестала развиваться.
6) Почему-то как-то особенно захотелось выделить ставший в это время очень особенным и массовым жанр значков. Советские значки – это очень особенное явление. Кстати, именно в это время буквально расцвело, нет-нет, не совсем художественное, а какое-то особенное и очень массовое коллекционирование. Очень важной отраслью такого коллекционирования стало собирание значков. Значки – это такие странные произведения… декоративно-прикладного искусства, которые вообще крайне сложно классифицировать. Мне иногда даже кажется, что значки отшились от своей изначальной функции и стали примером игры. Это была игра по созиданию небольшого по капитализации, вполне обозримого, но именно символического рынка. Нужно признать, что на это время падают не всегда успешные попытки (непоследовательные и толком не законченные) поиграть в образование рынков, в том числе и символических. В послевоенном СССР появилась самая настоящая инфраструктура детства, государство стало соучастником в строительстве, ткании детской повседневности. Если ранне-советское государство скорее организовывало детский праздник непослушания, порыва, преодоления – праздник пионерии и прочего подобного, то в 60-е годы у советского государства была возможность прокрасться в мир детской автаркии, рынка повседневности детства. Государство вполне могло поучиться у детства строительству и учреждению рынков, без чего просто невозможно модерировать зародившееся общество потребления и даже управлять им. И в этой связи, советские значки просто необходимо изучать. И с этой точки зрения. Социологической и социальной, политэкономической и культурной.
Нужно признать, что советская власть упустила предоставившиеся ей возможности. Уже в 1970-е годы это очень чувствовалось. Что-то настоящее и драйвовое надломилось, сломалось. Невероятная притягательность, которая со временем будет только возрастать и обрастать особенной мифологией, заключается в том, что на некоторое время явилась невозможная и сияющая своей беспрецедентностью возможность будущего. Наверное, только сейчас мы начинаем понимать, что в 60-е годы осуществлялась глобальная, вселенская тяжба о будущем. В итоге мы эту тяжбу проиграли. Признаться, само будущее, сама идея будущего проиграла. Мы перестали производить язык, словарь о будущем. Победой архаики мне как раз показалась жуткая шестидесятническая литература.
Боже упаси, связывать визуальное шестидесятничество с литературным. Тем более самой большой подлостью было бы иллюстрировать шестидесятническую писанину рожденным в то время визуальным. Они отличны по духу, по геному. Даже противоположны. Воплощенное визуализаторами-шестидесятниками оказалось не рассказанным. Визуальное шестидесятничество не является провинциальным. Оно было амбициозным, конвертируемым, новационным, всемирным по своему мышлению и самоощущению. И это уже начинают осознавать даже самые отмороженные наши туземно-аборигенные комиссаришки в пыльных шлемах от либерализма. Шестидесятническая же литература глубинно провинциальна.
Мы пока ещё не умеем помнить и актуализировать визуальное шестидесятничество. Помнить и актуализировать визуальное – это задача высокого порядка, высшего уровня. Нас постоянно тянет все упаковать в несколько книжных томов и путешествовать во времени налегке.
Решиться помнить визуальное – это означает, что ты решил сложно и по-настоящему жить долго.
Помнить визуальное – это очень особенные счеты, взаимоотношения с временем. Мы так до сих пор не решаемся на это невероятной сложности культурную работу. Визуальное шестидесятничество до сих пор не осознано, не собрано и не показано в своей целостности. Визуальные шестидесятые – это повод к светлой грусти. Визуальные шестидесятые – это потрясающий, неисчерпаемый реактор, из которого можно черпать энергию тем, кто решится поиграть в будущее.
Илл. Владимир Нестеров. "Земля слушает" (1965)
