Если речь идет о серьезном, не столь важно не прозевать точную дату (о которой вы узнали в достаточно позднем возрасте), важнее не забыть размышления и поделиться ими с теми, кто никак не ждал от вас подобной откровенности.
На сей раз интуиция меня не подвела, мысли об одном из величайших альбомов в истории рок-музыки стали возникать неспроста.
Я не люблю любое время года, в котором я болею или пью…
Никто не любит. Казалось бы, лето с его бесконечными, словно блокада, каникулами, идеально подходит к обоим состояниям. Зной, жар, духота. Пустота долгих дней. Вымерший двор без сверстников. Депрессивная тоска от безделья, за которым уже просматривается дальнейшее неумение жить. Но для меня летние каникулы начала семидесятых – это, в первую очередь, период моей малолетней солидарности с теми, кого смогла сплотить и оживить одна пластинка одной группы. И абсурдные результаты этого открытия продолжают будоражить наше дремлющее воображение не слабее инопланетян, нацистов, вампиров и динозавров в далеком детстве.
Как проявлялась эта солидарность? Самым наглядным образом: идешь, к примеру, вдоль сонной улицы, погруженной в послеобеденную дрему июльского дня, и слышишь, как в одном окне шелестит The Mule, а через десять шагов с балкона просачиваются в раскаленный воздух асфальтовой пустыни The Fools. Через дорогу – в частном секторе пульсируют скорпионьим хвостом последние такты No One Came. И четко соблюдается последовательность песен на диске.
Лето 72-го – лето, когда в советскую почву, прозеванный радарами ПВО, ударил Fireball, тут же разбрызгав тысячи копий. Но у этого феномена был предшественник с вопиюще амбициозным для второстепенной на тот момент группы, оформлением обложки, и предельно легким названием.
Почти полвека о нем говорят и пишут, к нему тянутся, и от него отмахиваются (поставь что-нибудь другое!), его мечтают продать и мечтают купить, берут, отдают и снова ищут.
Он уже успел сделаться частицей солидного, или, напротив, скудного наследства многих моих современников в виде виниловых мумий и ветхих магнитофонных лент…
А теперь коротко о главном: Deep Purple In Rock – действительно, совсем как Раскольников, расколол поп-музыку на «до» и «после», показав и доказав, что: и профессионалы со стажем могут исполнять нечто неистовое, но предсказуемое, сохраняя очевидность своего мастерства, и не недоедая; что – можно и нужно нарушать эстетические табу, попирая условности меры и вкуса, и жертвуя более тонкими замыслами ради грубоватого, но убедительного результата; что – кладбищенская готика и вагнерианские мотивы идеально сочетаются с «семь сорок», если грамотно переставить акценты; что – музыкант с классическим бэкграундом способен создать нечто, доступное самому неподготовленному слушателю, для которого классика, в общем-то – отрава жизни. Ну и наконец, едва ли не главное – что и русскому советскому подростку нужна музыка шумная, мрачноватая и грязноватая, а главное начисто лишенная каких-либо (идейно или художественно) «родных» сюжетов, сходств или мотивов.
И это надолго. Для многих – до гробовой доски…
Отсюда популярность группы у немцев, переживших триумф, психоз, трагедию и унижение, то есть – у побежденных. И у победителей, которые могли судить об атмосфере концертов лишь, как правило, по черно-белым любительским фоткам.
Разумеется, в плане новаторских альбомов, у них имелись предшественники. Битловский «Сержант» полюбили и приняли; от «Прирученных звуков» «Бич Бойс» шарахались, аргументируя: «слишком медленно». Самое животворное долгие годы считалось, можно сказать – музыкальной «книгой мертвых».
Были Хендрикс и Артур Браун – гениальные виртуозы и эксцентрики. Но их слушала устойчиво ограниченная аудитория эстетов. Им поклонялись, за ними охотились десятки, от силы сотни наших молодых сограждан. А «Дип Пёпл», теми же приемами приворожили целое поколение, будущий «народ».
Выпустили In Rock, словно летающую тарелку из ледяных шахт Антарктиды, и ни одна ракета не посмела в нее попасть. И каждому, кто планирует какой-нибудь реванш или шухер, следует изучить опыт этого бессмертного и беспримерного феномена.
Третьего июня 1970 года одной стихией стало больше. К устаревающим шейкам и балладам добавился совершенно новый саунд, постепенно захватывая территорию подоконников и распахнутых во двор или на улицу окон. Впредь никогда уже не будет ни в городах, ни в пригороде такого спокойного мая, наступившего после юбилейных Ленинских Дней, и сиреневый цвет станет цветом бури и натиска, цветовым отображением громовых раскатов.
Вскоре за железный занавес попадут контрабандные пласты, начнется лихая раскатка, и ближе к новому году пойдут по рукам фотографии монумента, который, если бы не длина волос, вполне мог красоваться на центральной площади какой-нибудь республиканской столицы.
К юбилею ВЛКСМ у нас на проспекте была установлена похожая голова в будёновке. Тому, кто видел, как под Child in Time металась по комнате, почуяв «фиолетовый голос Луны», домашняя кошка, хотелось сделать то же самое.
Я надевать люблю цилиндры мертвецам…
Официальная канонизация рок-группы несколько затянулась. Следом за двумя песнями на маленькой пластинке появился большой очерк в «Ровеснике». Но в промежутке между «Ин роком» и сменой состава анализ творчества англичан был делом их поклонников. Репутация «Дип Пёпл» зависела от мнения колдунов-аналитиков из народа, трактовавших темы и названия самым свободным и оригинальным образом.
Запомнился спор о значении слова Stormbringer. Один юноша говорил: «Замерзший в бурю». Другой мыслил еще смелее, и предлагал «Дикий Север»! В дальнейшем, их, наверное, поправили, просветили и пристыдили.
О сходстве одной инструментальной пьесы Ричи Блэкмора с музыкой А. Зацепина из «Красной палатки» сказано (в том числе и нами) достаточно. Куда уникальней сходство электроорганных пассажей Джона Лорда на одном из этапов бешеной скачки Hard Loving Man. Нащупав нужную фразу, он повторяет ее ровно столько раз, сколько надо тогдашнему слушателю, чтобы хлопнуть себя по лбу – да это же из «12-ти стульев»! Ну да: «вроде зебры жизнь, вроде зебры... черный цвет, белый цвет…» И так далее. Сравните сами, если это вам любопытно. Черное с белым истребит друг друга, когда восторжествует темно-лиловый – цвет грозы и сирени.
Популярности «Дип Пёрпл» немало содействовал отказ от каких-либо оккультных атрибутов ритуально-театрального толка. И в этом чувствуется дальновидность и уверенность в собственных силах. Ставка сделана на качество, на «забой» в чистом виде.
Магия эффектна в теории, но эффективна на практике: «Безумный мир» Артура Брауна тоже использовал потенциал органа Hammond и фальцетный визг, но (как и более скромный Screaming Lord Sutch) остался культовым явлением только для «гурманов» и «ненормальных». А ДП в майках и джинсах вербовали простых трудящихся и учащихся сотнями тысяч. Их полюбили.
О них говорили, как агитатор у Блока, «умно и просто». И это не болтовня, а долго уважения к тем, кто, истратив уйму времени и нервов на бескорыстную любовь, уже не могут себе позволить почти ничего. Да и мало что могли позволить в «лучшие времена», в которых нам довелось отвоевывать право на собственные страсти и вкусы путем симуляции, дезертирства, а то и прямого вредительства в основном себе самим. Других путей не было.
Поколению, угодившему в «щель истории», неоткуда было знать, какой монумент пародирует макет с физиономиями ДП, и суть англоязычных каламбуров никто им разъяснять не собирался. Разумеется, к финалу шестидесятых практически не оставалось не изобретенных клише, не найденных кем-то находок. Два юных гения – Стив Винвуд и Билли Престон, до них Букер Ти Джонс применяли электроорган как мини-лабораторию алхимика. Но у ДП в In to the Fire и Living Wreck она превращается в камеру пыток, где открывают самые интимные тайны.
Грустный барокко-поп а ля The Zombies вырастает (в Child in Time) до масштаба вселенской катастрофы с каким-то страдающим до появления на свет космическим младенцем-гигантом (я пересказываю трактовку музыки альбома In Rock подростками тех лет). Наконец, были взяты на вооружение разработки заокеанских предшественников: «Мы лишь пересадили несколько корней». В основе беспрецедентно зловещей Blood Sucker лежит пружинистый рифф Big Hink of Love Элвиса Пресли. Инфантильные двусмысленности а ля The Who? воплотились в мускулистый хэви фрейлехс Rat On Flight, из которой позднее произрастет весь Motorhead.
Ощущение тех первых фиолетовых лет в целом было таково: несмотря на адскую интенсивность материала, казалось, что на диске впереди еще энное количество композиций такого же уровня, но – тонарм (в ту пору для многих еще «адаптер») радиолы отскакивал, последний виток магнитофонной ленты переползал на другую катушку. И все – никаких бонус-треков? На самом деле вышло иначе – то, что есть, одно и то же можно слушать до бесконечности. И это качество подлинной классики.
Вот так и следует писать для людей фиолетового света, сводя счеты с собой, а не с тем, что когда-то было вокруг: «Без блеска и без злобы, без даже наблюдательности, яркости и т.д.» (Георгий Иванов)
