Для русского за чугунком с картошкой сразу Бог.
Вл. Даль
Возможно ли составить «периодическую таблицу» кодов Русской души — точек сборки, моментов силы или даже «акупунктурное поле», — умным энергетическим воздействием на которое можно было бы запустить процесс духовного возрождения народа? Если да, то, вероятно, наиболее важным было бы установить самые базовые, изначальные, ответственные за самые основания Русской души коды. Для чего нам потребовалось бы предпринять историческое путешествие к тем началам начал, когда эта самая Русская душа являлась на свет…
Код вдохновения
Большинство учёных относит начало этногенеза славян к периоду от I— II вв. до н.э. до I в. н.э. (первое упоминание славян находим в «Германии» Корнелия Тацита, нач. II в.н.э.). В отличие от родственных германских племён, подвижных и воинственных, наши предки много веков формировались на пустынных равнинах северного Причерноморья в условиях относительно спокойных и мирных, имея дело разве что со скифами. Это спокойное развитие, эта однообразная, несколько тусклая, «осенняя» природа дали славянской душе созерцательность и поэтичность, способность «смотреть за край» и в то же время мало способствовали её консолидации и государственному порядку.
Мы не так много знаем о древней славянской мифологии, но, очевидно, всё это были традиционные — солнечные, огненные арийские божества с яркой индивидуальностью (Индра, Вотан, Перун, Митра), благосклонные и близкие к людям.
К VIII веку это была уже вполне сформировавшаяся цивилизация скотоводов и землепашцев со множеством городов (гардарики) и правовым кодексом, характерным, прежде всего, свободолюбием и уважением к личности. В правовом кодексе «Русской правды» Ярослава (XI в.) обращает на себя внимание отсутствие тюрем и телесных наказаний. Редчайшим приговором является казнь, обычным — штраф (вира), тяжким — изгнание… Одним словом, мы видим перед собой свободную общину свободных людей с ясным понятием чести, весьма терпимых друг к другу, но готовых, в случае необходимости, без колебаний избавиться от чуждого элемента. (Впрочем, и вопросам рабовладения, этому естественному элементу античной демократии, Русская правда уделяет изрядное место.)
Важнейший элемент общественной организации русских племён — общинная собственность на землю В Русской правде Ярослава подчёркнута общность земли (притом что правовые элементы, связанные с владениями стадами прописаны очень подробно) — признак скорее скотоводческих, нежели земледельческих народов. Это и поныне так. В русском сознании земля сначала Божья, затем — Русская, затем — княжеская, затем — общинная…
Таким образом, к Крещению (а проникновение христианства идёт по нарастающей на протяжении многих веков) приходит народ, во многих аспектах уже сформировавшийся, но в этническом плане остающийся нестройным хором многих племён: поляне, древляне, вятичи, кривичи, словене новгородские, радимичи, дреговичи, северяне, тиверцы, уличи и проч.
Крещение производит с ними настоящее чудо этногенеза (выражение Гелиана Прохорова). Этногеническая сила христианства сплавляет эти зачастую враждующие между собой и не имеющие никакого желания смешиваться племена в единый народ, становясь точкой его кристаллизции.
Да, и до Крещения были славянские языки, славянская культура племён со своим многовековым укладом. Но Русский народ как таковой, Русь как таковая рождаются в крещенской купели. Это важнейший момент, на котором мы должны заострить внимание, потому что именно здесь берёт начало большая часть базовых русских кодов. Так же, как сакральная русская география берёт начало в валдайских истоках Волги.
«Повесть временных лет» запечатлела важнейшие моменты этого деяния. При этом элементы их легендарности не столь уж для нас важны. Крестился ли Владимир в Херсонесе или Киеве? Отправлял ли послов разведать существо веры разных народов? Каково происхождение «Речи философа»? Всё это моменты важные, но не столь уж существенные. Историческая реальность перед нами или позднейшая вставка, в этих сказаниях отражены дух и самосознание нации. В них содержаться глубинные протокоды, посеяны важнейшие логосы дальнейшего русского бытия.
Вот, скажем, момент выбора веры. Сперва мессионеры разных конфессий приходят к Владимиру, а затем послы князя идут во все концы мира, чтобы, так сказать, считать код истиной веры и принести его на Русь. Ислам? Иудаизм? Папский Рим? Владимир точно угадывает издержки каждого из предложенных путей. И вот послы прибывают в Константинополь, где становятся свидетелями величественной царской службы в Святой Софии. И, покидая храм, передают Владимиру: «И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом, — знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмёт потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать».
Позднейшая ли это легенда или описание реального события — не столь важно, важны акценты, которые расставляет русский взгляд. Отворачиваясь от магометанской бессмысленности и безрадостности: «сделав поклон, сядет и глядит туда и сюда, как безумный, и нет в них веселья, только печаль и смрад великий»; внутренней противоречивости иудаизма: «если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям»; и внешней скучности католицизма: «и пришли мы к немцам, и видели в храмах их различную службу, но красоты не видели никакой», послы пленяются величием и красотой православного богослужения. Как и в легендарном моменте исцеления болезненной слепоты Владимира в крещенской купели, это — момент откровения, в котором открываются наиважнейшие базовые коды будущей Руси Великой: художественная одарённость, впечатлительность и эмоциональность славянской души в высших своих проявлениях, способность непосредственно видеть и узнавать Бога в божественной красоте. И через пятьсот, и через тысячу лет русские (Сергий Радонежский, Андрей Рублёв, Пушкин, Гоголь) в том же немом восхищении будут созерцать мир, поднимаясь в высшие эмпиреи и описывать их в тех же тональностях, красках, образах: не знаем, где были, на небе или на земле…
Но вот это первое свидетельство летописи с «прямым репортажем» из Святой Софии особенно ценно: на небе как на земле… на земле как на небе… ангельские хоры, поющие антифоном с земными… царь и патриарх, являющие симфонию власти и Космоса в архиерейском возгласе кульминационного момента Литургии: твои от твоих Тебе приносим за всех и за вся… И благодать, нисходящая с неба и изливающаяся из Чаши причастия по Софийскому собору и — дальше, дальше, по всем сторонам и весям Империи… Здесь нам открывается самая суть будущего русского всеединства, русского космизма, русской всечеловечености. Эхо этого свидетельства отражается во всей тысячелетней истории Руси. Мы слышим его в преображающем мир-космос плаче Ярославны… в бездонном безмолвии рублёвских ангелов… в огненной громогласной проповеди Аввакума… в потрясении всех духовных основ Петром Великим… и — во встающем во весь рост и касающемся небес логосе пушкинского «Памятника»… Мечта о симфонии… мечта о бессмертии… растворение всех возможных — от земли до неба — границ бытия… Желание объять всю вселенную великой мечтой о преображении мира… Наконец, поэзия, как сама суть бытия… Здесь, в своих зачатках, содержатся, кажется, все протокоды, все логосы будущей Святой Руси. И спустя две тысячи лет Пушкин и Гоголь будут смотреть на мир глазами всё тех же русских послов, прозревая в великой красоте и гармонии лик Абсолюта: не знаем, где были, на небе или на земле… Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмёт потом горького…
Итак, вот они, первейшие, изначальные, глубинные протокоды Русской души, сформированные веками спокойного развития и бескрайностью русской равнины: созерцательность, мечтательность, эстетическое чувство, доверие красоте, свободолюбие и широта души, сбалансированные отношения личности и общности, восприятие реальности скорее сердцем, нежели разумом… Всё это позволило русским воспринять христианское откровение со свойственным только им своеобразием: всей глубиной сердца — через красоту и вдохновение… То самое вдохновение, о котором тысячу лет спустя русский поэт будет говорить: есть упоение в бою и бездны мрачной на краю и в аравийском урагане и в дуновении чумы… Вдохновение между безднами человеческих страстей и божественного всемогущества, вдохновение в свободе и самозабвении, в бесконечной широте Космоса и столь же бесконечной глубине личности — таков, вероятно, самый базовый Русский код, который и предопределит весь будущий тысячелетний духовный путь Руси-России…
Чудо этногенеза.
Код Херсонеса
Но, конечно, прежде всего, выбор веры — это, как мы уже сказали, момент высшей свободы и первой зрелости сознания. (Вообще, свобода выбора и связанное с этим понятие о личной чести — свойство, почти исключительно, арийских народов. Только у ариев есть бог, непосредственно ответственный за честь, — бог договора Митра. Среди народов азиатских понятие о чести близко, вероятно, только японцам (в то время как китайская, например, философия понятия о свободе выбора совершенно лишена). Самурай совершает свой выбор один раз в жизни и навсегда, выбирая себе сюзерена, которому будет служить. Но когда выбор сделан, кодекс самурая обязует совершенное смирение в служении до смерти. Похожие понятия о чести имело и средневековое рыцарство.)
Нечто подобное происходит в момент Крещения с Русским народом. Это не только момент инициатический (вроде традиционалистской инициации, в ходе которой мальчик становится мужем или членом закрытого союза). Это момент совершеннолетия народа, определяющегося в самостоятельном историческом бытии и вступающем в ход мировой истории. И, по‑видимому, Владимир вполне ясно осознавал судьбоносность своего выбора. Сам его поход на Херсонес и женитьба на византийской принцессе, вступление в семью христианских народов и союзнические отношения с ведущей мировой Империей лежали в русле его имперских амбиций. Во времена Владимира Русь-гардарика, земли которой занимали большую часть пути из Варяг в Греки — стратегической торговой магистрали тогдашнего мира, — уже была важнейшим мировым цивилизационым центром. Её великое будущее между военной мощью норманского мира и имперской мощью Восточного Рима было предопределено. Крещение, как понимал его Владимир, прямо вырастало из его осознания того, что Русскому народу предстоит великое историческое поприще, а для этого надо войти в историю, как в реку, как в течение общечеловеческого бытия. Входя в Днепр, Русь входила в форватер течения мировой истории. И, выходя, крещенная, из Днепра, получает — словно спустившийся с неба великий собор — и новые одежды, и истинно новые имена. Прежде всего — целый ансамбль культуры: архитектуры, живописи, музыки, письменности… Вот почему Крещение — и есть настоящий День рождения Русского народа, Русской души. Не меняя природы народа, его природных склонностей и талантов, Крещение как бы облекает их в новые смыслы. Так, например, этническое начинает уходить на второй план. Русским отныне признаётся человек, говорящий по‑русски, исповедующий христианство и служащий русскому князю (позднее — царю).
Кстати, коснёмся здесь кратко теории норманизма, до сих пор остающейся камнем преткновения и споров. Споры эти, честно говоря, не очень понятны. Почему в призыве норманнских князей на русский престол надо усматривать какое‑то ущемление национальной гордости? Разве не все европейские цивилизации строились подобным образом? К тому же норманны не просто были нашими соседями, они были нашими постоянными торговыми и военными партнёрами. Само стратегическое положение Руси, стоящей на греко-варяжской магистрали, вынуждало нас к торговым и военным союзам. По берегам наших рек стояли норманнские зимовья и города… Одним словом, геополитически это был глубоко продуманный и, наверное, идеальный выбор. Как и с точки зрения этногенеза.
Можно ли назвать русских чисто славянским этносом? Нет, мы особый, уникальный в своём роде суперэтнос, совершено лишённый местечковости балканских и прочих славян: болгар, чехов, словаков, русинов. Своим имперским менталитетом поляки, и особенно немцы, нам гораздо ближе.
Владимир Махнач считал, что к XII–XIII вв. старый славянский этнос оказался полностью переплавленным в новый русский суперэтнос. С этим мнением можно согласиться. Главными двигателями этого этногенеза и стало создание русской государственности и принятие христианства.
В течение всего нескольких поколений новый суперэтнос переплавляет в единый народ славянские племена: полян, словен, северян, древлян, кривичей, вятичей, аристократические и воинские норманнские роды. Позднее в него вольётся мощная струя знатных татарских родов. Ещё позднее — немцев, шведов, датчан.
Подобное же «чудо этногенеза» в это же самое время «перемены исторических декораций» происходит и с другими европейскими народами, которые, принимая христианство и присягая своим князьям, стремительно сплавляются в германский, французский, английский этносы… И так, словно призванные к бытию некое чудодейственной силой (редчайшее, может быть, единственное явление в мировой истории!) на мировую сцену выходят новые народы, которым предстоит разыграть историческую драму нового мира.
Русский кеносис.
Код Бориса и Глеба
И уже очень скоро Русская душа заявит о себе как о чём‑то сложившемся, уникальном, имеющем не только свой взгляд на все вещи этого мира, но и свою национальную идею. Это происходит уже в эпоху Ярослава Мудрого, сына Владимира, в первом же самостоятельном литературном произведении, созданном на Руси — «Слове о Законе и Благодати».
В это время Киев — одна из ведущих европейских столиц и оживлённых культурных центров Европы. Сыновья и дочери Ярослава и его жены, шведской принцессы Ингигерды, роднятся с королевскими домами Польши, Норвегии, Венгрии, Австрии, Германии, Франции. Созданный Ярославом институт переводчиков и переписчиков создаёт обширную национальную библиотеку. Свободная и богатая за счёт транзитной торговли Русь переживает бурный культурный рост, на пике которого и явлется «Слово о законе и благодати» (между 1037 и 1050 гг.) митрополита Илариона — первое слово русского самосознания, сказанное первым этнически русским митрополитом. Своего рода символ веры народа, осознающего себя полноправным актором христианского мира, tota christianitas — всехристианства, вселенского христианства (orbis terrarum) …
Главную мысль «Слова» можно выразить так: мы, русские, — последние из народов, получивших Христову благодать. И нам ли теперь, как бы успевшим запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда, когда мир стремительно движется к своему концу, оглядываться назад? Потому — отринем всякие сомнения и ринемся, осенённые Христовой благодатью, к стяжанию Духа… Это, по сути, ратификация выбора, совершённого в Крещении, причём — в духе абсолютного христианского максимализма. И, очевидно, Русь была готова к такому выбору. Уже первые русские святые, Борис и Глеб (1015 г.), показали всю его серьёзность. Нежелание Бориса и Глеба усуглублять братской рознью зло и энтропию мира, формирует один из важнейших духовных кодов Руси.
Наивно думать, что в выборе Бориса и Глеба было только идеалистическое желание подражать Христу. Нет, в нём было и ясное понимание политического момента и осознание необходимости укрепить христианскую веру на Руси. Борис и Глеб, сыновья византийской принцессы, были, согласно византийскому праву, законными наследниками Владимира, более того, родоначальниками новой династии. Но традиционное русское право отдавало предпочтение Святоплоку, как страшему в роде. Это, таким образом, был уже не междоусобный родственный спор, но конфликт идеологий. Который, и в случае победы и в случае поражения Бориса, не мог не бросить тень на православие в целом. На то время — совсем молодую религию. Р. В. Багдасаров в работе «Право на жертву. Борис и Глеб» справедливо замечает: «что ждало Русь в случае, если бы потомки константинопольских василевсов огнём и мечом отвоевали себе великокняжеский стол? Не стала бы их власть восприниматься на Руси как чуждая, навязанная извне? Не распространилась бы эта оценка на само православие? Ведь именно церковный брак, заключённый Владимиром, давал Борису и Глебу преимущество в борьбе за наследство Крестителя Руси». «Если бы Борис и Глеб начали войну за княжеский стол, обратившись за помощью к своему могущественному дяде (византийскому Василевсу. — В. М.), то, возможно, одолели бы Святополка. Однако, утверди они власть с помощью внешних сил, Русь вряд ли осталась бы православной. А если бы Святополк вышел победителем из конфликта и изгнал ромеев — превратилась бы в католическую страну. Взвесив на чаше весов вопросы веры и вопросы власти, Борис и Глеб сделали выбор, приведший их к святости».
Итак, код Бориса и Глеба — это далеко не только толстовское «непротивление», и даже не только русский кеносис. Это — код истинно свободного (самурайского, если угодно) выбора; экзистенциальной и, одновременно, онтологической, совершающейся в веках жертвы. Жертвы, прежде всего, ради Христа, но — и ради бытия православия и государства. Так, цезарь становится сакральной жертвой за Рим, князь — за дружину, род и процветание своего княжества. Это нечто очень глубинное, во многом именно Борисом и Глебом заложенное в Русском сознании. Здесь сливаются воедино христианский и воинский подвиг: вспомним явления св. Братьев перед Мамаевым нашестивем и воина Александра перед Невской битвой, вспомним Сергия Радонежского, благословляющего своих монахов на битву Куликова поля.
Что же касается самого русского ке́носиса (греч. κένωσις — истощание, умаление), подражающего добровольному умалению Христа, то он оказался совершенно уникален даже для того духа максимализма, которым были исполнены народы юной христианской Европы. И в этом, конечно, снова нельзя не увидеть промысла.
Кирилл и Мефодий.
Код сердца
Благодаря подвигу Солунских братьев, переведших Священное Писание и греческую Литугию на славянский язык, русские усвоили христианство глубже народов Запада. Природные свойства Русской души: созерцательность, поэтичность, свободолюбие, развитое чувство личности, стали благодатной почвой для семян, брошенных рукой Кирилла и Мефодия. Русские имели возможность слышать слова Евангелия и гениальную литургическую поэзию на родном языке. А затем они во множестве расходились на пословицы и поговорки. Богослужения же Страстной недели превращались в невероятную мистерию духа Любви, перед которым сердцу юного народа трудно было устоять… В то время как Запад, слушая мессу на учёной латыни, записывал христианские коды через «перевод» пастырских поучений — в своём сознании Русский народ запечетлевал их благодаря Солунским братьям в своём сердце. Так, для души Запада христианство стало более школой и университетом, в то время как для русских — мистерией, откровением, наконец, катарсисом. Подобным тому, который испытывал древний Грек, внимая в афинском амфитетатре трагедии Эсхила. Для впечатлительной от природы Русской души это было исключительным по силе переж ванием.
Но были здесь, конечно, и свои опасные стороны. Сколь бы ни было зряче сердце, оно должно поверяться разумом. На постоянном слежении ума за сердцем основано искусство различения духов в аскетике. Большая впечатлительность при отсутствии глубокой умственной рефлексии может стать причиной многочисленных соблазнов. Чего русское сознание и не избежало. Созерцательной и мечтательной Русской душе легко было увлечься духовными миражами, приняв их за откровения. Большинство наших духовных трагедий — раскол, ересь жидовствующих, увлекшая новгородскую, а затем московскую элиту, многочисленные мистические секты и учения, наконец, великий соблазн большевизма — имели своей первопричиной (притом что слишком долго Русь оставалась без настоящего университета) недостаточную рефлексию сознания.
(Сюда следует добавить и особенность церковно-славянского языка — торжественного языка богослужения и гимнографии, но не философской рефлексии: на этом языке можно петь гимны и возносить к небу молитвы, но размышлять и философствовать (в отличие от ученой латыни) нельзя. На это в своё время справедливо указал Г. П. Федотов. И это одна из причин того, что слишком долго мы оставались без настоящей богословской школы. Большую часть своей истории русский разум, и без того склонный к созерцательной мечтательности, спит и грезит наяву, жадно ловя причудливые образы апокрифических сказаний и впадая в сладостные миражи новых мистических откровений. (Только этим объяснима, например, удивительная история новгородской ереси, занесённой на Русь жидовином Схарией.)
Но, с другой стороны, сердце глубже и устойчивей «удобосклоняемого» разума. Хитрому змею не трудно заговорить уши и обворожить ум, но склонить сердце, познавшее любовь, ему гораздо труднее. Здесь, вообще, наше великое преимущество перед Западом. Мы, можно сказать, часто отдавались за миражи, снимая с себя порой, последнюю рубашку, но никогда не продавали своего первородства…
Свидетельством уникального «русского генотипа» является то, что даже страшному удару большевизма не удалось его безнадёжно взломать и разрушить. Наоборот! Раненый почти смертельно народ в горниле своего сердца переплавил навязанный ему большевизм в нечто совершенно своеобразное, подобие некоей модернистской квазирелигии с мощным христианским подтекстом. В чём, конечно, огромная заслуга русской культуры ХIХ в., и прежде всего, Пушкина, который после 1937 г. занял место культурного гегемона в советском государственном пантеоне. Пушкин в каком‑то смысле заменил народу отнятого у него Христа, стал новым — по путям сердца — проводником в Царство духа. И после того, как коммунизм рухнул, базовые коды Русской души продолжили тихую, незаметную работу по её восстановлению.
Слово о законе и благодати.
Код Апокалипсиса
Вернёмся, однако, к «Слову о Законе и Благодати». Одним из смыслообразующих мыслей которого была мысль о грядущем и уже «близ есть при дверях» Апокалипсисе. Митрополит Иларион звал юный народ идти по пути более благодати, нежели закона, ступая не столько по земле, сколько по небу именно потому, что видел, как небо на горизонте уже грозно темнеет, и в сполохах молний идет на мир великая гроза, последняя битва добра со злом, за которой встают новая земля и новое небо. Но если так обстоят дела, то есть ли у нас время слишком обустраиваться на земле ветхой? Не следует ли нам идти путём более благодати, нежели закона, путём не столько культурного строительства, сколько мобилизации, подвига и святости? Призыв этот идеально ложился на изначальные свойства Русской души и, конечно, не мог не произвести на неё большого впечатления. И действительно, совсем уже скоро, по историческим меркам, Русь ждали великие испытания: участие в крупнейшем геополитическом противостоянии, двухсотлетнее татарское иго, создание Московского царства… Так что сказанное первым русским иерархом (Г. П. Федотов справедливо называет митр. Илариона «неким гением») «Слово» оказалось весьма своевременным.
Здесь надо сказать и то, что Русский мир, хоть и принял Крещение от Византии, был мало похож на её церемониальный, дворцовый, довольно искусственный мир. Вращаясь в церемониальном круге церковно-дворцового этикета, всегда возвращающихся эмблем, символов, греки как будто несколько затерялись в своих парадигмах-отражениях. Исполненные уверенности в вечном существовании своей Империи, они мыслили примерно так: Рим будет стоять вечно, лишь в последние несколько лет перед концом мира на трон его сядет Антихрист, который будет сметён славным Вторым Пришествием Господа нашего Иисуса Христа…
В отличие от дворцового греческого мира и его «свершившейся эсхатологии» (как бы включённой в вечный церемониал), Русь была миром природным, естественным и совершенно конкретным. Вращаясь среди столь же молодых и пассионарных народов Европы, она приняла идею конца времён так же совершенно конкретно и очень близко к сердцу. И, можно сказать, что именно «Код Апокалипсиса», которым на пороге исторического бытия Иларион запечатлел её дух и сознание Руси, кристаллизовал её душу. Именно он, перед всеми грядущими испытаниями, давал ей последние духовные основания. Отныне Русь ощущала себя уже не просто некоей «срединной землёй» между Востоком и Западом, Азией и Европой, но неким особым миром между землёй и небом, между началом и концом истории. И здесь, между небом и землёй, началом и концом истории начинала искать свои берега: «Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне — дна»…
Так, исполнившись неба и земли, мрака и света, тревоги и мобилизации, расширившись до пределов вселенной, русский человек начинает ощущать себя поистине Всечеловеком — человеком, как он задуман Богом. О природе которого величайший мистик христианского Востока Максим Исповедник мог сказать: «В него, как в горнило, стекается всё созданное Богом, и в нём из разных природ, как из разных звуков, слагается в единую гармонию»…
Код Апокалипсиса становится как бы замковым камнем Русской души, заключая смысл истории и являя мир целостным и гармоничным в его Альфе и Омеге, его трагическом разломе и драматическом разрешении.
Чтобы понять работу «кода Апокалипсиса», достаточно взглянуть на русские летописные своды, написанные как бы из верхней точки бытия мира, стремящиеся, в завершении исторической перспективы, вместить в себя «всю историю без остатка». Русские летописи — это как бы единый гипертекст, создающийся на протяжении сотен лет и силящийся вместить в себя все самые важные события, мысли и идеи Божьего мира. Взглянем, к примеру, на «Повесть временных лет», включающую в себя и «Речь философа» об основных догматах христианской веры, и рассказ о выборе вер, и сакральную географию, и сравним с сухим текстом западных хроник, бесстрастно фиксирующих события царствования королевских семей. Русский летописец ведёт свой свод не от начала династии, а «от сотворения мира», пишет не историю царствования, а поэму мирового бытия. Потому ему важно буквально всё, в чём являет себя правда бытия. Ведь без той или иной части правды свод может оказаться не полон!
«Литература Древней Руси — это литература одной темы и одной мысли. Эта мысль — смысл истории, и эта тема — судьба человека», заметил как‑то Дм. Лихачёв. Очень верно и точно! И эти тема и мысль не оставляют место ничему, кроме правды. Русский летописец, всякий писатель вообще не сочиняет ничего от себя, ему и в голову не может это прийти. Его дело — фиксировать высшые смыслы истории. Правду мировой истории, которую пишет Бог Вседержитель.
Вот из каких духовных оснований рождается народ, для которого «за чугунком картошки сразу Бог» (Вл. Даль), страна, которая, в отличие от других стран, граничащих друг с другом, граничит с Господом Богом (Рильке)…
Итак, Код Апокалипсиса (или — эсхатологического сознания), который становится «замковым камнем» Русской души, порождает способность к максимализму, мобилизации и подвигу… Стремлению к вселенской полноте, всеохватности, к полной, последней правде, и — абсолютной святости… Важна только правда, только последний окончательный смысл истории, И в нём — разрешение судьбы человечества.
Из цикла очерков "Народ всемирной симфонии"
Публикация: "Изборский клуб", № 9 (85)
