По имени Мама

*

Из всех памятных мне дат первая по значению – 19 июля 1915 года. Тогда родилась моя Мама. Это слово, применительно к моей родительнице, я пишу с заглавной буквы. Мама присутствует во многих моих прозаических и стихотворных сочинениях; без «художественных добавок» - повести «Алёшино утро». Вот отрывок из неё:

Впервые Алеша «увидел» Маму после всех остальных домочадцев. До этого он ощущал ее так, как ощущает солнечное тепло все живое — от растений до человека. Мама, казалось, была повсюду, словно вездесущее доброе божество. И вот наконец он увидел ее, да с такой взрослой ясностью сознания, что тот первый образ самого близкого ему существа не потускнел в нем никогда.
Молодая женщина в полушубке и валенках стояла на перекрестке возле глухой бревенчатой стены. Алеша сразу догадался: это Мама! У кого же еще могло быть такое чистое, такое красивое лицо с голубыми глазами и тонкими бровями? Несмотря на мороз, голову Мамы покрывал белый берет, чуть сдвинутый набок. Из-под него выбивались короткие светлые волосы. На плече ее висела черная сумка…

В приведённом выше отрывке описаны ощущения четырёхлетки, литературного героя по имени Алексей. Но произведение автобиографическое. В подтверждение словесному портрету ставлю фотоснимок 1944 года.

Маме, в то время специалисту по лечебной физкультуре в тыловом госпитале, 29 лет. Жена фронтовика, мать двоих детей. Уверенная в себе, смелая до дерзости. Что до последнего, мой отец, неохотно, но честно признававший абсолютное превосходство жены над ним, разоткровенничался как-то под хмельную слезу. Прогуливались-де они, молодые, по вечернему Минусинску. Вдруг крики, грохот колёс, сбивчивый цокот копыт на булыжной мостовой – понесла конная упряжка. Публика отхлынула к заборам и домам. Молодой не успел оценить обстановку, как молодая бросилась наперерез чем-то испуганной лошади, повисла на ремнях головной части упряжи, сбоку. Вроде бы так. Моя сестра, на шесть лет старшая, запомнила случай на Енисее. Мама правила Юркой, когда сани и бочка за её спиной, наполненная речной водой, оказались в полынье. Возница успела выскочить из смертельной западни. Чёрт с ним, с добром! Но Юрка – живое Божье создание, друг, член семьи – выбивается из сил, затягиваемый под лёд неумолимым течением мощной реки. И Мама опять в санях, теперь по пояс в воде, нащупывает нож. Потом конь, весь в пару, мчит обледенелую всадницу домой – к теплу избы и стойла. Свекровь ворчит: «Сгубила мущество, барыня репчата!». В рассказе «Оленька» Мама, выведенная под своим именем, отбивается топором от волков, стоя на возу с бараньими тушами для госпиталя. Случай не выдуманный. Позже, на чёрной красноярской окраине, я сам стал очевидцем маминого самообладания, когда она толково распоряжалась действиями соседей при тушении подручными средствами пожара в соседнем дворе. Несть числа живым для меня иллюстрациям к строкам «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». Мама не раз подвергалась смертельной опасности добровольно, обдуманно в Прикарпатье, куда мы перебрались после войны вслед за отцом, в то время офицером Красной армии. Молодую здесь Советскую власть в сельской местности оспаривали бандеровцы. Дороги были опасны для иномовных. В глухие селения «совьеты» наведывались редко, с вооружённой охраной, убеждать единоличников в преимуществах «колхозно-совхозного строя» (термин ак. Лысенко). И за спинами автоматчиков агитатора могла достать пуля лесного «стрыльця». Зато в лесной глубинке ещё не происходили битвы за урожай. Его привычно снимали – что Бог посылал веками, и труженики земли не голодали. А города уже ощущали последствия засухи 1946-47 годов. На «мокром» западе братской (по гроб СССР) Украинской СС Республики недостаток продуктов питания усугублялся толпами беженцев из восточных областей, которые пустым нутром чувствовали временное (только временное!) преимущество доколлективизационной эпохи. Даже в семье офицера с его доппайком ощутили недоедание. Мама нашла работу преподавателя физкультуры в Самборском педтехникуме. Копейки к капитанскому окладу. Ночами изготавливала чертежи для горжилуправления, писала маслом портреты и пейзажи для тех, кто никогда, даже в условиях блокады, не голодает. Наконец решилась на крайнее средство пополнения семейного закрома – собрала группу таких же как она отчаянных офицерских жён, способных худо-бедно изъясняться на местном наречии. Наняли фиру – длинную телегу с одной оглоблей. Погрузились, одевшись по-простому, вроде сельских «профессорок». Возницу подобрали из убеждённых москвофилов. Таковые ещё попадались среди русинов, обречённых мудрой Партией на безоговорочную украинизацию (ради чего? Чит. мою книгу «Мотивы новой Руины», изд. Прав. Москвы, 2009 г.). Добытчицы прибавки к мужниным доппайкам возвратились без потерь. Невредимыми. «Дичь» хрюкала в задней части фиры. Такие поездки повторялись также удачно.

На Маме был огород, поднятый ею. Для семьи и для всех обитателей двора. Мама собственноручно производила в квартире побелку. Расписывала стены растительными орнаментами по моде эпохи, мастерила из проволоки и лоскутов шёлка абажуры, шила льняные шторы на окна, мастерила кукол для затеянного мной школьного балагана, строго оценивала мои детские пьески для него. Ещё она умело приводила в чувство мою сестру, склонную к истерикам по пустякам. Пеклась о родных стариках, возвратившихся из ссылки больными и сломленными духом.

А отец что?.. Отец был фигурой декоративной, представительской. Руки у тёмноволосого красавца были белыми. Сын сибирского жестянщика не сразу соображал, где у гвоздя острый конец, а где шляпка. Советский Союз чаще называл Россией. Любимым его изречением было: «Русский офицер должен быть всегда гладко выбрит, подтянут и слегка пьян». Этому образу следовал неукоснительно. Впрочем, речь не о нём.

**

Переношусь мысленно на 90 лет назад. С реставрированной фотографии, что на заставке, смотрит на меня 15-летняя Оля Фролова, «транзитная» харьковчанка. Будущее кажется ей прекрасным, как наивной героине фантаста Чернышевского; оно наполнено мечтами о любимом занятии. С детства её рисунки углём, акварели и работы маслом привлекали внимание ценителей, бегущие на картоне лошади нашли покупателя. Радовала успехами в музыке старшая сестра Татьяна. Уцелевший в Гражданке белый кабинетный рояль поспособствовал настройке её сопрано, которое услышала случайно родственница – оперная дива Антонина Нежданова. Она забрала девушку в Москву и, будучи бездетной, поселила в своей квартире. Мать девочек, Елизавета Ивановна, носила пенсне на внушительном «болгарском носу», унаследованном от родителя. Гимназическое образование позволяло ей преподавать любые школьные предметы, чем она и занималась время от времени, наскучив домохозяйской рутиной. В то время красное барство уже обзаводилось безбоязненно прислугой, заменив это классово чуждое название на пролетарское. По ликвидации ленинской затеи, НЭПа, горничные стали именоваться работницами с приставкой «дом». Не зря жахнуло орудие на «Авроре». Но Фроловы, с опасной меткой «бывшие», рисковать не стали: как бы чего не вышло…

Глава семейства, учёный агроном, занимал заметную должность в какой-то Укоопспилке (?). Посему на столе Фроловых, бывало, появлялся балык, в то время как массы совслужащих довольствовались воблой. Крестьянский сын Алексей Сергеевич получил высшее образование при проклятом царизме (не поверите!), благодаря светлой голове и трудовому воспитанию в отцовском доме. Его Альма матерью стала знаменитая Тимирязевка (теперь - академия). Тем самым он переместился в разночинцы. Быстро освоил манеры и образ мышления нового сословия в их высших проявлениях, главное – быть человеком слова, беречь честь, служить вечному – родной земле и народу. Революцию он принял равнодушно; ни белый, ни красный, ни какой-либо ещё, ни в чём горячем не участвовал. Россия уцелела – и хорошо! А всякие там разноцветные царства, партии, учения – это скоропроходящее. Он признавал лишь учение Дарвина (его реликвию, «Происхождение видов» 1899 года издания, потомки сохранили).

В таком близком окружении жила Оля Фролова, в радостном ожидании большой творческой жизни. Но начался с успехами грянувшей коллективизации второй за последнее десятилетие голод. Лишний паёк был в доме не лишним. Кандидатка в художницы устроилась чертёжницей в КБ одного из харьковских заводов. Теперь и вобла появлялась к хлебу на оскудевшем столе Фроловых.

Верно: пришла беда – отворяй ворота… Была у Алексея Сергеевича страстишка – делиться мыслями с дневником, опасное занятие в период первых пятилеток и обострения классовой борьбы. А тут некстати крупно проворовался шеф (говоря понятным языком) учёного агронома. И был отдан под суд, несмотря на членство в ВКП(б) с Гражданской войны и боевые заслуги перед Властью Советов. Фролов да и запиши в тетрадке: «Рыба гниёт с головы». Как злополучный дневник попал к следователю, я описал в рассказе «О гуманном чекисте». В Эпоху развитого сексотства было немало путей. Автор записи не учёл, что в Органах её прочтут правильно: рыба у Фролова – это Партия, членом которой был расхититель социалистического добра. «Писаке» ещё повезло: следователь ему попался человечный – белая ворона среди хладоумных с горячими сердцами. Враг народа отделался ссылкой в места не столь отдалённые, где нуждались в агрономах, готовых служить за миску хлёбова. Жену ссыльного «поразили в правах». Будучи истинной интеллигенткой (не прослоечной), она не растерялась, взяла помойное ведро, швабру и пошла обслуживать новых хозяев жизни. Младшую дочь врага народа от завода строителей социализма отлучили (старшую прикрыла Нежданова). Безработная Оля уехала к дяде в Сибирь и там затаилась. Вот тебе и мастерская живописца! Волнующий запах красок! Барабанная упругость натянутого на раму холста! Кисти, как волшебные палочки, открывающие двери в залитый солнцем мир. Мечты, мечты, где ваша сладость?

На следующей картинке, которую я рисую не с натуры, а по рассказам очевидцев, Оля Фролова несётся в беговой качалке по дорожке ипподрома. Тот заезд для юной спортсменки закончился выбросом на крутом вираже с потерей сознания. Очнувшись, увидела перед собой среди сбежавшихся зрителей молодца спортивного вида, украшенного волнистой шевелюрой смоляных волос. Как отказать такому, если он чуть ли не на следующий день предложил руку и сердце и родительский дом в Минусинске, городе на Енисее. Бывшая купеческая столица Сибирской Италии отличалась властью тьмы торжествующего мещанства, ярко описанного драматургом Островским. Чалдоны Сокуровы плотью от плоти своей среды. Показушная набожность перед иконами, матерщина и рукоприкладство в шаге от лампады под образами были внутренним миром избы. Конечно, советские школа и педагогическое среднее учебное заведение смягчило нрав Анатолия, сына Никанора, погибшего в Гражданку, но он занял позицию нейтрала между матерью и молодой женой. Мол, как-нибудь бабы поладят. Вдова же не сомневалась, что зажмёт юную барыню (так определила на взгляд) в кулак. Ан не вышло! Восемнадцатилетняя Ольга, уже Сокурова, повела себя так, что вскоре все в доме стали с ней считаться, как с личностью, на слом не поддающуюся никакими усилиями. Что удивляться такому явлению, как железная семёрка жён декабристов! Служилая разночинная среда создавала женские характеры, словно свитые из жил. Так металлический трос надёжней железного прута такого же диаметра.

***

Минуло много лет. В их течении старикам Фроловым позволено было наконец соединиться по месту закончившейся ссылки Алексея Сергеевича. Старшая дочь и не пыталась прописать их у себя в Москве, где она жила уже отдельно от своей знаменитой опекунши. Враги народа не бывают бывшими. Да и квартирные условия не позволили бы. Ныне немногие знают, что наш городской народ, спеша в коммунизм, заблудился и набился в коммуналки. Ольга же, оказавшись во временно завоёванном краю, занимала с другими Сокуровыми, без свекрови, половину особняка. Туда и пригласили стариков. В свой срок они уйдут из жизни. Скоро за ними последует Анатолий Никанорович. Моя сестра рано отделится, и до моей женитьбы останемся мы вдвоём с Мамой.

Получив геологическое образование, первое время я провёл в поисках лучшего места под моё романтическое настроение. В конце концов попал в сердечный плен Карпатских гор. Мама всюду догоняла меня через междугородний обмен квартирами, всегда удачно, мы не делили кухни, ванные и унитазы с соседями.

Одно время Маме пришлось на сравнительно длительное время одной задержаться в Одессе. Коммуналка, по её словам, оказалась чудовищной: под спальни были приспособлены кухня и ванная комната, керосинки гудели в общем коридоре, где сновали полуодетые, источавшие запах пота и гари жильцы. Сортир и вода – во дворе, в порядке живой очереди. Мама и там показала свой характер. Взяв в осаду горсовет, добилась переселения молодой семьи с детьми в новостройку. При перераспределении освободившейся жилплощади были восстановлены кухня и ванная. Появился в кладовке туалет; вода, оказалось, может течь и наверх, если пустить её по трубам. Чудо! И это не единичный случай хождения Ольги Алексеевны Сокуровой, урождённой Фроловой, «за народ». Она и чужим бывала Мамой.

Мы с сестрой не стали мамиными дочкой-сыночком. Она успешно воспитала нас самостоятельными. Была жёстка, неумолима, если я проявлял слабость, нерешительность, лень. В доме царил культ Суворова. Вперёд и только вперёд. Глазомер, быстрота, натиск! Портрет генералиссимуса её кисти, украшал общую комнату, сколько помню себя. Теперь это государственная собственность. Когда, при создании Русского НКЦ движения на западной руине СССР, мне пришлось оставить геологию, Мама подкармливала меня с женой и детьми из своей пенсии, а личными накоплениями поделилась с организацией на её старте.

Сегодня Маме 105 лет. Она жива… во мне. Я пишу эти строки под последним пейзажем стихийной художницы, не изменившей своему призванию. Заснеженный печальный лес...