Пояснение А. Палеолога
Очередная годовщина Великой Февральской буржуазной революции не могла быть обойдена вниманием Царёвой дружины. При этом свежий материал ожидался от Сергея Сокурова. Однако писатель скоропостижно отбыл по делам неотложным, оставив своим помощникам рукопись. По прочтении последней, коллектив читательской «Группы 47» и действительные члены ЦД, не имея доступа в ЛК автора рукописи, поручили публикацию мне, как кандидату в душеприказчики престарелого литератора, члена писательских организаций трёх стран континента.
Это почётное поручение я выполняю.
Алексис Палеолог
Сочинение Сергея Сокурова
ПОКА ГЛАША ПИЛА ЧАЙ
Мутный рассвет лениво сдувал ночные тени с городских улиц в море. Город на островах речной дельты будто сдерживал тишину, боясь выдоха-крика, быть которому долгим смертельным воплем. Предчувствие беды затаилось во всём живом, в камне, текучих и стоячих водах, в гнилом воздухе издыхающей зимы. Осевшие сугробы серого от грязи снега являли вид порушенных бастионов дряхлой империи.
В это время Глаша, в малиновом, с излишеством кружев, капоте, присела к самовару, внесённому мальчиком из дворницкой.
Незадолго до того, когда Глаша изработалась, хозяева, в благодарность за полувековую службу сенной девушки, выделили ей комнату в полуциркульном углу квартиры, занимавшей весь бельэтаж хоромины с красногранитными львами у парадного подъезда. И зажила она в «круглой комнате» не то, чтобы барыней, но достойной любви старушкой-приживалкой, вроде дальней родственницы своей хозяйки, ровесницы ей. Вернее сказать, не «вроде». До освобождения крестьян избы их дедов стояли бок о бок на тощей псковской земле. Жёны их были двоюродными сёстрами меж собой. Разбитной сынок одного из дедов-соседей, спасший барина от самоутопления в омуте по причине, сказывали, несчастной любви, получил от спасённого вольную. Случилось это незадолго до Манифеста об освобождении. Вольный парень затерялся в Первопрестольной. Объявился же в родительском доме форменным барином, совладельцем бумагопрядильной фабрички. Деревенским соседям помог приподняться над наследственной в их роду нуждой. А отбывая навсегда в сферы промышленные, увёз в тепло и сытость городской жизни для услужения дочери юную девицу Глашу из семьи соседа. Позднее удачливый бумагопрядильщик продал компаньону свою долю на фабричке и занялся железоделательным промыслом в городе у моря. Здесь и застали мы в его покоях Глашу, в годах немалых, пухленькую, востроносенькую, с тёплыми глазками-пуговками цвета голубики.
Глаша пила чай. Не спитой, как другая прислуга, а господский. С господского же стола посылали ей прочую снедь. Серебряная мелочь всегда звенела в карманах её верхней одежды, с хозяйкиного плеча. В комнате старой девушки на покое доживала разностильная мебель уводящей в воспоминание эпохи.
В то утро привычные уху звуки за оконными стёклами просыпающегося города стали усиливаться, наполняться тревожным шумом. Будто двигались по мостовой, не в ногу, несметные толпы взвинченных, решительно настроенных, озлобленных людей, готовых топтать всякого встречного и поперечного.
Глаша, покинув уютное кресло, с опаской приблизилась к окну и выглянула из-за шторы на улицу. По теснине между домами текла горластая людская река, вспененная кумачом знамён и транспарантов. В направлении бурного потока двигались моторы с солдатами в кузовах, словно ежи с распушёнными иглами штыков. Вой тысяч глоток то усиливался, то ниспадал, как голос морского прибоя о скалистый берег. Глаше показалось, что в гуле толпы выделяется крик "хлеба! хлеба!". Требование удивляло, ибо каждый демонстрант нёс по кирпичу хлеба, фунта на два, кто в руках, кто за пазухой.
"Неужто им мало?! - про себя воскликнула Глаша. - Да, верно говорит молодая барыня-гимназистка, умом Россию не понять".
Хлопнула дверь внизу. На чёрной лестнице затопали, торопливо и громко. В комнату шагнул молодец в солдатской шинели с красным бантом на груди, с ружьём за спиной. Примкнутый штык выдавал воинственного дезертира. Толстые щёки с рыжей щетиной, казалось, готовились во всеоружии встретить надвигающийся, по слухам, голод.
- Это я, твой племяш Тихон, - представился ранний гость, ворочая вместе с языком всеми складками лица. – Не пужайся, я на минутку, Тётьглаш. Дай-ка хлебнуть. Пересохло штой-то.
- Ах, Господи! Живой! - забегала тётка между племянником и самоваром. Испей, поешь, щас соберу.
Дезертир жадно одним глотком опорожнил поданную ему чашку, топчась у двери.
- Мне бежать надо-ть. Царя скидываем, Тётьглаш.
- Ой, Тишка! Кто ж головой таперь будет?
- Мы… Увесь вольный народ. Чай, голов немало.
- Так-то оно так, голова найдётся. Да без царя в голове как-то ненадёжно.
Последние слова отставной по старости горничной догнали племянника на выходе из дома. Спиной солдат их не расслышал.
Глаша пила чай. Она уже не прислушивалась к улице, не страшилась гневного рокота людской лавины. Не её же скидывали православные.
Между тем отдельные людские потоки улиц и переулков слились в один, круговой. Проспект, на который выходила окнами парадного фасада квартира нашего железоделателя, стал частью стабильного русла живой реки без истока и устья, питаемой боковыми, снаружи кольца, притоками.
Ничего такого не представляла себе Глаша. Она пила чай. Она лишь удивилась, когда вроде бы унесённый толпой племяш вновь появился в дверях её комнаты.
Переодетый во всё кожаное чёрной масти, скрипучее, с чем-то вроде короткого ружья или длинного пистолета на ремне через плечо наискосок.
Тётка поперхнулась чаем.
- Чё, уже скинули?
- Малость запоздали: сам убёг твой Николашка. Токмо буржуи остались. Не-не, чаю не наливай, некогда. Бегу тех скидывать, в Зимнем засели. Слышь, зовут.
За окном, покрывая гул толпы, рявкнула со стороны реки пушка. И Тимофея как взрывной волной сдуло.
- Ишь, пострел, - везде поспел! Глядишь, и мово кормильца скинет, - обеспокоилась Глаша. И подлила в чашку чая.
Время почти остановилось в круглой комнате. С прежней скоростью оно продолжало течь за её стенами, обтекая их. Так речная струя огибает стороной оказавшуюся на её пути помеху. Своё личное время Глашу не занимало. Поэтому она не могла бы сказать, как долго отсутствовал племянник на побитии буржуев. Глаша, попивая чай, краем уха слышала звуки пробуждающегося дома. Потом знакомые голоса сменились чужими, требовательными, сварливыми. Кто-то кому-то угрожал, требовал потесниться, потом освободить жилплощадь для неизвестного трудового народа. У Глаши мелькнуло в голове: "Разве хозяин не трудовой, не горбом своим выбился в люди?". Чьи-то незнакомые лица стали без стука заглядывать в угловую комнату, рассуждать о каких-то лишних метрах. Прозвучало странное слово "коммуналка". Казалось, вся квартира превратилась в нескончаемую стройку-перестройку. Можно было догадаться: возводили фанерные перегородки, творя конуры для прибывающих с улиц, бездомных будто бы. Шум за стёклами окон свидетельствовал, что народному шествию далеко до конца.
Внизу вновь захлопало и затопало. Так и есть – Тишка!
- Ты чё не по чину вырядился? – всплеснула тонким голосом старушка, узрев на племяннике пальто хозяина с воротником из парижского бобра.
- Я переписался в гегемоны, Тётьглаш. И глазом не моргнёшь, как заделаюсь руководящим товарищем, сначала в домкоме, потом бери выше. Удача у меня такая, и пролетарьят мене доверяет. Я ведь в большевиках хожу после штурма винного погреба в Зимнем. Передовой отряд. Слыхала, небось? Ну, покедова. Бегу контру бить.
Сколько раз появлялся Тишка в круглой комнате в разных облачениях, Глаша не считала.
Глаша пила чай. Народ под окнами шумел, всё куда-то двигался. «К социализму, - непонятно пояснил племянник при очередном заходе. - Это когда от кажного по способностям, а кажному по карточкам. Тось, звыняюсь, по труду».
- Понимаю, - откликнулась тогда Глаша. - Ты способен бить баклуши, а трудишься в губкоме партии.
В другой раз Тихон принёс весть, что социализм построен как прекрасный дворец человечества. Надо только достроить чердак, чтобы социализм стал развитым.
- Развитой, Тётьглаш, эт када задний проход до дефициту в закрома родины становится ширше.
- А потом что будет? – заинтересовалась Глаша.
- И коню понятно. Коммунизм, тада дефициту на усех хватит, на дом приносить будут, да через парадную. - Непонятно, что ты говоришь, племянничек. Какой-такой дефицит?
- Темнота деревенская! Таперь дефицитом зовется, что вовнутрь употребляешь, что снаружи. А при коммунизме так не будет. Вот, например, потребуется тебе, Тётьглаш, рожна горячего, кликнешь мене, я позвоню, куда надо… Будет тебе того самого в момент.
- А кто ты таков есть, что по твоему звонку это самое случится?
- Да я и есть тот самый, что отпускает по собственному звонку, - многозначительно пояснил Тихон, шевеля плечами под грузом дефицитного импорта.
- Дожить бы, - мечтательно вздохнула Глаша. И заметила: - Ты, Тишка, по инакому говорить стал. И сразу не поймёшь тебя.
- Дык институт марксизма-ленинизма кончаю.
- Институт? - удивилась Глаша. - За тобой же токмо церковно-приходская...
- Значит, будет два высших образования, - нашёлся Тихон и заторопился. - Ладненько, заболтались. Мне пора.
Внизу, выскакивая на улицу, Тихон впустил в дом через распахнутую дверь свежую порцию мощного народного гула, доселе приглушаемого стенами. Закольцованная людская река продолжала течь, не меняя русла, временами вынося к порогу тёткиной обители революционного племянника. Он менялся по форме, изменяемой умом, честью и совестью толпы, но по содержанию оставался Тишкой из псковской глубинки, то есть, узнаваемым и за версту.
Глаша пила чай. Вдруг загрохотало мощно, продолжительно по всем первозданным комнатам и новосозданным комнатушкам неохватной взглядом коммуналки. Она будто возопила всеми незапоминающимися очередниками совмещённого санузла. И одновременно со стороны барских апартаментов (бывших, разумеется) в покой девушки-старушки вдвинулся вальяжно в шубе о сорока соболях…Тишка, то есть Тихон... теперь Спиридоныч.
- Всё, Тётьглаш, нашлялись. Амба! На улице опять капитализм или феодализм, ещё непонятно. Может и царь сыщется. А этот Дворец теперь мой, собственный. Не подумай чего. Купил на трудовые доходы.
Глаша всплеснула чаем во рту:
- Никак ету… коммуналку всесветную с отдельными, по потребностям кажному построили?
Новый русский с вечными русскими потребностями и способностями только рассмеялся и распахнул окно настежь.
Кольцевое шествие продолжалось, однако толпа сильно поредела и хлеба не требовала. Видать, не один бывший товарищ прикупил по ходу движения домишко. Да не каждому досталось по потребности, знать, способности не хватило. Но не надо отчаиваться, последних революций не бывает. Вот один разбитной мужичок, потеряв шапку, поблёскивая пятаком плеши, брус тащит. То ли что-то перестраивать вознамерился, то ли долбить стену Зимнего. Кто поймёт его болезного?
А Глаша пила чай.
