Светский человек, любивший всё салонное, бархатное, искусно сделанное, дорогое, лакированное – впечатанный в комнату, обитую пробковым деревом, болезнью, явившейся мощнейшим стимулом к восстанавливанию панорамы собственной жизни: детально, космически точно, но и космически же усложнённо: так, что процесс оный, заняв остаток жизни, превратился в эпическое повествование ряда романов…
На кварки разобранное время Пруста в чём-то сродни некоторым картинам Филонова, о котором француз ничего не слышал: картинам, в каких художник точно разбирает на атомы пространство, но атомы – не физические, являющиеся своеобразной духовной составляющей оного, что не доказать, разумеется…
Красоту фраз, превращающихся в длиннейшие периоды, так замечательно переданные по-русски Н. Любимовым, тоже не доказать…
Тут – сумма музыкальных звучаний, своеобразно меняющих время: дыхание органа, сменяется серебряными взмывами клавесина, который подхватывают медовые ходы виолончели…
Сказочные флейты слышны на дальнем плане.
Фраза длится и длится: время сжимается, удлиняется, словно замирает, любуясь на собственные отражения в зеркалах тотальной прозы…
Климат гостиных, обстановка богатых особняков, фактура обивки мебели, роскошь замедленной жизни – со смакованием произведений искусства в том числе…
Содержание таково: но оно… как будто не имеет значения.
Оно – фоново: главное – тончайшие оттенки ощущений, сплетающиеся в узоры постижения механизмов памяти…
Мир делится на атомы впечатлений: их суммы складывают космос личности: которая тоже условна: пятидесятилетнему человеку очень сложно восстановить в себе пятнадцатилетнего подростка…
Земной возраст Пруста (51 год) не соответствовал громаде свершённого: медленно работающим механизмам повествования, охватывающим, казалось, века…
Боярышник трепещет на ветру.
Волшебный вкус пирожного превращается в литературное панно.
Витражи и мозаики Пруста горят и переливаются теми цветами, которых не существовало до него.
