Пепел, в котором мерцают остатки жизней: пепел, стучащий в сердце: на подобие того знаменитого, из романа Костера:
Эта рыжая пыль под ногами, щебенка
Из костей, - не осколки ль, покрытые ржой?
Это, может быть, резвые ножки ребенка,
Что за белою бабочкой гнался межой.
Иль ручки,- дитя ими тянется к маме,
Обнимая за шею, ласкается к ней...
Или был этот щебень большими руками,
Что с любовью к груди прижимали детей.
Тяжёлый трагизм и истовая жажда света бушевали в поэзии Межелайтиса.
…в гимназии, где он учился, литературу вела Саломея Нерис, а многие учителя были известны антифашистскими убеждения; коммунистическая приверженность Межелайтиса была логична: коммунизм рассматривался им, как братство людей, объединённых прогрессом и светом…
Его стихи – будто огромный человек, жадно поднимающий руки к солнцу.
Ветряная мельница машет руками.
Я машу ей крыльями. И обнялись
Я и деревянная великанша, —
Я на крыле у неё повис.
Я повис на крыле деревянном плоском,
Будто в былом, в далёком былом,
Когда я с отцом, батраком баронским,
Первый свой хлеб, наконец, молол.
Сказка мельницы – а отдаёт историей Дон Кихота…
Возможно, таким – Кихотом поэзии и являлся Э. Межелайтис?
Он писал о Нарциссе: тот жил без любви, не зная, что без любви нельзя: и вся поэзия поэта пропитана солнечной субстанцией оной: к людям, миру, земле своей, литовской родине, советской отчизне, труду, пейзажу…
Захлёб жизни чётко чувствовался в его поэзии.
Как лучились его детские стихи!
Согретые фантазией, испускающие золотые нити света маленьким читателям!
Как восхищала Межелайтиса человеческие стойкость и мужество, когда:
Поставили у ямы и очи завязали…
И ждут, что смертник скажет последний в жизни раз.
А он взглянул на солнце завязанными глазами.
Нашёл его. Сказал врагам:
- Сорвите тряпку с глаз.
А ну, сорвите тряпку! Я заявляю ясно,
Что я пред красным солнцем ни в чём не виноват.
Нет вины – есть смерть.
Но есть и бессмертие: поэта, растворившегося в своих созвучиях…
