1
Экзистенциальный опыт Шаламова пронизан такими зияющими, бьющими грязным огнём щелями, что, казалось бы, исключает стихи, однако, учитывая кремень, вложенный в характер писателя, именно этот опыт и разворачивает панорамы стихов, сильных и ярких.
Аввакум – дальний брат Шаламова, гулкий колокол веры – врывается вихрем в стих о нём, чья стилистическая оснастка поражает с первых строк:
Не в брёвнах, а в рёбрах
Церковь моя.
В рёбра, в суть, в жизнь вогнана вера, растворена в крови – о! у Шаламова, конечно, другая, но столь же истовая, иначе бы не выжил.
В усмешке недоброй
Лицо бытия.
Оно всегда таково, и если и изменится на улыбку, то за нею следует ждать худого.
"Аввакум в Пустозерске" – длинное стихотворение, и поступь каждого четверостишия влечёт выше и выше: ибо только на небеси и остаётся уповать, – крепостью телесной, сколь станет сил, противостоя мучителям.
Стихи Шаламова соляные и огненные одновременно, в них и истовость двуперстного крещенья, и световая гамма надежд, и ощущение природы, как распахивающей душу субстанции – всегда прекрасной…
Тёртые стихи, тяжелостопные, и – вспыхивающие лёгкостью, если речь идёт о цветах, о букете – поднимаемом в небеса:
Они лежат в пыли дорожной,
Едва живые чудеса…
Их собираю осторожно
И поднимаю – в небеса.
Кампанелла в стихотворении Шаламова обращается к пытке, как к старой приятельнице, она шипит и скалится в ответ, зная, что Города солнца не будет; тогда как проеденный болью утопист уверен в обратном.
Шаламов утверждал, что ничего позитивного лагерный опыт не несёт.
Он разводил и возделывал стихи – или слышал их по дуговому движению свыше, – зная, что главное его дело – проза.
Проза о правде, которой не должно быть на земле.
Но и стихи – немаловажный пласт творчества Варлама Шаламова.
2
Шаламов… Трудно читать его прозу, больно; будто жёсткою шероховатостью фраз стремится вскрыть грудную клетку, прикоснуться к вашему, ничего не знающему сердцу, заставить его работать исступлённо…
Больно.
Трудно.
"Колымские рассказы" построенные с предельной достоверностью и максимальной художественностью, — и: требуют максимальной работы души.
Вместе – иначе оценивается понятие «лапидарность»: оно предельно, словно максимы вырезаются на камнях вечности, дабы не стёрли их уже никакие мхи…
Язык сух, как стрептоцид.
Он собирает в себе столько боли, сколько возможно вобрать, совершая путешествие по свету, наименованное жизнь: и, вобрав, необходимо поделиться, чтобы и другие поняли: лагерный опыт не имеет и крошки позитива.
Вообще.
Никакой.
А тело еле живёт: словно живёт единственной целью: сохранить душу, которая не готова ещё к уходу.
А тело живёт физиологически, инстинктивно, противостоя другим телам, желающим его погибели.
"Колымские рассказы", "Левый берег"…
Книги обвиняющей правды.
Тон "Воскрешения лиственницы" более мягок, словно чуть сглаживаются углы.
Хотя… нет, конечно – те углы не сгладить уже никогда…
Разворачиваются ленты поэзии В. Шаламова, испещрённые тяжёлыми письменами…
Кровь тут – самое подходящее вещество для письма; и стихи, сочетая ту же жёсткость, что присуща прозе Шаламова, с яркостью красок, — интенсивны эмоционально и интеллектуально.
Я беден, одинок и наг,
Лишен огня.
Сиреневый полярный мрак
Вокруг меня.
Я доверяю бледной тьме
Мои стихи.
У ней едва ли на уме
Мои грехи.
И бронхи рвет мои мороз
И сводит рот.
И, точно камни, капли слез
И мерзлый пот.
Скупо и страшно: с энергией только самых необходимых слов…
Вот стланик живописуется: будто живой, сопоставимый с повадками и бытованием людей, и по тянущимся линиям стланика пробегают обжигающие накаты мирового огня…
Шаровая бездна юдоли: узнанное Шаламовым стало кровоточащей навсегда, своеобразной эпопеей века, в жестокости и экспериментах над людьми превзошедшего все былые, вместе взятые.
