По старому обыкновению своему вечерами Дональд Евграфович любил пожалеть о чём-нибудь народном. В особенности, о его, народа, невыразимых бедствиях, проистекающих от разных присосавшихся вокруг подлецов.
Для этого перед отходом ко сну, отослав свою крепостную девку Палашку, устраивался он в вечернее просторное кресло особого устройства. Дабы вращаться вокруг своей оси со свободностию, кресло Дональда Евграфовича надёжно было насажено на металлический шкворень, вделанный в основу о шести колёсиках, что позволяло на нём сидя, кататься по господской вдоль и поперёк .
Устроивши себя поудобнее и подкатившись в этом кресле к столу ближе, Дональд Евграфович исподним наружу закручивал рукава тёплого бархатного халата до локтя, после чего, испытывая какое-то особое предвкушение сродни пролетарскому, клал руки свои наподобие фортепианного маэстро поверх дюймовой столешницы фальшивого дуба рядом с клавишною доской.
Цветастые картины бедствий народных проносились в такие минуты пред мысленным взором Дональда Евграфовича. Застарелое крепостничество, непристойные предложения приказчиков простому люду начать работать, и даже что-то более ужасное терзало его думы. Себя же при этом Дональд Евграфович старался вообразить не иначе как непримиримым радетелем пред подлецами за всех людей, таким образом несправедливо униженных и угнетённых.
Живая, мятущаяся душа его, между подсчётами оброка, взятого с одной из двух худых своих деревень, или выручки с продажи нового американского товару, начинала стонать о невозможной народной доле, после чего умащённые, дабы не натирать мозолей, пальцы были плотно полагаемы на клавиши, меченные сверху красным кириллическим шрифтом и латинницею.
Пыл справедливой борьбы почти полностью захватывал тогда Дональда Евграфовича, и оставалось следить лишь, чтобы именно из-под этого настроя порыв его по тянущимся под столом проволокам доходил до публики ровно, без сбоев и перерывов, которые, однако, время от времени случались.
Возникали таковые, как правило, посредством разных нелепых зевак, пытающихся что-то или возразить, или поставить под некое сомнение, глупо телеграфируя на общее обозрение разную смешную ерунду. Однако, нельзя не рассказать, что даже и к ним, к этим чудакам, Дональд Евграфович, по натуре доброго сердца своего, испытывал порою нечто сродни сочувствию.
«Что ж, - думал он, скорбя, - эти мерзавцы, однако, вряд ли живали в Ницце или Лондоне, как орёл наш Владимир Ильич, и чего же они тогда вообще могут понимать в этой жизни?»
При этом, в диалогах сам он любил вставить мимоходом ловкое замечание об иностранной бытности и длительных своих поездках за океан по североамериканским штатам. Приём этот неизменно производил нужный эффект на всякого, первоначально не желающего восприять на веру преимущества справедливого бытия над каким-нибудь ещё, таковым Дональдом Еврграфовичем не считаемым.
Для всех, не включая, однако, себя, почитал Дональд Евграфович верной хорошую плановую дисциплину вкупе с централизованным строгим руководством и изъятием всего заработанного в пользу Всего Благодатного Общества с последующим уже сверху распределением.
Мужики его, однако, по крепостной своей глупости, полному внедрению сей безусловно верной методы не способствовали и даже определённо противились. Глупое неучастие это в превносимой барином новизне и стояло на пути того благополучия, каковое время от времени Дональд Евграфович порывался устроить в фаланстерах, как он любил называть два несчастных селения, полученные вместе со староанглицким имяотчеством в наследство от предка своего, не успевшего пропить и их до своей безвременной кончины.
Справедливости ради, и на себя насаждаемую им для всех прочих жизненную организацию Дональд Евграфович тоже иногда примерял. Однако, делал это с доброй сдержанностью, продиктованной пониманием свойств собственной героичной натуры, любящей по утрам испить кофею с баранками, после обеду вздремнуть на приготовленной Палашкой кушетке, а вечерами погоревать на публику о здешних упущениях в сравнении с явными чужими успехами.
Опричь насаждения фаланстеров и бичевания общественных язв и бедствий народных, в обыкновении у Дональда Евграфовича бытовала традиция попризывать всех захваченных мощным потоком его мыслей к какой-нибудь немедленной великой революции. Без неё было никак невозможно, поскольку её, революции, хотелось настолько сильно, что крепостная девка Палашка принуждена была в такие приступы массировать холодные пятки Дональда Евграфовича с утроенной расторопностию, пока желание революций не уступало место беспокойной сонливости.
При этом руки барские бессильно сходили с утруженных клавишей, утомлённые страданием за народ веки смыкались, дыхание становилось ровнее, а из мужественного пролетарскоподобного рта раздавались уже не призывы долой, а тихий, умиротворяющий храп.
Такой, который знающему доктору послушать приятнее, нежели любые иные свидетельства о состоянии немолодого уже, но тянущегося к Всеобщей Мировой Благости организма.
