Великий пролетарский писатель (да простят меня критики, но я буду настаивать на справедливости и точности этого хрестоматийного определения) Алексей Максимович Пешков (16 (28) марта 1868 — 18 июня 1936), больше известный под своим литературным псевдонимом Максим Горький, чьё творчество составило, несомненно, целую эпоху в истории отечественной, да и мировой литературы, — сегодня, можно сказать, активно забывается и в России, и за рубежом.
Та же самая логика классовой борьбы, которая некогда вознесла его на пьедестал земной славы, теперь крушит и дробит этот пьедестал: то с яростью, то с ленцой, но непрерывно.
Российские школьники, в отличие от советских, больше не учат наизусть в обязательном порядке "Песню о Буревестнике" и "Песню о Соколе", не "проходят" ни сказки о Данко, ни повести "Детство", ни романа "Мать" (в школьники программе русской литературы остались только ранние рассказы "Макар Чудра" и "Старуха Изергиль", да ещё пьеса "На дне"). Произведения Горького уже не услышишь по радио, снятые по ним фильмы не увидишь ни по телевизору, ни в кино, издательства и театры, в общем-то, обходят его творчество стороной. Родной город Алекея Максимовича снова стал Нижним Новгородом — и даже Горьковскую область, в отличие, например, от Ленинградской или Свердловской, переименовали в Нижегородскую. Центральная улица российской столицы из улицы Горького опять превратилась в Тверскую, станция столичного метро "Горьковская" тоже стала "Тверской". А те же Горьковские литературные чтения — где они? Превратились в событие, не слишком заметное даже на местном уровне?
Но — Горький и при жизни своей не сдавался, не сдаётся он и после смерти. Крепкая волжская кость, что ни говори.
Жив ещё Горьковский автомобильный завод, с его знаменитыми "газельками", работает Горьковское направление Московской железной дороги, есть станции метро "Горьковские" в "северной столице" и Нижнем Новгороде, устроен радением Татьяны Дорониной МХАТ имени Горького на Тверском бульваре в Москве, а напротив него — чудом уцелел Литературный институт имени А.М.Горького. Сохранили это имя Парк культуры и отдыха в центре российской столицы, Институт мировой литературы Академии наук, с памятником работы Веры Мухиной, профиль Алексея Максимовича снова украшает первую страницу "Литературной газеты", где традиционно соседствовал с пушкинским, — заслуга её бывшего редактора Юрия Полякова, а на типовых школах послевоенной постройки горьковский барельеф — обязательная архитектурная деталь…
И этот перечень — далеко не полон, его можно множить и множить. Так что полностью "закатать в асфальт реформ" имя Горького, "лишить сущности, а память вытоптать" у отечественной "либерал-демократуры" не получилось. Не те весовые категории. И не тот творческий и жизненный потенциал, извините. В пользу Алексея Максимовича, разумеется.
Даже если принять как факт, что его собственно литературный дар — величина, мягко говоря, дискуссионная. Ну, не был Алексей Максимович гением художественного слова. Мастером — был. Но и то — прежде всего, устного. Как свидетельствуют современники, "байками" Горького можно было заслушаться. Хотя сам он больше любил слушать и читать, впитывая в себя животворную стихию русского слова, как земля впитывает дождевую воду, чтобы потом излить её из себя — родником, ручьём, рекой. Ритм его "Песни о Буревестнике" — это ритм бунинского перевода "Песни о Гайавате" Генри Лонгфелло и, соответственно, перевода "Калевалы" Л.П.Бельским. Многие афоризмы Горького живы в русском языке до сих пор: "Рождённый ползать летать не может", "Человек — это звучит гордо", "Человек рождён для счастья, как птица для полёта", "Безумству храбрых поём мы славу", "А был ли мальчик?" и так далее, — хотя чаще используются уже как основа для разного рода парафраз, вроде вынесенной в заголовок этой статьи…
Как всякий «большой корабль» (большому кораблю — большое плавание!) Максим Горький — особенно в «подводной части» своей биографии — облеплен множеством мифов, приводить и, тем более, опровергать которые здесь нет ни желания, ни смысла.
Возможно, в этом отношении самым показательным можно считать эпизод 1902 года, когда "безбожник" Горький стал крестным, а впоследствии — и приёмным отцом Залмана-Зиновия Свердлова, старшего брата известного большевика Якова Свердлова. Зиновий впоследствии стал видным французским военным и разведчиком, другом Шарля де Голля и корпусным генералом, а перед смертью завещал положить в свой гроб православную икону, военный крест с пальмовой ветвью, Большой крест Почётного легиона и... да, портрет своего крестного отца Максима Горького. И, наверное, прав был Дмитрий Мережковский, когда писал: "Не в святую, смиренную, рабскую, а в грешную, восстающую, освобождающуюся Россию верит Горький. Знает, что "Святой Руси» нет; верит, что святая Россия будет. Вот этой-то верою и делает он, "безбожный", Божье дело..." Если неисповедимы пути Господни, то что говорить о человеческих: и до, и после смерти?
Расулу Гамзатову приписываются хлёсткие строки: "Кто не поэт сейчас в своём ауле, тот не поэт нигде и никогда". Максим Горький "в своём ауле" был, безусловно, литературным лидером мирового масштаба — и этот факт оспаривать невозможно. Впрочем, если бы он был "никем", то и спорить было бы не о чем. Но при этом Горький вовсе не был писателем "на злобу дня", хотя и этого у него не отнимешь, — прежде всего, он был писателем Zeitgest, "духа времени", который тоже "веет, где хочет", — в этом и была главная, великая, невероятная горьковская сила. Наверное, не будет преувеличением сказать, что он был даже не "зеркалом русской революции", как определил графа Льва Толстого Ленин, а её компасом, если угодно, — настолько естественно и точно улавливал он "магнитные линии" этой революции, как перелётная птица улавливает магнитные линии Земли, сверяя с ними направление своего полёта. Кстати, образы птиц (Буревестник, Сокол, Орёл) занимают видное место в художественном творчестве Максима Горького, которого и называли "буревестником революции". Он почти сразу нашёл своё место в революционном движении того времени, чрезвычайно многоликом и текучем, — вместе с большевиками. И это был не какой-то рационально осознанный выбор — просто в их среде он чувствовал себя на своём месте, "в струе", как рыба в воде.
Этот "большевизм" Горького носил не столько политический, сколько "культуртрегерский" характер. Что предопределяло сложность его отношений и с Лениным (цитата: «Я любил его с гневом»), и со Сталиным («Полстолетия отработали?Чего Вам пожелать? Еще 30 лет неустанной работы! Думаю — этого хватит с Вас»). Троцкого же Горький вообще, мягко говоря, «не праздновал». А в революции, похоже, видел, прежде всего, всеобщее воплощенное повторение самого себя — человека, который, стартовав с самых низов общества, поднялся к высочайшим вершинам культуры, отечественной и мировой. Благодаря революции этот его личный жизненный подвиг мог и должен был стать нормой жизни для миллионов новых "горьких", от "челкашей" до "павлов власовых" (печально известный генерал здесь, можно сказать, «даже не однофамилец»). И, конечно, "революционный" конфликт Горького с властями императорской России в немалой степени послужил оформлению его отечественной и мировой славы.
Но Алексей Максимович не был "революционером ради разрушения". Поэтому вовсе не случайно он в начале ХХ века стал одним из главных "моторов" по организации литературного процесса и "культурной революции" для "новой России" — включая, прежде всего, массовое издание переводов иностранных авторов, уже в новой орфографии, без "еров" и "ятей". Не стоит забывать и созданный под его руководством Союз писателей СССР. А уж скольким "самородкам" он дал "путёвку в жизнь": не только в литературе, но и в других сферах искусства, даже в науке и технике, даже в политике (не забудем организованную им партийную школу на острове Капри!) — не сосчитать… Этот великий горьковский вклад в отечественную культуру из её истории не вырубить никаким топором.
Горький и Лев Толстой. Горький и Чехов, Горький и Маяковский, Горький и Есенин, Горький и Блок, Горький и Уэллс, Горький и Роллан, Горький и Брехт, Горький и Шолохов, Горький и… Круг его общения — не только и даже не столько литературного — необычайно, невероятно широк. Кем-кем, а затворником творец Горький точно не был. Не был он и "певцом униженных и оскорблённых", как ранний Достоевский, — он был их собственным голосом. И этот голос был услышан сразу. Даже: не совсем — голос… Ленин правильно сказал: "Россия беременна революцией", — и Горького Россия услышала сразу, как мать сразу слышит биение сердца своего ребёнка. И радуется, принимая его, хотя и не ведая, каким он вырастет и кем станет. Максим Горький. что ни говори, стал великим русским пролетарским писателем. И характеристика "пролетарский" тут не менее важна, чем "великий" и "русский" — во многом из-за неё он так и не стал лауреатом Нобелевской премии по литературе.
Среди писателей-современников самым похожим на Горького, наверное, был Джек Лондон: тоже выходец из социальных "низов", революционер и социалист. Они — родственные же души! — заочно восторженно отзывались друг о друге. «Джек Лондон пробил огромную брешь в литературной плотине, которая окружала Америку с тех пор, как средний класс, состоящий из промышленников и лавочников, пришёл к власти… Идёт великая пролетарская литература, и Джек Лондон будет чествоваться, потому что он указал путь», — писал Горький о своём американском "двойнике". «Из-под его (Горького. — В.В.) жестокого пера, выходят не лёгкие, приятные и очаровательные романы, а живая действительность — широкая, грубая, отвратительная действительность, — писал Джек Лондон в опубликованной журналом "Impressions" (1901, №11) рецензии на горьковского "Фому Гордеева". — Его реализм более действенен, чем реализм Толстого или Тургенева. Его реализм живёт и дышит в таком страстном порыве, какого они редко достигают. Мантия с их плеч упала на его молодые плечи, и он обещает носить её с истинным величием». Но, когда Горький приехал в Америку вместе с Марией Андреевой — и не просто приехал, а пробыл там больше полугода, написав, помимо целого ряда статей, и основную часть романа "Мать", — встретиться им так и не пришлось (а вот Марк Твен выступил с речью на организованном в честь знаменитого русского гостя банкете в нью-йоркском писательском клубе "А"), даже переписки между собой они не вели, хотя Лондон переслал на имя Горького некую сумму для поддержки "русской революции". Сопоставление личностей и судеб двух этих писателей наверное, может кое-что важное объяснить в разнице исторических путей Америки и России, но здесь — не об этом…
Уже в годы пребывания на Капри и увлечения "богостроительством" "личный вектор" Горького начал расходиться с вектором партии большевиков, а после Октябрьской революции и гражданской войны это расхождение становилось всё более неприемлемым для обеих сторон.
В 1922 году Горький, с разрешения властей, выехал за пределы Советской России, а с 1924 по 1933 год он, можно сказать, жил в Италии, где тогда правил большой почитатель его творчества, экс-социалист и создатель доктрины фашизма "великий дуче", сам журналист и отчасти писатель, Бенито Муссолини. Никаких вопросов ни у кого этот "второй итальянский период", "период Сорренто", в биографии писателя тогда не вызывал. Не вызывает и сейчас, хотя Горький там не только жил и лечился, но и активно участвовал с культурной жизни не только Италии, но и всей Европы. Вообще, этот период жизни писателя до сих пор по каким-то причинам остаётся самым "закрытым" для исследователей. Но рано или поздно и эти, и другие "белые пятна" в горьковской биографии будут раскрыты.
Организованный властями "культ личности" Горького в Советском Союзе первой половины 30-х годов, особенно — после его возвращения в СССР, был настолько велик, что многие считают это своего рода репетицией "сталинского культа личности" — причём известные слова Шолохова: «Да, был Культ, но была и Личность», — справедливы не только для Сталина, но и для Горького. Ведь за Личностью стояла и Сущность.
Важно, что в литературном творчестве Горький, при всём своём "пролетарском гуманизме" («Если враг не сдаётся — его истребляют»), всё-таки отдавал высший ценностный приоритет не человеку, а, говоря словами средневековых схоластов, "природе порождающей" (natura naturans), которую человек может как облагородить (это — не только "Море смеялось", но и Беломорско‑Балтийский канал), так и унизить, уничтожить вокруг себя и в самом себе. Горьковские описания "свинцовых мерзостей русско жизни" или капиталистического общества "жёлтого дьявола", во всех их античеловеческих проявлениях, — за гранью каких-то этических категорий "по ту сторону добра и зла". Такое придание объектам качества субъекта и признание за ними статуса субъекта, предвосхищает уже не современную Горькому, и не нынешнюю, а какую-то будущую культуру человечества. Слово "человек" у него звучит не только гордо, но и горько.
Да, Алексей Максимович был пролетарием, был революционером, но вовсе не был аскетом. Напротив, как и многие люди, выросшие в бедности, он чрезвычайно высоко ценил материальную, телесную сторону жизни, удобства и комфорт, искренне восхищался техническим прогрессом и научными открытиями, вообще — творческим началом в человеке. Во всяком случае — на уровне "мастерства" (в эту "лузу" ложатся и его статья "С кем вы, мастера культуры?", интерес к масонству и т. д.). А его проблемы со здоровьем, прежде всего — хронический туберкулёз, вносили дополнительные нюансы в это горьковское жизнелюбие (в юности прошедшее даже через попытку самоубийства — на любовной почве).
Ольга Каминская, Екатерина Волжина, ставшая единственной законной женой писателя и матерью двух его детей, актриса Мария Юрковская-Желябужская (сценический псевдоним — Андреева), своей красотой сводившая с ума тысячи поклонников, даже членов царской фамилии, "агент всех разведок мира" Мария Закревская-Будберг, — это лишь те, кто "зацепил" Алексея Пешкова всерьёз. Не говоря уже о бесчисленных и зачастую оставшихся безымянными мимолётных физических связях писателя…
Смерть писателя оказалась и до сих пор остаётся такой же символичной и «герметичной», как его жизнь и творчество.
На хрестоматийной картине Павла Корина Максим Горький представлен перед нами уже в конце своего жизненного пути. Думаю, пророчески. Почти всю его гигантски возвышенную над пейзажем (родным, волжским?), уходящую буквально головой в небеса, фигуру, которая тяжело опирается на палку, художник разместил в левой половине своего полотна, и лицо погружённого в какие-то свои мысли или воспоминания писателя тоже обращено влево: то есть, в "матрице" и "кодах" нашей культуры, — к прошлому. И это так: после революции 1917 года, если иметь в виду художественные произведения, ничего "революционного" Горький уже не написал — скорее, пытаясь понять, что и как произошло в России. В правой половине, обращённой, согласно тем же "кодам", в будущее — только левая рука Алексея Максимовича: от плеча до ладони, заложенной в карман, причём видно, что никакой "фиги в кармане" это не подразумевает. Скорее, остановку и раздумье перед новым шагом — или новым разворотом в будущее. Во всяком случае, памятник писателю Максиму Горькому уже вернулся на Тверскую заставу российской столицы...
