/Из рассказов, собранных на просёлочных дорогах/.
На скамейках под небольшим навесом, приделанным сбоку деревянного здания забытого Богом полустанка, который сами железнодорожники называют разъездом, собирались к приходу пригородного поезда люди. В основном это были местные жители, едущие в город, и горожане, возвращающиеся в город с дач или из похода за грибами.
Разъезд – явление очень скромное: главный путь и всего один отходящий от него боковой путь. Развлечений тут никаких, поэтому граждане быстро знакомятся, кто ещё не был знаком, и, чтобы убить время, рассказывают друг другу разные случаи из жизни или просто обмениваются новостями и сплетнями.
В этот раз одна бабушка, пристроившись у перил, где было посветлее, читала внучке сказку, остальные путешествующие слушали за неимением лучшего:
- И тогда говорит медведь человеческим голосом: «Не убивай меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь».
- Сколько хожу на охоту, даже по пьяному делу, – никогда со мной ни один зверь не разговаривал, -- хмыкнул мужичок с внешностью охотника, склонного нарушать законы об охоте.
- Лучше медвежья шкура в руках, чем Василиса-прекрасная в Тридесятом Царстве! – согласился молодой паренёк с внешностью нигилиста, как их изображали на карикатурах того времени – в круглых очках и с длинными волосами.
- Сказка – ложь! А людям надо правду говорить!! – запальчиво воскликнула молодая, лет 22, девушка.
Народ как будто только этого и ждал: разговор тут же стал всеобщим. Кто-то утверждал, что сказка ложь, да в ней намек. Кто-то рассуждал о воспитании молодёжи вообще.
Когда гомон несколько утих, в разговор вдруг вмешался человек лет под 50, носивший самую дешёвую соломенную шляпу из числа имеющихся в продаже. До этого он спокойно ел пирожок и успевал ещё подкармливать крошками двух воробьёв.
- Сказка-то, она, может быть и ложь, -- начал он тихим голосом, -- но только иногда становится былью.
Тут он остановился и, увидев, что все смотрят на него в ожидании разъяснений, начал свой рассказ:
- Человек я одинокий, так уж жизнь сложилась. Родных никого, друзья все в детстве остались: кто помер, а кто уехал -- и концов не сыщешь. Да ещё доходы такие, что слёзы, а не доходы. Вот, раз или два за грибами за лето съезжу – тут он указал на корзину, полную белых грибов, -- и весь отдых.
- Да уж, с нашими зарплатами на Мальдивы не поедешь! – запальчиво поддержала его женщина средних лет. – Дай Бог до дачи доехать.
- А времена нонче такие, что, коли с наличными туго, то и с друзьями лучше не будет. Ну, так вот, сижу я однажды по случаю духоты на скамеечке рядом с домом, жую, вот как сегодня, пирожок с капустой (у нас там в лавочке они дешёвые) и вдруг не известно откуда голубь прилетает. Сел около меня на скамеечку – и на меня смотрит. Вижу, голодный. Отломил кусочек, перед ним на скамейку положил. Он его с лёту проглотил! Ещё кусочек положил – и он туда же. Ну, словом, полпирожка скормил.
На следующий день опять иду на скамеечку. И опять этот самый голубь прилетает...
- Дяденька, как же Вы узнали, что он тот же самый: они же все одинаковые? – не выдержал паренёк лет тринадцати.
- Примёта у него была: на левой лапке одного пальчика не было. Видать, уже бывал в переделках. Опять я его покормил немного. Так и стал подкармливать. И мне как-то жить радостнее стало: всё ж живое существо. Соберу, бывало, крошки, кусочек пирожка добавлю – и иду. А он смелый такой! Прямо на руки мне садился.
Только однажды произошла со мной большая неприятность. Только я на свою скамеечку сел – подсаживается ко мне парень лет тридцати, весёлый такой, представительный и говорит: «Друг, выпей со мной! Радость у меня – сын родился, а одному пить не хочется!» И достаёт пузырь дорогой водки, два стаканчика бумажных и две котлеты. Выпили – и у меня сразу в глазах помутилось. Не знаю, может, подмешал он в пойло чего, может, просто развезло с непривычки: закуска-то аховая была, но только проснулся я на следующий день у себя дома, голова разламывается. Думал, обворовать хотели, но всё было на месте, да у меня и взять-то по правде говоря, нечего.
Только вот недели через три приходит мне повестка в суд, и там выясняется, что свою жилплощадь я продал, о чём имеется заверенная бумага с моей подписью, оговорённые рубли получил, о чём имеется расписка, а теперь отказываюсь выезжать, несмотря на письменное требование законного владельца, тоже с моей подписью. И что самое гиблое – подписи-то везде мои.
Судья и постановил – выселить.
Я и в полицию, и к прокурору – везде ответ один: «Подпись твоя? Не запугивали? Паяльником не пытали? Значит, надо было читать, что подписывал! Бачили очи, шо куповали».
И вот пришли меня выселять судебные приставы. А ведь я тут всю жизнь прожал. Жилплощадь-то эту мои родители получали, которые всю жизнь на заводе проработали. Идти мне больше некуда, только в бомжи: никакого другого имущества у меня нет. И вот стою я, значит, как из-под угла мешком накрытый – и не знаю, что делать. Мне уж и судебный пристав, женщина, говорит:
- Может, вам вещи какие взять требуется?
А я стою, ничего не соображаю. Полез в кладовку, взял коробку со своими детскими вещами, которые мои родителя хранили, открыл, вынул чернильницу-непроливашку, с которой в первый класс пошёл, посмотрел на неё и поставил на стол. Потом пузырёк с чернилами вынул, посмотрел – полный. Открутил крышку, понюхал зачем-то и тоже на стол поставил. Спроси зачем – сам не знаю. Ноги ватные, в голове туман какой-то. А тут ещё окно открыто настежь, и вижу я, как дети с сумками из школы домой идут. Вспомнил, как сам из школы возвращался, маманю с папаней – и в глазах у меня помутилось. Упал замертво, где стоял, – и ничего больше не помню. Ну, тут все, знамо дело, перепугались, «скорую» вызвали, а «скорая» меня сразу в больницу.
- А с хатой-то что? – сурово спросил мужичок трезвого склада ума.
- Хотите верьте, хотите нет, а дело на этом и закончилось. Потому что когда меня унесли и все обратно к столу вернулись, на котором бумаги все необходимые лежали, чтобы я с ними, значит, ознакомился, никаких бумаг там уже не было.
- Это как это? – раздался недоверчивый голос из дальнего угла.
- Точнее сказать, бумаги-то были, и все лежали на столе, как их и положили. Да только все они чернилами оказались залиты. И надо было всю волынку сначала начинать. А пока суд да дело, шайку эту накрыли, они ж не меня одного так обнесли. И посадили.
- А кто ж бумаги-то чернилами залил? – спросил тот же недоверчивый голос. – Неужто судебные приставы?
- А вот это, доложу я вам, и есть самое невероятное. Как выписался я из больницы, на столе, понятно, никаких бумаг уже не было. Только пятна остались от чернил. А между ними – следы голубиных лапок, которые в чернилах испачкались. И на одной лапке пальчика нет! Уж как я обрадовался -- сказать нельзя. Купил семечек хороших и побежал голубя благодарить. Да только не прилетал он больше, пропал.
- Кошки, видать, сожрали, -- не стал скрывать правду закононепослушный охотник.
- Ангел это твой был, -- вдруг вмешалась в разговор скромная на вид женщина средних лет. – Прилетел из рая, сделал доброе дело и обратно улетел.
Народ наш до их пор сохраняет мнение, что птицы улетают зимовать в рай.
- Может, и так, -- ответил ей рассказчик.
