Наибольшее количество фактических ошибок в творчестве литератора, желавшего скорейшего «уничтожения идиотизма деревенской жизни», содержится, как и следовало ожидать, в описании и исследовании сельского хозяйства. Сам Маркс утверждал, что «изучение современной формы земельной собственности необходимо потому, что без этого анализ капитала был бы неполным»[1]. Но сразу после констатации неполноты анализа капитала без изучения земельных отношений, Маркс констатирует неполноту своего понимания предмета изучения. По его мнению «вместо земледелия можно было бы взять рудники, потому что законы – те же самые». Помимо того, что в данном случае продемонстрировано непонимание различий между возобновляемыми и невозобновляемыми «источниками приращения капитала», декларируется и единство анализа экономических циклов, обусловленных климатическим периодом, и циклов, обусловленных периодом оборота капитала. Непонятным остаётся и то, что считается «тем же самым законом», по которому вместо земледелия можно просто «взять рудники». При такой неразличимости рудников и земледелия непонятно отсутствие дальнейшей экстраполяции тщательного анализа, в моря и океаны. В мелочи различий между рудниками и извлекаемыми из них ископаемых, при такой неразборчивости неведомых законов можно и вовсе не углубляться. Основные параметры, рассматриваемые экономическо-политической доктриной марксизма - это практика английского налогообложения, обусловленная конфликтом интересов между промышленностью, одновременно породившей период «огораживания», и её желанием как-то ограничить последствия явления, который Джозеф Чемберлен называл «грабежом сельскохозяйственных рабочих». Если же имелись в виду какие-то более фундаментальные показатели, которые можно было бы считать «законами» применимыми в аграрном секторе в той же мере, что и в других способах присвоения энергии фотосинтеза, то они почему-то оказались не обнародованы.
Но и поиск расхождений между марксистским подходом к сельскому хозяйству со сторонниками «рыночного подхода и капитализма для всех» не привели бы к выявлению глобальных идеологических несоответствий. Более чем значительная часть «самостоятельных ошибок Маркса», является результатом предшествующих теоретических установок Адама Смита, чьи достижения на ниве «земельной ренты с капитала» оцениваются Основоположником научного коммунизма как «одна из больших заслуг». Заслуга эта считается большой, невзирая на всю политическую ангажированность Адама. К достижениям Смита, по мнению Маркса, принадлежит и то, что земельную ренту от капитала, вложенного в производство других продуктов земледелия, определяется земельной рентой, вложенной в производство «основного продукта питания», обесценивая самостоятельную ценность сельского хозяйства. Торговые склады, тепличные хозяйства или виноградники, по его мнению, нужно рассматривать в одной системе подчинения финансовым интересам. Упрёков же Предшественник заслуживает за то, что «и представления физиократов всё ещё проскальзывают у Смита, хотя они и противоречат эзотерической, то есть действительно научной части его собственного учения[2]». «Действительно научная часть», до поры, не могла избавиться от территориальной детерминации сельского хозяйства. И если научно-эзотерические либеральные пасторали Адама Смита идеологически фиксировали превосходство английского промышленного капитала над земельным, то футурологический пост-либерализм Маркса, декларировавший революционный переворот производственных отношений в местах наибольшей концентрации субъективного «пролетариата» – узами биологизма мог себя и вовсе не утруждать.
Неудивительно, что городской революционный аграрий, проведший большую часть жизни в странах-экспортёрах сельскохозяйственной продукции, в общественном окружении, далёком от борьбы за урожайность, не слишком сведущий в реальных торговых операциях своего времени (и неизвестно почему претендующий на прогнозирование грядущего изменения порядка распределения и производства товаров) - ещё менее сведущ в традициях сельскохозяйственного оборота. Капиталистический способ производства в сельском хозяйстве древнего мира Маркс усматривает только в «Сицилии, потому что последняя существовала как земельный данник Рима, и поэтому земледелие в основном было нацелено на экспорт».[3] Если подходить с такими критериями к оценке проникновения капиталистических отношений в деревенскую жизнь, то можно сделать вывод о том, что аграрии Нового Времени из Англии, Германии, Бельгии и Голландии так и остались подвешенными, недокапиталистическими, - в непонятном, рабовладельческом, феодальном, или в первобытнообщинном строе. Потому что упрекнуть сельское хозяйство Англию или Германии в активной аграрной экспансии на внешние сельскохозяйственные рынки – крайне затруднительно. Но «капиталистические», экспортно-ориентированные отношения в сельском хозяйстве, сформировавшиеся на Сицилии, вопреки неуклонному социальному прогрессу, по мнению Маркса, не привели к капиталистическому прогрессу, и были обусловлены совершенно другими причинами, приходом «аграрно-развитых кочевников»: «Тайна хозяйственного расцвета Испании и Сицилии при господстве арабов заключалась в ирригации».[4]Насколько сильным был этот расцвет, с чьей точки зрения это явление можно было считать расцветом, не был ли хозяйственный расцвет связан с изменением путей миграции или какими-то другими социальными процессами, подтверждающими суть классовой борьбы при господстве арабов, кто вместе с арабами господствовал в Испании – так и осталось тайной. Ещё более таинственным является вопрос, куда пропали ирригационные способности арабов после Реконкисты, в результате какого антропологического сдвига - эти ирригационные навыки были утеряны, а не развивались в соответствии с неумолимыми историческими законами. И почему собственная жизнедеятельность арабов в дальнейшем (а не в мифических исторических утверждениях Маркса) так и не стала ассоциироваться с сельским хозяйством или промышленным взлётом, а сосредоточилось в торговле (включая непрогрессивную и отсталую торговлю рабами) - тоже исчезло в мистической недосказанности. Впрочем, этот «мистицизм» вполне может быть пародийным заимствованием лозунга времён нидерландской буржуазной революции «лучше покоримся Султану, чем Папе», или субъективной не самой большой любовью Маркса непосредственно к Испании, как стране, не входившей в перечень стран, «определявших мирное развитие Европы».
Пожелание уничтожения идиотизма деревенской жизни, совмещённое с необходимостью «положительного упразднения религии», запрета «опиума для народа», воспринимаемые марксизмом и фрейдизмом как классовая или «общечеловеческая» ценность, могли бы включать в себя и предположения о генезисе табуирования отдельных продуктов питания различными религиозными культами. Этот, несостоявшийся двойной идеологический удар по деревне и религиозным культам, мог распространиться за пределы собственно европейской цивилизации, расширить экспансию за пределы умеренных широт, способствовавшим становлению капитализма и теории психоанализа, тем более что имеет свои дошедшие до Карла и Зигмунда письменные и материальные свидетельства. Неевропейские народы, понявшие и победившие источник своих реакционных суеверий, могли бы сбросить ярмо эксплуатации и влиться в ряды передового европейского пролетариата для подлинно интернациональной революции или для научного восприятия своих общественных неврозов. Но ни марксистская, ни фрейдистская спекуляция не делают даже попытки объяснять наличествующие гастрономические табу, несмотря на множественность возможных интерпретаций. В марксистской доктрине кулинарно-религиозная специфика могла вполне объясняться как гигиеническими требованиями территорий, так и неразвитостью сельскохозяйственных навыков народов, исповедующих вероисповедания отличные от христианства с культом абстрактного человека. А уж способности фрейдистов увидеть много нового и неожиданного в королях и капусте, паровозиках и станциях, свинках и бредущих за ними Эдипами – превосходит одномерность локомотивов истории не только количественно, но и качественно. Но ни оптом, ни на развес, ни Маркс ни Фрейд не сделали попытки присоединить к своим всепобеждающим учениям тёмные неразвитые народы.
Если бы асфальтовый аграрий Маркс воспринимал свою беллетристику последовательно («целостно»), а не ситуационно, после внезапного появления зажиточных русских поклонников, обеспеченных требованиями Ротшильдов по гарантированию землевладельческих инвестиций номенклатурных крепостников-политэмигрантов из Российской Империи, то самое большое разделение труда он мог бы без труда обнаружить в кастовой системе современной ему Индии. И нет оснований считать, что во времена, когда Сицилия существовала в качестве земельного данника Рима ситуация на полуострове Индостан была принципиально иной. Поэтому тогдашняя британская колония – больше подходит для точки отсчёта становления наиболее прогрессивного сельскохозяйственного капитализма с неизбежным приближением революции и диктатуры какой-либо униженной революционной касты с последующим построением коммунизма. Те же индийские ткачи, кустарную деятельность которых уморил голодом импорт английских тканей, изготовленных промышленным способом – вполне подходящая категория для анализа возможной пролетарской гегемонии в будущем, справедливом обществе. Более того, при сохранении Марксом юношеской страсти к тенденциозным интерпретациям – то и весь образцовый британский капитализм можно было отнести к заимствованию и приспособлению социального устройства и традиций обширной Колонии, впихнутый в тесные рамки варварской Метрополии. Прецеденты, когда нравы дикой Московии объяснялись попеременно влиянием то Орды, то Византии или варягов – уже были, препятствий для такого толкования – никаких. «Признаки классов можно искать уже докапиталистических обществах[5]». Чем классы отличаются от каст – германский политэкономический брахман так и не поведал.
В той же мере следование Маркса собственным тезисам, без туманных размышлений о «восточном способе производства», а переход сразу, к утверждению о пародировании и извращению англичанами станового пути человечества, Индийской Цивилизации – могло бы продлить бодрое состояние марксизма и по сию пору. Ведь традиция чаепития, five-o'clock, – появилась в викторианские времена, и сложно противопоставить что-то утверждению о достоинствах «настоящего английского чая», потому что в Англии чай не растёт. «Бостонское чаепитие» было связано всё с тем же взиманием платы с колоний за импортированную из Китая и Индии привычку. Англиканство – вполне себе пародия на территориальную детерминацию Индуизма. Современные цифры, хоть и через посредство арабов, но пришли тоже из Индии. Страсть к эзотерическим побрякушкам – присутствовала в той или иной степени у всех желающих выделиться граждан «цивилизованных государств», но взрывной характер интереса к восточным идеологиям произошел после приобщения к ней – медийных персон именно британского шоу-бизнеса. Добровольное избавление от белков животного происхождения в рационе питания, несвойственное широте обитания генезиса «капитализма; табуирование животных, интерпретированное эпигонами как «гуманное отношение» к ним – тоже можно объяснить причудами империалистических английских карикатурных заимствований. Хотя - нет такого события, которое нельзя было бы интерпретировать как пародийное заимствование английской классовой системы у индийского кастового разделения общества. Но и марксистские методы ведения сельского хозяйства за пределами Англии (в дошедшей до нас не только в письменной форме) действительно, во многом стали пародией на английские.
«Положение крестьянского хозяйства в Англии», а так же поведение землевладельческого английского «сброда» казалось Марксу настолько понятным и универсальным, что он без ложных сомнений начал проводить экстраполяции через континенты: «Если внешняя торговля, навязанная Европой Японии, вызовет в этой последней превращение натуральной ренты в денежную, то образцовой земледельческой культуре Японии придёт конец. Ограниченные узкими рамками экономические условия существования этой культуры подвергнутся разложению»[6]. То, что Маркс не увидел в Стране Восходящего Солнца предпосылок для реставрации Мэйдзи, повлёкшей за собой модернизацию Островов – проблема не только Карла, но и всего европейского буржуазного восприятия, ориентированного на «образцовую европейскую страну». Для превращения аграрной экономики Японии в индустриальную - пришлось приложить усилий больше, чем изменение формы ренты. Даже внешняя торговля (которые японцы навязали себе, превратившись в аналог Англии, мастерской Азии) не подорвала навыков рыбной ловли. Навязывание Японии внешней торговли – привело к империалистической экспансии Токио в азиатские европейские колонии с полным поражением там английских войск. Пришлось провести атомную бомбардировку, оккупацию и аннексию части территории, введение прогрессивных налогов на наследство и выдачу огромных военных заказов во времена корейской войны, чтобы потомки самураев начали скупать «секреты» шотландских способов изготовления спиртных напитков. Но и это не привело японское земледелие к предсказанному разложению, как минимум, в части его образцовости. Ограниченные и узкие рамки этой культуры подразумевали такие же ограничения в потреблении, что конкуренция с другими аграрными производителями произошла в рамках «нетарифного регулирования». При этом никакой японский феодальный «сброд», вопреки предсказаниям Маркса, - не требовал не только сохранения, но даже и введения «рисовых пошлин». Японцы, по мере возможности, продолжили потреблять продукты, выращенные в местных традициях, увеличив их капитализированную составляющую и изменив масштабы цен. Сопутствующий «фетишизм» вокруг продукции своего сельского хозяйства, не стал, в то же время, оторванным от действительности, продолжая обеспечивать внутренне потребление. Напротив, возделывание некоторых японских сельскохозяйственных культур (самым ярким примером на сегодня является соя) стало важной статьёй получения белковой массы, и частью рациона третьих стран.
Невозможность в исторически-близкой перспективе проверить утверждения о том, что может случиться «где-то, если», ширилось и углублялось. Длинное рассуждение: «как иллюзии монетарной системы возникли из того, что она не видела, что золото и серебро в качестве денег представляют общественное производственное отношение», как современная Марксу политическая экономия, «свысока смотрящая на монетарную систему, делала фетишизм осязательным при исследовании капитала, как иллюзия физиократов, что земельная рента вырастает из земли, а не из общества[7]» - можно продолжить. Потому что и Маркс, сводивший использование энергии к «овеществлению труда», не до конца понимал энергетический источник появления присвоенной капиталом «рабочей силы», и того, что общество, в какой-то мере, вырастает именно из земли. Да и пролетариат, вопреки Марксу, вырастает не из капитала, а из деклассированных деревенских жителей. Хотя можно цитату и закольцевать фразой «так и марксисты не видят разницу между рудой и землёй, между эксплуатацией (присвоением) энергии фотосинтеза для получения силы и использованием (присвоением, овеществлением) рабочей силы (прибавленной стоимости)». Сказка про белого бычка, потому что, пусть и весьма завуалировано, но признание наличия влияния территориальной детерминации на формирование «капиталистического общества» - Маркс всё-таки делал.
Присвоение и переработка солнечной энергии, и коллизии, происходившие на путях этого присвоения – могло бы стать гораздо более устойчивой системой «политэкономического» мировоззрения (если не вдаваться в западные интерпретации этого термина). Паровые машины вполне могли появиться без эксплуатации человека человеком, банков и акционерных обществ, в порядке общинной кооперации, но не могли появиться без переработки и присвоения энергии. Охота и скотоводство, собирательство и земледелие, по-разному интерпретируемые смены общественных формаций - всё это можно корректно уложить в навыки использования различных видов энергии. Резкое подорожание цен на углеводороды в семидесятых, проведённое феодальными монархиями Персидского залива по причинам родоплеменного и религиозного характера, способствовали научно-технической революции, миниатюризации и автоматизации производства. Резкое снижение этих же цен, теми же действующими силами, и по схожим причинам, способствовало падению государственного строя, заявлявшего о своём неуклонном следовании по пути установления марксистских идеалов. И эти идеалы участия энергии фотосинтеза в общественном прогрессе – не подразумевала. Более того, такая точка зрения – реакционна, ибо исключает из процесса эксплуатации рабочей силы – волю к эксплуатации «Природы».
В том, что физиократов всерьёз и надолго отодвинули от участия в становом пути «развития» политэкономии - много не только субъективных, а и объективных причин. Классический (английский) либерализм, во многом определявший усилия физиократов (свои таблицы, собственно, для того Кенэ и рисовал, чтобы облегчить жизнь марксиствующим менеджерам, желающим выращивать кукурузу за Полярным Кругом) - был изначально антибиологичным, как продукт борьбы промышленной и земельной номенклатуры. Но как эквиваленты обмена возникают из «отчуждения», вовлечения «общины» в круги глобализации, так и «экономическая наука» могла навязывать свои понятия только через разрушение границ (которые физиократы не могли не устанавливать). Непосредственно сельскохозяйственное производство, воспринимаемое как присвоение и конвертация энергии фотосинтеза – не унифицируются, обработка земли требует различных производительных сил и производственных отношений от региона к региону, «крестьянский интернационал» невозможен даже при допущении существования интернационала пролетариата промышленного. Английская политэкономия произрастала из обоснования необходимости эксплуатации сырья и продукции сельского хозяйства колоний с перераспределением «добавленной стоимости» в пользу данной «невидимой рукой» рынка «Промышленной мастерской мира» а не пошлым прямым и видимым насилием Британской монархии. И в своём насилии правящие круги стран-импортёров сельхозпродукции предпочитают поддерживать иллюзию наличия универсальных «экономических законов». Британия начала править не за счёт аграрных успехов своих трудолюбивых эсквайров или ленивых пьяниц-ирландцев, а за счёт изолированной территории и флота, в котором ценность крестьянских знаний – не очень востребована.
Писатели «Библии рабочего класса» поддержали эту либеральную девиацию, и, в отличии не выдерживающих методологической критики «открытых Марксом» спекулятивных социальных «законов», эмпирически проверенные и доступные в ощущениях традиции севооборота и использования земли, обозначаются составителями «Капитала» законами в кавычках.[8]Эта, либеральная традиция была поддержана и потому, что крестьянам, с не очень развитыми навыками чтения, достаточно просто Библии, ещё одна – не стала для них откровением (да и целей таких не преследовала). Показательной обструкции Маркса подвергнут Леонс де Лавернь[9], по своему невежеству и склонности к обслуживанию интересов землевладельцев решивший, что «крупная невыгода сопряжена с зерновыми культурами.. они истощают почву, на которой произрастают». Помимо этого, пребывающий во мраке невежественного норфолкского севооборота Лавернь полагает так же, что «кормовые травы и корнеплоды обогащают землю». По мнению Маркса это не просто предрассудки фермеров, но и злокозненные сказки английского хозяина. «Сказки» об истощении почвы зерновыми культурами, и обогащение её корнеплодами, которым верит доверчивый аграрий, и которые основаны на обычае, являются причиной дальнейших заблуждений агрария, противоречащих либеральным взглядам Маркса и Энгельса на внешнюю торговлю и таможенные пошлины в интересах «сброда». По утверждению Маркса «земля в колониях не обязательно более богатая, чем в Европе».
Не встречают возражения Маркса и некоторые представления о земельной ренте физиократов, а так же мнение Тюрго о том, что «капиталистический способ эксплуатации земледелия, сдачу земель в аренду является самым выгодным из всех способов, но этот способ применим только в такой стране, которая уже достаточно богата»[10], замечается им мимоходом и не встречает возражений. Хотя логичнее было в очередной раз пнуть очередного физиократа за его иллюзии. Ведь почему аренда – самый капиталистический способ эксплуатации – Маркс, как и Тюрго, не поясняет, но удивительно, что поправок не возникает и в термине «достаточного богатства» при её сдаче в аренду. Какие единицы измерения нужно применять, для признания богатства «достаточным»? Количество и качество ирригационных работ, стоимость внесённых удобрений или вложений в покупку земли, с лучшим климатом и условиями орошения? Почему нет необходимости в «достаточном богатстве» страны, которая «самым выгодным способом» сдаёт в аренду шахты – марксистской теорией также не уточняется. Хотя уже в тот момент было понятно, что не только сдача в аренду шахт, но и экспорт сырья, добываемого на шахтах – это, как минимум, следствие «недостаточного богатства» для переработки в стране, ориентированной на концессиях, «сдаче сырья в аренду» (экспорте сырья с низкими степенями переработки). Какими качествами богата или не богата земля в колониях, если капитал, по его утверждению, произрастает не из земли, а из общества – понять тоже невозможно. Борьба Маркса за объяснение источника земельной ренты носит и характер квазирелигиозной «борьбы с предрассудками», которыми одержимы не только английские фермеры и земельные собственники, но и экономисты, обслуживающие эти суеверные сословия. На арендованных землях увеличивается степень эксплуатации плодородных и пахотных земель, но понижается качество фондоотдачи на длительную перспективу. Столь тщательный исследователь земельных отношений «не заметил» и того, что арендные формы распоряжения земельной собственностью распространены именно в условиях Англии (наиболее капитализированной на тот момент территории, которую одновременно сложно считать «достаточно богатой» с точки зрения урожайности в центнерах с гектара). Но ещё более показательно, что в Британской империи наибольшее количество арендаторов – находилось в Ирландии, вряд ли «достаточно богатой» с точки зрения английских землевладельцев. Но, безусловно, понятно, что аренда как способ ведения сельского хозяйства, предпочитаема кочевниками, которым, в общем-то, наплевать на правила севооборота, и не очень интересна степень истощения почв. Главное – как можно быстрее и эффективнее «использовать богатства» земли. Превознесённые Энгельсом заслуги Маркса как «Лавуазье классовой борьбы», в приложении к агрохимии – оказались даже сомнительнее, чем в спекуляциях на политэкономическую тему.
В этой связи можно предположить и причины не очень большой любви к революционному марксизму у некоторых групп учёных, в деятельности которых незадачливый Энгельс искал аналоги «открытий» Маркса. Лавуазье, давший название открытому до него кислороду, не сделал бурно развивавшуюся тогда химию – «признанной наукой». Собственно научный статус химии придал один физически-подтверждаемый периодический закон, сформулированный Менделеевым. Вокруг этого закона и определялось потом отношение Маркса и Энгельса к «диалектическому закону» перехода количества в качество имени Гегеля. До открытия инертных газов – над этими гегельянскими тезисами модно было издеваться, после – только соглашаться с «неумолимыми законами» и заниматься спекуляциями под диалектической крышей. В этой системе координат Маркс ничтожен для химиков, и доверять его экстраполяциям в постреволюционное будущее – у них не было никаких оснований. Марксистская «жизнь» в описываемой им форме – набор химических реакций. Задача химика Лавуазье – это «отчуждение» элементов для большей прогнозируемости реакций химических соединений, а не заклинания вокруг фетишизируемого элемента. Собственно, и образ Лавуазье - Энгельс актуализировал совсем зря. Ни для кого не является тайной, что случилось с французским химиком во время Великой Французской Революции. Всходить на гильотину после вердикта «Революция не нуждается в учёных» не хотелось никому, а помогать революционному суициду - задача, вероятно, эстетически притягательная, но не всем этически приемлемая из-за её очевидной повторяемости. Хотя, если отсутствие представления о причинно-следственных связях, вслед за Поппером, считать «открытым обществом», то нежелание суицида допустимо считать заговором против свободы.
То есть, может быть, учёные и готовы бы были отправить на эшафот непосредственно Маркса с Энгельсом или какое-то количество «Просветителей», услуги «просвещения» которым никто не заказывал, да и «просвещением» тенденциозную реакцию на «Ancien Regime» можно было считать весьма условным, однако такое желание – ситуационно. Даже реклама Энгельсом и последующими марксистами учения Основоположника как «научного», наталкивается на уничижающую характеристику конкурирующих идеологов, утопистов и филистеров, данную Основоположником: «ни одна школа не носилась так со словом «наука», как прудоновская[11]». В свете такого пренебрежения Маркса к слову «наука», метания Энгельса, выискивающего в творчестве своего старшего товарища химические аналогии имени Лавуазье,- представляются не слишком глубоким ознакомлением с духом и буквой марксистской идеологии. Если не предполагать, что уничижительные определения в адрес науки и прудоновцев вызваны не «отчуждением» от науки, а тем, что Маркс позаимствовал постулаты у Прудона, как Лавуазье – кислород у Пристли. И есть своя ирония в том, что это, заторможенное, полностью идеологическое, ложное представление о марксизме как о «науке», в достаточной мере сформировало революционную секту, подобных стоикам, воспринимавшим предсказания гороскопов как руководство к действию.
[1] К. Маркс Капитал, том 3, часть 2, стр. 164
[2] К. Маркс Капитал том 2 стр. 238
[3] К. Маркс Капитал том 3 часть 2 стр. 856
[4] К. Маркс Капитал том 1 стр. 529
[5] Ж. Делёз Ф. Гваттари «Анти-Эдип» стр. 242
[6] К. Макс Капитал том 1 стр. 152
[7] К. Маркс Капитал т. 1
[8] К. Маркс Капитал т. 3 стр. 1058
[9] К. Маркс Капитал т. 3 часть 2 стр. 686
[10]К. Маркс Капитал т. 4 (26), стр. 29
[11]К. Маркс Капитал т 1 стр. 78
