15. «КОСМОС» М.ВОЛОШИНА И «НЕИСТОВЫЕ
РЕВНИТЕЛИ» ВСЕМИРА
Энтропия, эволюция и революционный взрыв
Созвездьями мерцавшее чело,
Над хаосом поднявшись, отразилось
Обратной тенью в безднах нижних вод.
Разверзлись два смеженных ночью глаза
И брызнул свет. Два огненных луча,
Скрестись в воде, сложились в
гексаграмму.
Немотные раздвинулись уста
И поднялось из недр молчанья слово.
И сонмы духов вспыхнули окрест
От первого вселенского дыханья.
Десница подняла материки,
А левая распределила воды,
От чресл размножилась земная тварь,
От жил — растения, от кости — камень,
И двойники — небесный и земной —
Соприкоснулись влажными ступнями.
Господь дохнул на преисподний лик,
И нижний оборотень стал Адамом.
Адам был миром, мир же был Адам.
Он мыслил небом, думал облаками,
Он глиной плотствовал, растеньем рос.
Камнями костенел, зверел страстями,
Он видел солнцем, грезил сны луной,
Гудел планетами, дышал ветрами,
И было всё — вверху, как и внизу —
Исполнено высоких соответствий.
2
Вневременье распалось в дождь веков
И просочились тысячи столетий.
Мир конусообразною горой
Покоился на лоне океана.
С высоких башен, сложенных людьми,
Из жирной глины тучных межиречий
Себя забывший Каин разбирал
Мерцающую клинопись созвездий.
Кишело небо звездными зверьми
Над храмами с крылатыми быками.
Стремилось солнце огненной стезей
По колеям ристалищ Зодиака.
Хрустальные вращались небеса
И напрягались бронзовые дуги,
И двигались по сложным ободам
Одна в другую вставленные сферы.
И в дельтах рек — Халдейский звездочет…
«…Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»
Николай Г о г о л ь. «Мёртвые души».
« - Назовите мне последнее число верхнее, самое большое.
- Но это же нелепо! Раз число чисел бесконечно, какое же
последнее?
- А какую же ты хочешь последнюю революцию! Последней
нет, революции - бесконечны. Последняя - это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо, чтобы дети спали спокойно…»
Евгений З а м я т и н. «Мы».
Замятин размышляет в статье «О литературе, революции, энтропии и прочем»:
«Спросить вплотную: что такое революция?.. Ответят луи-каторзно: революция - это мы, ответят календарно: месяц и число; ответят по азбуке. Если же от азбуки перейти к складам, то вот: Две мертвых, темных звезды сталкиваются с неслышным, оглушительным грохотом и зажигают новую звезду: это революция. Молекула срывается со своей орбиты и, вторгшись в соседнюю атомическую вселенную, рождает новый химический элемент: это революция. Лобачевский одной книгой раскалывает стены тысячелетнего эвклидова мира, чтобы открыть путь в бесчисленные неэвклидовы пространства: это революция. Революция - всюду, во всем; она бесконечна, последней революции нет, нет последнего числа. Революция социальная - только одно из бесчисленных чисел: закон революции не социальный, а неизмеримо больше - космический, универсальный закон… такой же, как закон сохранения энергии, вырождения энергии (энтропии). Когда-нибудь установлена будет точная формула закона революции. И в этой форме - числовые величины: нации, классы, молекулы, звезды - и книги». В самом деле, любопытно наблюдение инженера-философа: «Всякое сегодня - одновременно и колыбель, и саван: саван - для вчера, колыбель для завтра. Сегодня, вчера и завтра - равно близки друг другу и равно далеки одно от другого: это - поколение, это деды, отцы и внуки. И внуки - неизменно ненавидят и любят дедов, - констатирует Замятин. - Сегодня обречено умереть: потому что умерло вчера и потому что родится завтра. Такой жестокий и мудрый закон. Жестокий - потому что он обрекает на вечную неудовлетворенность тех, кто сегодня уже видит далекие вершины завтра; мудрый - потому что только в вечной неудовлетворенности - залог вечного движения вперед, вечного торжества. Тот, кто нашел свой идеал сегодня, - как жена Лота, уже обращен в соляной столп, уже врос в землю и не двигается дальше. Мир живет только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой. Наш символ веры - ересь: завтра - непременно ересь для сегодня, обращенного в соляной столп, для вчера, рассыпавшегося в пыль. Сегодня отрицает вчера, но является отрицанием отрицания - завтра: все тот же диалектический путь, грандиозной параболой уносящий в бесконечность, Тезис - вчера, антитезис - сегодня, и синтез - завтра…» Замятин здесь своеобразно «переплавляет» Гегеля, Маркса, Плеханова, Ленина; он «спрессовывает» тысячелетия, столетия, размышляет о современном в контексте мировой истории: «Вчера был царь и были рабы, сегодня - нет царя, но остались рабы, завтра будут только цари. Мы идём во имя завтрашнего свободного человека-царя. Мы пережили эпоху подавления масс; мы пережили эпоху подавления личности во имя масс; завтра - принесёт освобождение личности во имя человека. Война империалистическая и война гражданская - обратили человека в материал для войны, в нумер, цифру. Человек забыт - ради субботы: мы хотим напомнить другое - суббота для человека». Что делать? На этот вопрос пытались ответить Чернышевский и Ленин. Искал на него ответ Плеханов из тамбовской Гудаловки ( кстати, земляк Нобелевского лауреата Николая Геннадиевича Басова). Это вечный «проклятый вопрос» встал и перед уроженцем черноземно-степной Лебедяни. Как отвечает на него, этот мучительно-тревожный вопрос, Евгений Замятин? - «Единственное оружие, достойное человека - завтрашнего человека, - это слово. Словом русская интеллигенция, русская литература десятилетия подряд боролась за великое человеческое завтра. И теперь время вновь поднять это оружие. Умирает человек. Гордый хомо еректус становится на четвереньки, обрастает клыками и шерстью, в человеке - побеждает зверь. Возвращается дикое средневековье, стремительно падает ценность человеческой жизни, катится новая волна еврейских погромов. Нельзя больше молчать. Время крикнуть: человек человеку - брат! - восклицает Замятин и продолжает: - На защиту человека и человечности зовём мы русскую интеллигенцию. Наше обращение не к тем, кто не приемлет сегодня во имя возврата к вчерашнему; наше обращение к тем, кто видит далёкое завтра, - и во имя завтра, во имя человека - судит сегодня».
3
Потом замкнулись прорези небес,
Мир стал ареной, залитою солнцем,
Палестрою для Олимпийских игр
Под куполом из черного эфира,
Опертым на Атлантово плечо.
На фоне винно–пурпурного моря
И рыжих охр зазубренной земли
Играя медью мускулов,— атлеты
Крылатым взмахом умащенных тел
Метали в солнце бронзовые диски
Гудящих строф и звонких теорем.
И не было ни индиговых далей,
Ни уводящих в вечность перспектив:
Все было осязаемо и близко —
Дух мыслил плоть и чувствовал объем.
Мял глину перст и разум мерил землю.
Распоры кипарисовых колонн,
Вощенный кедр закуренных часовен,
Акрополи в звериной пестроте,
Линялый мрамор выкрашенных статуй
И смуглый мрамор липких алтарей,
И ржа и бронза золоченых кровель,
Чернь, киноварь, и сепия, и желчь —
Цвета земли понятны были глазу,
Ослепшему к небесной синеве,
Забывшему алфавиты созвездий.
Когда ж душа гимнастов и борцов
В мир довременной ночи отзывалась
И погружалась в исступленный сон —
Сплетенье рук и напряженье связок
Вязало торсы в стройные узлы
Трагических метопов и эподов
Эсхиловых и Фидиевых строф.
Мир отвечал размерам человека,
И человек был мерой всех вещей.
4
Сгустилась ночь. Могильники земли
Извергли кости праотца Адама
И Каина. В разрыве облаков
Был виден холм и три креста — Голгофа.
Последняя надежда бытия.
Земля была недвижным темным шаром.
Вокруг нее вращались семь небес,
Над ними небо звезд и Первосилы,
И все включал пресветлый Эмпирей.
Из–под Голгофы внутрь земли воронкой
Вел Дантов путь к сосредоточью зла.
Бог был окружностью, а центром Дьявол,
Распяленный в глубинах вещества.
Неистовыми взлетами порталов
Прочь от земли стремился человек.
По ступеням империй и соборов,
Небесных сфер и адовых кругов
Шли кольчатые звенья иерархий
И громоздились Библии камней —
Отображенья десяти столетий:
Циклоны веры, шквалы ересей,
Смерчи народов — гунны и монголы,
Набаты, интердикты и костры,
Сто сорок пап и шестьдесят династий,
Сто императоров, семьсот царей.
И сквозь мираж расплавленных оконниц
На золотой геральдике щитов —
Труба Суда и черный луч Голгофы
Вселенский дух был распят на кресте
Исхлестанной и изъязвленной плоти.
К нашей дискуссии мы подготовили сообщение ещё об одной любопытной точке зрения на данную проблему – о философско-публицистической позиции Михаила Михайловича Пришвина. Недавно впервые опубликованы полностью дневники классика ( кстати, его биография тесно связана с Подмосковьем; бывал Пришвин и в Подолье, Поочье, на Москве-реке, Десне, Пахре)…
Земляк Евгения Замятина, Георгия Плеханова и Николая Басова по тамбовско-воронежскому, тамбовско-орловскому Подстепью Михаил Пришвин также пытался ответить на эти «вечные» вопросы о социально-психологической «категории состояния» энтропии, эволюции и революции.
Из пришвинских дневников 1917 года:
«Время такое головокружительно быстрое, кажется, всё куда-то летит, но вот попадается на глаза телёнок, жуёт он по-прежнему медленно, ровно, попади он как-нибудь в связь со временем, зацепись как-нибудь хвостиком за человеческое быстрое время - и в какой-нибудь час стал бы огромным быком.
Но это чудо не совершается, и природа творит своё дело, не подчиняясь желанию человека. Так что с природой считаться нужно».
……………………………………………………………………….
Был литургийно строен и прекрасен
Средневековый мир. Но Галилей
Сорвал его, зажал в кулак и землю
Взвил кубарем по вихревой петле
Вокруг безмерно выросшего солнца.
Мир распахнулся в центильоны раз.
Соотношенья дико изменились,
Разверзлись бездны звездных Галактей
И только Богу не хватило места.
Пытливый дух апостола Фомы
Воскресшему сказавший:— «Не поверю,
Покамест пальцы в раны не вложу»,—
Разворотил тысячелетья веры.
Он очевидность выверил числом,
Он цвет и звук проверил осязаньем,
Он взвесил свет, измерил бег луча,
Он перенес все догмы богословья
На ипостаси сил и вещества.
Материя явилась бесконечной,
Единосущной в разных естествах,
Стал Промысел — всемирным тяготеньем,
Стал вечен атом, вездесущ эфир:
Всепроницаемый, всетвердый, скользкий –
«Его ж никто не видел и нигде».
Исчисленный Лапласом и Ньютоном
Мир стал тончайшим синтезом колес,
Эллипсов, сфер, парабол — механизмом,
Себя заведшим раз и навсегда
По принципам закона сохраненья
Материи и Силы.
Человек,
Голодный далью чисел и пространства,
Был пьян безверьем — злейшею из вер,
А вкруг него металось и кишело
Охваченное спазмой вещество.
Творец и раб сведенных корчей тварей,
Им выявленных логикой числа
Из косности материи, он мыслил
Вселенную как черный негатив:
Небытие, лоснящееся светом,
И сущности, окутанные тьмой.
Таким бы точно осознала мир
Сама себя постигшая машина.
6
Но неуемный разум разложил
И этот мир, построенный наощупь
Вникающим и мерящим перстом.
Все относительно: и бред, и знанье.
Срок жизни истин: двадцать — тридцать
лет,
Предельный возраст водовозной клячи.
Мы ищем лишь удобства вычислений,
А в сущности не знаем ничего:
Ни емкости, ни смысла тяготенья,
Ни масс планет, ни формы их орбит,
На вызвездившем небе мы не можем
Различить глазом «завтра» от «вчера».
Нет вещества — есть круговерти силы;
Нет твердости — есть натяженье струй;
Нет атома — есть поле напряженья
(Вихрь малых «не» вокруг большого
«да»);
Нет плотности, нет веса, нет размера —
Есть функции различных скоростей.
Все существует разницей давлений,
Температур, потенциалов, масс;
Струи времен текут неравномерно;
Пространство — лишь разнообразье форм.
Есть не одна, а много математик;
Мы существуем в Космосе, где все
Теряется, ничто не создается;
Свет, электричество и теплота —
Лишь формы разложенья и распада;
Сам человек — могильный паразит,—
Бактерия всемирного гниенья.
Вселенная — не строй, не организм,
А водопад сгорающих миров,
Где солнечная заверть — только случай
Посереди необратимых струй,
Бессмертья нет, материя конечна,
Число миров исчерпано давно.
Все тридцать пять мильонов солнц
возникли
В единый миг и сгинут все зараз.
Все бытие случайно и мгновенно.
Явленья жизни — беглый эпизод
Между двумя безмерностями смерти.
Сознанье — вспышка молнии в ночи,
Черта аэролита в атмосфере,
Пролет сквозь пламя вздутого костра
Случайной птицы, вырванной из бури
И вновь нырнувшей в снежную метель.
…………………………………………………………….
Июльская запись:
«Неведомо от чего - от блеснувшего на солнце накатанного кусочка тележной колеи, или от писка птички, пролетевшей над полями, или от облака, закрывшего солнце, вдруг повеяло осенью, не той, которая придет к нам с новой нуждой и заботами, а всей осенью моей родины, с родными, и Пушкиным, и Некрасовым, с тетками, с бабами, с мужиками нашими, с дегтем, телегами, зайцами, и ярмаркой, и яблонями в саду нашем, и потом и с весной, и зимой , и летом, и со всеми надеждами и мечтами нераскрытого, полного любовью сердца. А потом вдруг: что это всё погибнет. Новое страдание, новый крест для народа русского я смутно чувствовал ещё раньше, неминуемо должен прийти, чтобы искупить - что искупить?.. - это мучительный вопрос для Пришвина
(как, впрочем, и для Плеханова, и для Замятина). - Так развязываются все узлы жизни. Вот развязалось в хозяйстве: сено сопрело, вышло из круга и теперь стало понятно, как мы уберемся. Так же и в этом узле всей России и всей мировой войны: Россия выходит из круга… На мой вопрос одному крестьянину, кому теперь на Руси жить хорошо, он ответил: «У кого нет никакого дела с
землей». Солдат ответит, у кого нет дела с войной, купец - с торговлей. И вообще - с настоящим. Кто будущим живёт - тому хорошо. Но будущее теперь никому не известно. Значит, тому хорошо, кто верит или даже просто стремится, движется».
Михаил Пришвин в дневниковой записи 1918 года фиксирует: «Многие в провинции спрашивали меня, видел ли я когда-нибудь Ленина и потом - какой из себя и что за человек. Пусть Ленин все равно какой, мне нужен в Ленине человек убежденный, честный, сильный. Узнав мое мнение о Ленине, мне говорят: а не могу ли я о всем потом Ленину рассказать, не вникнет ли он в положение по человечеству. Я еду, и мне кажется, я что-то везу в себе Ленину, я начал думать о том, что Ленин перестрадал, о будущем и что я могу сказать Ленину».
Из записной книжки того же периода: «Пламя пожара России так велико, что свет его, как солнца свет утреннюю луну закрывает, так невидим становится свет всякого нашего личного творчества, и напиши теперь автор подлинно гениальную картину, она будет как бледная утренняя луна, бессильная, лишняя».
Примечательны беседы Пришвина с Николаем Александровичем Семашко (1874-1949), «деловым человеком революции» (напомним, что Семашко - родной племянник Плеханова);споры о решении Ленина взять власть; мысли о вечном и сиюминутном («…одно и то же солнце светит нам при Рамзесе и Ленине»).
«…Одно и то же солнце светит нам при Рамзесе и Ленине…»
Удивительно переплетаются судьбы… Мы уже говорили о «малой родине» академика Николая Геннадиевича Басова, о его земляках Пришвине, Писареве, Данилевском, Плеханове, Замятине ( уроженце города Лебедяни).
… Уездная Лебедянь. Георгий Плеханов знал этот придонской городок
не только по одноименному очерку из «Записок охотника» Ивана Сергеевича Тургенева. Лебедянь была знаменита на Тамбовщине
«По самой середине карты - кружочек: Лебедянь - та самая, о какой писали Толстой и Тургенев. В Лебедяни - родился…» - это строки из автобиографических заметок Евгения Ивановича Замятина (1884-1937), одного из поклонников Г.В. Плеханова. Заметим, что плехановская Гудаловка соседствовала с селениями Лебедянского уезда, в которых многократно бывали (по разным житейским надобностям) дедичи и отчичи Георгия Валентиновича.
Евгений Замятин расскажет потом, как проходила его романтически-мятежная юность, одухотворенная утопическими писаниями «буревестников»,
«среди тамбовских полей, в славной шулерами, цыганами, конскими ярмарками и крепчайшим русским языком Лебедяни». Красный флаг тогда в
Лебедяни вывешивался, правда, не по случаю революционных манифестаций; на лебедянской пожарной каланче алое полотнище символизировало не социальную революцию, а мороз в двадцать градусов.
В чём-то Замятин как бы повторяет «путь» Плеханова: из тамбовского
захолустья в растревоженные грозовыми циклонами столицы. Загрезили переменами «все черноземные Ельцы, Лебедяни - с конскими ярмарками, цыганами, лошадьми, маклерами, номерами для приезжающих, странниками, прозорливцами». Из Липецка, «из кожинских знаменитых питомников» привозили в Лебедянь яблоньки для посадок: погрустит месяц липецкий саженец, а потом, в ответ на заботу, приживётся, станет гибким, готовым к
цветению. 7
Как глаз на расползающийся мир
Свободно налагает перспективу
Воздушных далей, облачных кулис
И к горизонту сводит параллели,
Внося в картину логику и строй,—
Так разум среди хаоса явлений
Распределяет их по ступеням
Причинной связи времени, пространства
И укрепляет сводами числа.
Мы, возводя соборы космогонии,
Не внешний в них отображаем мир,
А только грани нашего незнанья.
Системы мира — слепки древних душ,
Зеркальный бред взаимоотражений
Двух противопоставленных глубин.
Нет выхода из лабиринта знанья,
И человек не станет никогда
Иным, чем то, во что он страстно верит.
Так будь же сам вселенной и творцом,
Сознай себя божественным и вечным
И плавь миры по льялам душ и вер.
Будь дерзким зодчим вавилонских башен
Ты, заклинатель сфинксов и химер.
12 июня 1923, Коктебель
Лебедянь - Петербург… Ритмы северной столицы, Комиссаржевская, Леонид Андреев, сочинения Плеханова, Струве, народников и демократов.
«Студенты мундирно-шпажные и студенты в синих косоворотках». «Студент-политехник косовороточной категории» Евгений Замятин окунулся в предреволюционное кипение страстей и надежд. В каком сражаться стане?
Михайловский или Плеханов? Данилевский или Валентинов? «В те годы быть
большевиком - значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком…» - вспоминал Замятин. Побывал в одиночной камере, изучал стенографию, штудировал Плеханова, Ленина, осваивал английский,
писал стихи, подражая Гейне и Радину, Шиллеру и Некрасову. Весною девятьсот шестого освободили и выслали на родину: «Лебедянскую тишину;
колокола, палисадники - выдержал недолго: уже летом - без прописки в Петербурге, потом - в Гельсингфорсе…»
В письме своей будущей жене Евгений Замятин утверждал, что он «искал всегда нового, разнообразия, опасностей - иначе было бы слишком холодно, слишком пусто… И вдруг - революция так хорошо встряхнула меня. Чувствовалось, что есть что-то сильное, огромное, гордое, как смерч, поднимающий голову к небу - ради чего стоит жить. Да ведь это почти счастье! Цель жизни, хоть бы на время, полная жизнь, хотя бы на время - ради этого стоит жить. А потом - тюрьма и сколько хорошего в ней, сколько хорошего пережито! Когда что-то подхватывает, как волна, мчит куда-то и нет уже своей воли - как хорошо! Вы не знаете этого чувства? Вы никогда не купались в прибое?».
