Авторский блог Сергей Сокуров 08:01 25 апреля 2016

Рассказ прострелянной шинели

Чтение не для слабонервных. Специальный вариант ранее опубликванного для Людмилы-Нины Ф., Рубцова, Малышкина, Летютина, Зарецкого, Степанова, Калмыкова, нашего выпускника нескольких ВУЗов (имя запамятовал) и др., кто пожелает разделить кампания с перечисленными лицами.

Памяти учёных-мучеников Земли Русской, к 25 апреля.

***

Учёный этнограф Александр Александрович Корнин, исследователь Памира, начал открывать для себя Россию, когда уже стал знаменит. Начал с Соловецких островов. От посещения их в 1898 году остались разрознённые записи, где, кроме личных впечатлений учёного, присутствуют выдержки из других авторов, чьи имена помечены только инициалами. Мне с трудом удалось составить связный текст из тех отрывков.

Человек становится иным, общаясь с тем, что несет отпечаток вечности: с природой, с историей, с великим искусством, воплощающим душу народа…Пароход идет ровно. И вот стал узнаваем надвигающийся из-за горизонта монастырь с крепостными стенами, скрывающими старинные церкви и постройки. За береговой полосой угадываются таёжные боры, усеянные валунами, луга (на них пасутся в густых травах крупные коровы без пастухов) и дороги, дикий бурелом и песчаные берега сотен озёр, причудливая вязь деревьев и вечные стены древних построек, разбросанных тут и там… Пароход швартуется у причала. Вот они, циклопические стены Соловецкого кремля, с которыми связано так много событий и легенд. На них как бы сконцентрировалась своими основными природными зонами, формами рельефа, орогидрографией необъятная даже умом Россия. Именно таким должен выглядеть Рай Божий в глазах русского человека. Райский облик островов дополнен внутренним райским содержанием нашими людьми, чьи жизни были связаны неразрывно с подвигом землепроходцев.Печально, что святая обитель имела узилище для религиозных и государственных преступников: за четыре века здесь истомились в разное время почти четыре сотни заключенных, в нашем веке(!) – два десятка раскольников и скопцов. Слава Богу, эти времена позади, тюрьма закрыта. Просвещение, прогресс сделают это место уже без оговорок святым, освящённым подвижническим трудом. Не труд сам по себе ценен, а именем, во имя которого вершится (выделено А.А. Корниным. – С.С.).

***

Четверть века спустя учёного этнографа Корнина двое при наганах вывели из Лефортовской тюрьмы. Косо обрезанную бороду крепкого старика словно выкрасили мелом. Пять лет тому назад он выхватил из письменного стола незаряженный «Бульдог» в ответ на требование неких уголовников (судя по рожам) с «мандатом» сдать трудовому народу «ценности» из его домашнего кабинета. Ценностями же, во мнении учёного, были базальтовые статуэтки из селения парсатов на Памире и рукописная «Авеста», пережившая тысячелетия. Вспыльчивый «буржуй» отбыл срок, но чернильная поправка в бумаге, заменяющей паспорт, не позволила ему направить стопы куда глаза глядят. Его повезли под стражей в товарном вагоне среди мешков с воблой сначала в Петропавловскую крепость на Неве, оттуда, уже в группе таких же, как он, «бывших», - к Белому морю. Якобы для выдворения за границу. Спутники Корнина были одеты кто во что горазд, но платье их выдавало принадлежность к «эксплуататорским классам». Александр Александрович, взятый в восемнадцатом, по одёжке выглядел среди них босяком. В тюрьме он обзавёлся солдатской шинелишкой да верхней рваниной с умершего сокамерника. Сквозь прорехи во френче и немецких галифе просвечивало серым исподнее. Подошвы к бывшим сапогам бывалый узник подвязывал бечёвками.

***

Пока тащились железной дорогой на север, перезнакомились. Делились впечатлениями, предавались воспоминаниям, строили планы. Кто глубоко ушёл в себя – слово не выдавишь. Кто был не в меру возбуждён и болтлив. Вздыхали и плакали, вспоминая своих, оставленных дома, надеялись, «временно». В Архангельске невольным эмигрантам, помещённым в холодной церкви, пришлось задержать надолго. Наконец пассажиров доставили в грузовой порт, подняли на самоходную баржу с четвертью роты стрелков на палубе.Послышалась команда «загнать эту интеллигентскую сволочь» в трюм. «Сволочь» покорно потекла по трапу под квадратную крышку люка.

Было тусклое утро. Свет, проникающий в трюм через два круглых иллюминатора под наружной палубой, позволял различать лица сидевших рядом на личной поклаже, брошенной на голое доски днище. Установилось гнетущее безмолвие; только слышались вздохи, кашель, сдавленные стоны, неразборчивое бормотание, звуки от ёрзания по полу задами. То один, то другой из неугодных «народной» власти выглядывал в иллюминатор, если позволял рост. Дотянулся до круглого корабельного оконца и Корнин, уставший сидеть в неудобной позе. Позвал его яркий свет, что вспыхнул вдруг за толстым стеклом и будто метнул молнию в гущу скрюченных на полу тел. Это закатное солнце прорезало толстый облачный слой над горизонтом и окрасило багрянцем и комья холодного пара, выдыхаемого студёным морем, и морскую гладь без единой морщинки на зеркальной поверхности. Стала различима каменная твердь, обрисовались на огненной полосе заката стены и башни. Кто-то за спиной Корнина сказал уверенно: «Соловки. Нас везут на острова». И только прозвучали эти слова, как естественный светильник погас, словно задул его вздох невольников. Прошло ещё какое-то время – распахнулся над головами квадратный люк, раздался голос: «Выползай, контра, вошь белая!». На воздухе приободрились: простор и для рабов – простор. Корнин и узнавал, и не узнавал открывшуюся по носу судна панораму. Угасал ноябрьский день, сорвался шквальный ледяной ветер, пронизывающий шинель и френч на старом человеке, словно рядно…

Надвинувшийся берег белел стенами монастыря. Вдали, слева мертвенно белела Секирная гора, лишённая маячного огня на куполе церкви. Причалили. На берегу копошились в полумраке какие-то тёмные люди. Что-то перетаскивали с ристании в Кремль, но впечатления труда не было - не было имени, во имя которого он вершился. Чернели – без единого огонька - окна монастырских построек за крепостной стеной; круто изогнутые рёбра сгоревших куполов, припорошенные снегом, казались нарисованными углём на сером небе. Когда вели новоприбывших к месту ночлега, Корнин признал в отремонтированном здании гостиницу. Фасад её косо, закрывая часть освещённых окон, перечёркивал огромный плакат, призывающий строить новую жизнь, а у входа грозно напоминала о власти трудящихся красная доска с надписью крупно «УПРАВЛЕНИЕ СОЛОВЕЦКИМИ ЛАГЕРЯМИ ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ». Понятно: СЛОН. Другие здания, наспех, поверхностно отремонтированные, несли на себе исполненные копотью метки пожара; на месте нескольких рубленых изб чернели припорошенные первым снегом пепелища и высились страшные, как поставленные торчмя покойники, печные трубы. Все колокола со звонниц были сброшены, валялись расколотыми среди руин, куч бытовых отходов, строительного мусора, остатков книг из сгоревшей дотла четырёхсотлетней библиотеки, иконной щепы с остатками сорванных окладов, искорёженной, разбитой церковной утвари, лоскутов священнических облачений - следов разгрома и небрежения.

Встречные - только мужчины всех возрастов. Они делились на глаз, издали, на две категории, а при приближении их лица и некоторые детали одежды и экипировки лишь подтверждали точность определения: одни были прямоходящими, другие – вроде приматов, привыкших находиться в согнутом положении. У первых вблизи, как правило, обнаруживался наган на боку или винтовка за спиной, одеты они были добротно, от их лиц веяло уверенностью в себе. Вторая категория, численно намного превосходящая первую, спасалась от холода лохмотьями не только крайней степени изношенности, но отмеченными рванными дырами на груди и спине, с бурыми пятнами вокруг. Среди последних преобладали интеллигентные лица, всех их объединяло особое выражение глаз. Наверное, так смотрели в мир и в себя первые люди, когда их выбросили из обжитых пещер невесть откуда появившиеся представители нового вида, не более разумные, но безжалостные, лишённые религиозного чувства и зачатков нравственности.

Накормив «пополнение» пресной, без масла, «шрапнелью», уложили его на ночлег в переполненной старожилами трапезной на голые доски пола. Самое тёплое место, у круглого столпа по центру огромной палаты со сводчатым потолком, занимали уверенные в себе уголовники. Между ними и несколькими добротно одетыми «профессорами» сразу произошёл «полюбовный», разумеется, обмен одеждой. Солдатская шинелишка Корнина ни у кого зависти не вызвала. А тёмным, как ночь, утром, определяемым здесь по стрелкам часов, свежих лагерников согнали к длинному голому столу в притворе собора. С одной стороны стола, за бумагами сидели с деловым видом молодые службисты и коротко остриженные барышни. Началось уточнение списков и распределение по категориям заключённых, на что не выспавшиеся, не отдохнувшие от морского пути, потерявшие остатки мужества интеллигенты уже не реагировали даже выражением лица. Молча подходили по очереди к освободившемуся «письмоводителю» или «письмоводительнице», как мысленно окрестил их историк. И стоя отвечали на вопросы.

Корнин оказался в списке «контрреволюционеров». В него вносились бывшие царские сановники, чиновники и офицеры, отказавшиеся служить власти, самоназванной рабоче-крестьянской, члены партий, признанных реакционными, вроде конституционных демократов; стойкое духовенство всех вероисповеданий. Врагами революции оказались просто состоятельные люди, самостийники окраин, эмигранты-возвращенцы; иностранцы, которых нелёгкая занесла в Россию перед переворотом. Сюда же записывались уцелевшие от резни кронштадтские матросы, тамбовские крестьяне, выжившие после иприта и пудовых снарядов выдающегося советского полководца Тухачевского; «разоблачённые» командиры Красной Армии, а также особо опасные преступники и крупные спекулянты. Именно их перечислил «столоначальник», предложив сразу «не юлить», признаться, кто есть кто из прибывших. И предупредил, «чтобы никто никаких иллюзий не строил»: на эту категорию амнистии не распространяются; отбывать срок придётся «от звонка до звонка». «Какой срок?» - спросил кто-то бесцветно. «Какой надо», - нашёлся чекист. И добавил, что в местах заключения к «контрреволюции» в воспитательных целях будут подселены уголовники. «Я левый эсер! - раздался плачущий крик из очереди перед столом. - Мы входили в правительство Ульянова-Ленина». - «Так бы сразу и сказали, уважаемый. Политическим у нас послабление. Станьте сюда».

Потом в бывшей Келарской палате хозяева положения, огэпэушники с сытыми лицами (из той, высшей расы-породы homo sapiens sapiens), начали процедуру переодевания «контрреволюции» в арестантскую «форму». Эта «форма» не была одного образца по пошиву и цвету. Ибо, если взять для примера только верхнюю зимнюю одежду, сюда входили разнообразные шинели, напоминающие о только что закончившихся войнах, реже – пальто различных фасонов и куртки (шубы изымались в пользу якобы неимущих и сирот при аресте). Объединительным признаком «формы» служили те самые рваные дыры, «отороченные» бурыми пятнами, что заметил Корнин накануне вечером на одежде многих встречных на улице. Старый человек всего насмотрелся в жизни, в том числе видел смерть вблизи, в разных её обликах. Но здесь он мог без преувеличения сказать, что «кровь застыла в его жилах», когда он догадался – это одежда, снятая с расстрелянных, с мёртвых тел. Бурые пятна подтверждают – кровь! Её даже не пробуют очистить, отмыть. Нечем и некогда. Да и зачем? Примета времени. Не сегодня – завтра и тебя пустят в расход за любую провинность или при необходимости освободить место в лагере для новой партии врагов народа. Пятном меньше, пятном больше. Лучшее с приговоренных снимают перед казнью, и по снегу гонят к расстрельному столбу или стенке, к обрывистому берегу моря в исподнем, разутого. Однако, если на твоих плечах снятое с ранее казнённого, у тебя есть шанс умереть в верхней одежде. Многие из заключённых сами напрашиваются на такое «бэ-у» - если и умирать, то лучше в тепле, с комфортом.

Деревенский с виду, весь благостно-русый парень в кожаных галифе, подшитых валенках и женской дохе из рыжей лисы оценил одним взглядом «контру» от солдатской папахи и расчёсанной пятернёй белой бороды лопатой до рыжих сапог с подошвами, подвязанными бечёвками. Потом остановил немигающие глаза на шинели. Окопная одёжка была хоть и ветхой, да без прорех. Молодой чекист выхватил их кучи разноцветного, от грязи тусклого тряпья первые попавшиеся под руку лохмотья, небрежно метнул их от аналоя, у которого стоял, в сторону очередника в длинной веренице лагерных новичков, направленных к «красному келарю»: «Передягнись бегом, дед, другие ждуть». Корнин с достоинством поднял с пола окровавленную, в сквозных дырках штатскую шинель на вате, придирчиво осмотрел и швырнул на аналой: «Не мой фасон, товарищ камер-юнкер. И размер не мой. Нет ли товара иного?». Старый человек начал закипать. До начальника вещсклада наконец дошло: «Ну ты, дядя!». Он пошёл на старика, грудью толкнул его в грудь – Корнин едва устоял на ногах, невольно подался назад. «Ах ты, мать твою! Секирки захотел? Федька!». В их сторону уже бежал из боковых дверей цыганистый молодец, вынимая на ходу наган: «Сичас я ево шлёпну. Тока во дворе. Ковыляй, плесень!» - «Погоди,- остановил его русый. – Пулю нады уважать. Пуля должна иметь, как говорить мой командир, воспитательное значение. Веди его на Секирку».

***

На горе конвоир, велев Корнину ждать снаружи, скрылся в обшитом досками доме в два этажа. На жёлтой двери чёрной краской было написано: 4 отд. мушской штраф. изалятор. Александр Александрович присел на крыльцо под крытым балконом. И здесь по всем направлениям сновали с поклажей и налегке представители двух сортов человечества, имитируя непонятную деятельность. Федькина голова высунулась из приоткрывшейся половинки входной двери: «Входь!»… За голым столом, уставленным стаканами, графином, раскрытыми банками консервов, посудой с объедками, сидел некто с одутловатым лицом хронического алкоголика. Пьяно представился: «Яхонтов, врач по всем болезням. Болезнь здесь одна – смерть. Лечу после вскрытия, для протокола, - заржал и продолжил. - Поскольку замещаю временно товарища Эймана, обязан буду доложить о принятой в отношении тебя мере наказания за проступок на вещевом складе. Мне товарищ Фёдор доложил. Отвертеться не получится. Но я сегодня добрый. Ты походи всюду, сердечный, посмотри. У нас в изоляторе, правда, тяжёлое наказание от лёгкого мало отличается, но всё-таки, о вкусах не спорят, выскажи пожелание. Тебе как лучше – за шею подвесить или за яйца?». И вновь ржание, жуткое своей ненатуральностью. «Ладно, подскажу. Марафонский бег, слышал? Не, не в Греции. У нас свой, соловецкий, специально для немощных. Народная власть гуманна. Это тебе, ваше превосходительство, не царизм. Километров двадцать всего, да не бегом, а шажком. Правда, с поклажей и без привалов. Пройдёшь – хорошо: штраф списан. Остановится сердце – тоже хорошо: конец мучениям. Так что посмотри и объяви свою волю. Я тебе как родному».

Корнин готов был идти, бежать куда угодно, лишь бы прочь от дома, построенного для богомольцев, а теперь ставшего «штабом и одновременно «больницей» ржущего козлоногого существа со свиным рылом и будто покрытого кладбищенской тенью, что расползается отсюда по всей стране для духовного устрашения народа и приобщения его к подневольному труду. Он начался на островах совхозом на отобранных у чернецов и мирян угодьях, перешёл в лагерь для политических, уголовников и контрреволюционеров; и в «светлом будущем», как обещают нынешние хозяева жизни, перетечёт в коммунизм, при котором можно будет «не работать, но есть», так как жратвы на всех хватит и ещё всем угнетённым за границей останется.

***

В верхнем, холодном ярусе храма, где была собственно церковь, чекисты устроили карцер для особо провинившихся. Одного из таких, с виду сельского учителя, вывели наружу к лестнице, ведущей от собора к озеру Долгому. Монахи вырубили в камне 365 ступеней (по числу дней в году), чтобы угодить Господу благодарной человеческой памятью о его мудром устройстве Вселенной. Здесь надзиратели, смеясь и скабрезничая, на глаз, по росту бунтаря, выбрали бревно, называя его «баланом», из заготовленных, несомненно, для такого случая. Плотно, частыми витками проволоки, приделали к нему учителя спиной. Пожилой человек молчал, только часто-часто, с шумом дышал. Позвали расстригу в рясе, заправленной в широкие штаны. Тот глумливо пропел короткую заупокойную молитву, и двое здоровяков, раскачав груз, по счёту «раз-два-и-три!» пустили его по ступенькам. Лестница крута. Ни единой площадки по её более чем стометровой длине…

«Это што! – сказал Федя. - Был человек и в момент нету - одни ошметки. А кого «на пеньки» посадят на болоте. Ещё «комариками» это называется. Двое-трое суток, от человека один шкилет остаётся. Скушают, твари! Или посадять в приозёрную топь по горло. Там пиявки. Тоже не мёд. Да ты, дед не бось, комаров сичас нету, и болото замёрзло. Тебя можуть водой полить у фонарного столба, так и простоишь ледышкой до весны, чтоб живые глядели, боялись. Тоже вить воспитательное значение» - «Душевный ты человек, Федя, спасибо, утешил», - у Корнина стучали зубы, не от холода. «Ладно, - сказал Федя, когда они поравнялись со срубом осуждённых проституток, - Я пошутил. Ни чё те не будеть. Погоняю тя завтра маненько, ты крепкий, выдюжишь, и подам рапорт, что исправился. Лет через пяток домой отпустять. Погодь здеся. - Я мигом нужду справлю. Знай, отсель бежать некуда. Спробуешь спрятаться, найду и пришибу». С этими словами конвоир скрылся за дверью сруба.

Корнин мгновенно принял решение. Выждав несколько минут, он обогнул храм и вновь оказался на площадке, от которой уходила вниз каменная лестница со ступенями по числу дней в обычном году. Виднелось несколько верхних ступенек, остальные тонули во тьме, и перед ним стеной стоял мрак, звучащий морем. Но вдруг он почувствовал нечто сродни стыду, будто перед безнравственным поступком. «Что же получается, Сашка, - сказал Корнин сам себе мысленно, - они же подумают, что я перед ними струсил – скрылся где-нибудь в скиту, начнут искать, не найдут, решат, что кто-то из тайных их врагов надёжно спрятал меня. Нет, Сашка, я настолько презираю их, что не дам им повода считать меня ловким трусом».

С этой мыслью старый человек сбросил шинель и приладил её на низкорослой лиственнице так, что одним рукавом одёжка, снятая с расстрелянного, стала указывать в сторону моря. Поймут! Затем, нащупывая ступени ногами, стал спускаться к подошве горы. Последний тёсаный камень под тонким слоем снега, дальше каменистый пляж. Хрустит под ногами галька. Звуки ломаемого волнами припая всё явственней. И вот берег, отмеченный природой грядами валунов. Припай тонкий, ломкий. Корнин не сразу ступает на лёд. Он вспоминает тот образ моря, который явился ему много лет назад: усть сейчас такое ласковое Белое море бывает вздыбленным, страшным, гибельным, оно не может не быть прекрасным. Действительно, только море вокруг архипелага и осталось прекрасным, потому что оно - свободная стихия. Райских островов больше не существует. Они приняли облик Ада. С этими мыслями ступил Корнин на трескающийся под ногами лёд и без колебания, уверенным шагом направился туда, где полярная ночь густо замазала непроглядной тьмой горизонт.

Вместо послесловия

«Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого. С коммунистическим приветом, Ленин».

ПСС В.И. Ленина, т. 45, с. 190–191

1.0x