Сообщество «Форум» 08:06 8 ноября 2015

Осень 53-го. Прощание с Землёй

О человеке, который не воевал против красных на стороне белых. И наоборот. Он ни разу, даже в мыслях, не предал Родины. Отечеством для него была Россия вне какого-либо «строя».

По размышлении, не дни рождения выдающихся людей следует отмечать, а дни ухода из земной жизни. Ведь всяк человек появляется на свет биологической заготовкой, отличимой от других лишь некоторыми внешними признаками. И никто в первые годы жизни нового человека не может ничего определённого сказать, что в нём разовьётся, какой след он оставит после себя. А вот уход в физическое небытие известной личности – это главное событие в его биографии, ибо подводится черта под его деяниями, коими он получил известность. Они уже существуют в виде материального или духовного наследия и оценены. Оценка, безотносительно, со знаками ли «+» она или «-», определяет «радиус известности», вплоть до всепланетного. Например, что значила для России в начале лета 1799 года запись в метрической книге церкви Богоявления в Елохове: «Во дворе колежского регистратора Ивана Васильева Скварцова у жильца его Моёра Сергия Львовича Пушкина родился сын Александр». Да абсолютно ничего. Мало ли сыновей рожали в империи «Моёры»! Тот Пушкин, которого мы знаем, «родился» в июне 1814 года, когда первая стихотворная публикация в «Вестнике Европы» юного лицеиста обратила на себя внимание читающей публики и критики. Но и тогда это была только заявка на то место в русской литературе, которое занял Наше всё (по сегодняшней оценке). Настоящий Пушкин во весь рост своей фигуры в сознании соотечественников, в полную глубину своего творчества вырос и созрел к зиме 1836/37 годов. А 29 января 1837 года в 2 часа 45 минут пополудни старший друг и наставник поэта Василий Жуковский остановил часы в кабинете своего «победителя-ученика». Часы урочные пробили, - провидчески записал несколькими летами ранее автор «Евгения Онегина».

Эти размышления побудили меня не ставить настоящую статью во дни, когда отмечалось 145-летие со дня рождения Ивана Бунина. Тем более, что спустя 2 недели, 8 ноября, часы урочные отметят 62-ю годовщину кончины последнего классика русской литературы, наиболее значимого представителя её Серебряного века. Я не ставил целью дать обзор бунинскому наследию. На эту тему исписаны горы бумаги. Да я и не специалист в такого рода работе. Поэтому выбрал узкую тему, которая меня занимает.

*

Ночь с 7 на 8 ноября 1953 года. В СССР отшумели демонстрации по случаю 36-й годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции, как там официально называли силовой перехват власти активными большевиками у ничтожного, ни на что не годного Временного Правительства Керенского накануне Учредительного собрания осенью 1917 года*. А в Париже царит обыкновенная Sainte Nuit, если мне правильно подсказала школьная подружка внучки. Одну из дешёвых (дешевле не нашли) квартирок занимает чета русских эмигрантов со стажем, Буниных, живущих последние годы на скудные подачки меценатов. Нобелевский лауреат стар, немощен, мучим болезнями, а более того – нищетой в той степени, что названа другим классиком «оскорбительной». Последние метры его жизненного пути пролегают между койкой и письменным столом. На нём – рукопись книги о Чехове. Над ней в ту ночь Бунин работал, пока часы у соседа за стенкой не пробили 12 раз. Утомившись, писатель перебрался в постель и сразу заснул.

Какое видение заставило его вдруг резко, по-молодому упруго принять сидячую позу? Глаза его широко раскрылись, наполнились необычным для него выражением крайнего изумления. Что или кого увидел он? Биограф знаменитейшего из прозаиков в изгнании Ю. Мальцев, ссылаясь на В. Катаева, уверен, что писателю привиделась «та, о которой он не переставал думать всю жизнь, разбудила его, чтобы он увидел её в лицо…» (ту, которую представляют с косой в костлявых руках. – С.С.)). «Затем он склонил голову на плечо и тихо угас».

Много написано о тоскливом ожидании Иваном Буниным смерти чуть ли не с детства. О ней он «думал всю жизнь». Но был ли это ужас перед неизбежным? Я склонен признать, что смерть вызывала в нём только сильное отвращение, как у человека не Нового Завета, но Авесты. Хотя он был православным по убеждению, к загробной жизни относился скептически: «Раз есть начало жизни, должен быть её конец». А страх, замеченный в нём сторонними, был связан с неотвратимым в свой срок расставанием с Землёй навсегда. Он не был уверен, что за гробом его бессмертная душа будет помнить о ней, о всём том, что связано с его неповторимой жизнью. Да и сомневался, удовлетворит ли его просто память, без личного участия в земных делах. Прощание с родиной в Гражданскую войну, притом, временное, как надеялись все изгнанники, стало для Бунина трагедией буквально античного накала, хотя от Парижа до Москвы было всего ничего, а от Грасса, где он пересидел 2-ю Мировую, и того ближе. В конце концов, отовсюду, с любого «края света» можно хоть в мечтах вернуться домой, в родное отечество, а не представится такой возможности – посещать его мысленно. Но чёрная, немая перспектива навсегда покинуть Землю и лишиться воспоминаний о ней вызывает у чувствительных людей, подобных Бунину, ужас, непреодолимый никакими рассуждениями. Генеральной репетицией перед полным исчезновением из реального пространства мироздания Иван Алексеевич мог бы назвать тот день, когда Россия, его Земля Обетованная, осталась за кормой эмигрантского парохода. Он осознал с проницательностью литературного гения: его России уже нет и никогда не будет. Он не узнает её после возрождения, в которое ещё верил. Но он хоть помнил страну своего детства, юности, молодых и зрелых лет. А скоро, уже очень скоро забудет её навсегда.

**

Неприятие «Страны Советов» Иваном Буниным можно назвать абсолютным. Другие известные эмигранты могли колебаться, сомневаться в своём отношении к власти большевиков. Бунин оставался непреклонным. Никакими «коврижками» невозможно было соблазнить его на возвращение, туда, откуда ушёл гордо, без суеты, униженный и оскорблённый воинствующим хамством. Пример Алексея Толстого, «советского графа», дружного с пролетарским вождём, его не переубедил. Куда возвращаться? В опустевшее пространство, даже святое, тысячелетнее имя которого без спросу у народа заменено на дикую для чуткого уха стилиста аббревиатуру СССР. Для тонкого знатока русского языка было неприемлемо образование слова «советский» от корня «совет». Не по-русски это. Да и какие Советы! Жёлчный Бунин как-то заметил: «В их Советах советуются одни чекисты».

Казалось бы, при такой личной позиции нападение фашистской Германии на СССР вызвало бы в Бунине решение принять сторону тех белоэмигрантов, «пораженцев», которые были готовы поддержать личным участием всякого, способного освободить Россию от большевиков. Но для цельной натуры великого мастера и хранителя русской словесности понятие «Родина» не менялось при наличие эпитетов «царская», «советская», иных. Родиной для него продолжала оставаться Россия, даже бывшая, переименованная одолевшей её изнутри силой. А первейшая обязанность потомка столбовых дворян, служилого сословия, быть на стороне России при вторжении в неё извне чужеземных захватчиков даже под предлогом «избавителей». Будь Бунин примитивно религиозен, представляя большевиков воинством Антихриста, он не изменил бы Родине, где остались его Орловщина, его д е р е в н я, которую он так нелицеприятно описал в одноименном рассказе и которую при том безумно любил. В первые дни нашествия он, затворник виллы Жанет в Грассе, среди Приморских Альп, приобрёл крупномасштабную карту СССР и стал помечать флажками перемещения воюющих сторон. Сердце писателя сжималось, когда приходилось невольно переставлять флажки в сторону Москвы и Волги, и ликовало открыто, если приёмник с приглушённым звуком давал основание для обратного действия. На вилле Бунины скрывали двух красноармейцев, бежавших из лагеря военнопленных, и семью пианиста-еврея. В годы войны на территории Советского Союза Иван Алексеевич превратился в сталиниста, хотя накануне осудил нападение СССР на Финляндию и аннексию прибалтийских республик. Где можно было, повторял, потирая руки и злорадно усмехаясь, дескать, задал Сталин трёпку этому Хитлеру (произносил, нажимая на «х»). Во дни Тегеранской конференции сделал запись: «Нет, вы подумайте, до чего дошло - Сталин в Персию, а я дрожу, чтобы с ним, не дай Бог, чего в дороге не случилось...».

Я обращаю внимание на тот очевидный факт, что сталинист получился из Бунина своеобразный, ограниченный военными годами и одной лишь ипостасью вождя, когда тот пребывал на посту Верховного Главнокомандующего. Ибо иной Сталин, (автор коллективизации, этой новой формы крепостничества, раскулачивания трудолюбивых землепашцев, затейник «пятилеток количества», за счёт качества**, главный ответчик за репрессии), мог породить в гуманисте и мыслителе лишь антисталиниста. Так и получилось. Иным предстаёт победитель ненавистного «Хитлера» в письме Бунина Алданову весной 1953 года: «Хоть бы сто раз туда меня позвали и была бы в Москве во всех отношениях полнейшая свобода,.. всё равно не поехал бы я в город, где на Красной площади лежат в студне два гнусных трупа».

Есть объяснение тому повороту на 180 градусов, который сделал Бунин во мнении о красном диктаторе, безопасность которого на пути в Тегеран в ноябре 1943 года вызывала тревогу у грасского сидельца. После войны в гражданском обществе страны-победительницы возникли надежды на ослабление рокового гнёта, осуществляемого бесконтрольно правящей партией через «органы» (с их правом внесудебных приговоров) и прямой навязчивой пропагандой. Невзирая на невиданные в истории дореволюционной России случаи массового предательства и перехода на сторону иноземцев в 1941-45 годах***, в своём абсолютном большинстве советские люди доказали верность красному режиму в сражениях с внешним врагом, в тылу – на колхозных полях, у станков. Этим всенародным подвигом, потерей 30 миллионов близких им людей, они заслужили право жить и работать без придирчивых и подозрительных надсмотрщиков. Но необоснованные репрессии за политические взгляды и неосторожное критическое слово в адрес безгрешной ВКП(б)-КПСС, просто по подозрению, продолжились и стали набирать силу. Аресты предупредительные и «по разнарядке», в атмосфере тотальной покорности решениям партии, всё чаще стали восприниматься в простонародье как политический бандитизм власть имущих, угрожающий генофонду нации. У демобилизованных воинов усилилось чувство собственного достоинства. Стали возникать (и сразу уничтожаться) антисталинские группы «за возвращение к ленинским принципам» (вот уровень заблуждения!). А в это время многотысячные толпы красноармейцев, рядовых и офицеров, освобождённых из фашистского плена, за исключением незначительного количества «помилованных», отправлялись в лагеря. К ним добавили выданных союзниками репатриантов , которые в боевых действиях на стороне немцев не участвовали и многие из которых никогда не были гражданами СССР. Попал в «опалу» самодержца ряд боевых военачальников, мыслящих смело и неординарно, смеющих высказывать свои мысли вразрез с «генеральной линией», пример чему маршал Жуков и адмирал Кузнецов, спасший 22 июня 1941 года своим независимым решением балтийскую и черноморскую эскадры от потопления. Десяткам полководцев «пришили» измену родине и антисоветчину. «Всевидящими глазами и всеслышащими ушами» стали «раскрываться» через наветы и пытки различного рода «дела вредителей»: учёных-геологов, ленинградское, евреев-антифашистов, космополитов, неких инженеров-металлургов и автозаводчиков, мингрелов, сотрудников госбезопасности, наконец, врачей. Тех учёных и специалистов высоких категорий и редких оборонных специальностей, которых накладно было убивать и гноить в лагерях, отправляли в «шарашки» (НИИ и КБ закрытого на тюремный замок типа). Репрессии продолжились и на территориях, присоединённых к СССР в 1939-40 годах, распространились (руками послушных Кремлю правительств) и на так называемые страны народной демократии.

Скупая информация о всех этих и других подобных «делах», различного рода слухи доходили до ушей Ивана Алексеевича. Но умному и наблюдательному человеку и этого доставало, чтобы делать выводы: его героя – спасителя России от порабощения хитлеровцами, чья диктатура оказалась во благо воюющей страны, в мирной жизни и близко нельзя подпускать к власти. Ибо отдельных личностей для него не существует, им всегда найдётся замена. Он видит массу «винтиков», он немилосерден, тип классического тирана, вроде Калигулы и Нерона. Особое впечатление произвело на Бунина «дело» журналов «Звезда» и «Ленинград». Таких расправ российская пресса не испытывала ни при Екатерине II, великой крепостнице, ни при Николае I «Палкине». Бунин вернулся к давним вопросам: куда исчезли, почему умолкли выдающиеся советские писатели Бабель и Чаянов, многие другие корифеи русской словесности. На эти вопросы Константин Симонов коротко и хмуро отвечал, отводя глаза в сторону: «Не могу знать».

Тот разговор между Симоновым и Буниным состоялся в Париже, куда 1-й боярин советского писательского сословия прибыл с «высочайшим заданием» уговорить нобелевского лауреата вернуться домой, повторив путь Алексея Толстого, Горького и Куприна. Именитая троица «перекованных», во главе с «буревестником», уже ушли из жизни. Опустевшую пропагандистскую нишу надо было срочно заполнить равновеликой фигурой. Как перекосятся от досады рожи недругов СССР, когда известный всему миру представитель аристократического рода, нобелиат, стойкий антисоветчик, вдруг предпочтёт советский образ жизни буржуазному! Чтобы действовать наверняка, автор самого читаемого в войну стихотворения «Жди меня» прихватил с собой супругу, неотразимую кинозвезду Серову. А преимущества советского образа жизни в повсеместно голодные послевоенные годы подкрепил увесистыми пакетами с икрой и сёмгой и прочими гастрономическими редкостями, якобы обычными для «московского ужина». Вдобавок яркий наш поэт, «Красный Мефистофель», выложил на десерт оголодавшему собрату подборку избранных басен о свободе творчества в Стране Советов. Каждое его слово подкреплялось чарующими улыбками «Девушки с характером». Казалось, Бунин дрогнул. Советскую действительность он знал понаслышке, а вот французскую с 1920 года испытывает на своей шкуре. В ней успели побывать гнусные же участники мюнхенского сговора, Гитлер, вишисты и теперь жалко хозяйничают нежданные победители, которые сейчас сидели бы в своей Африке, не появись Красная Армия в Берлине.

Разговор перешёл с внутренней политики СССР на словесность. Бунин не признавал новой орфографии, продолжал писать с «ятями» и не представлял своих сочинений, написанных без них и прочей буквенной архаики, отменённой советской властью. А тут прицепился к московским гостям, почему в их стране имя Всевышнего, «Бог», пишут со строчной буквы «б». Слово за слово, диспут двух литературных вершин приняли форму острого «великого спора», как у Казбека с Шат-горою. Супруги идеологических противников притупить его не смогли. Кончилось тем, что гости ушли, холодно попрощавшись.

Были ещё попытки Кремля завладеть Буниным, которого забывали на родине, где Варлам Шаламов вторично сел на нары только за то, что назвал Ивана Алексеевича великим русским писателем. Одним прекрасным днём в Париж пришла весть, что в Москве, в виде знакового аванса будущему возвращенцу, начата подготовка к изданию однотомника избранных сочинений писателя-эмигранта. Это была удача! Судя по объявленному тиражу, гонорар за одну эту книгу мог превысить сумму всех гонораров изгнанника за последние 10 лет. Но та «вожжа», которая, как говорится, попала русскому парижанину под хвост при встрече с Симоновым, осталась там навсегда. Не признающий никаких компромиссов, прямолинейный Бунин ворчал, что его произведения как пить дать исказит советская цензура, сократит, переиначит. И в конце концов потребовал рассыпать набор уже готовой к выходу книги. Удивлению пишущей братии за рубежом не было предела. «Что вы потеряли?! – воскликнула Тэффи. – Миллионы, славу, все блага жизни. Подумать только! Писатель, академик, Нобелевская премия – бум на весь мир». Телешов ему писал: «Тебя так ждали здесь, ты мог бы быть и сыт по горло и богат, и в таком большом почёте». Бунин понимал правоту осуждения его немыслимого решения, но иначе поступить не мог. Он очень хотел домой, но… В Россию. А на месте России теперь находилась совсем другая страна, где всё было другое, чужое, уже не русское. Он победил в себе, казалось бы, неодолимый соблазн.

***

Иван Бунин не воевал против красных на стороне белых. И наоборот. Он ни разу, даже в мыслях, не предал Родины. Отечеством для него была Россия вне какого-либо «строя». В этом отношении я, автор этой работы, – «бунинец». Для него её смерть наступила много раньше, чем его собственная. Он стал свидетелем и летописцем «Окаянных дней». Но всё-таки Провидение сжалилось над ним, не подвергнув новому разочарованию. Ибо, доживи он чудом до 1991 года, ему пришлось бы подвергнуться вторичному испытанию новых «Окаянных дней». Для него был в жизни великий праздник – победа русского духа над самым страшным в его истории врагом в 1945 году. И последний классик отечественной литературы, забыв личную смертельную обиду, разделил радость той победы со всем народом, который (слава Русскому Богу!) пережил и царей, и вождей и много ещё кого и чего переживёт, не сомневайтесь. Это убеждение, хочется мне верить, - единственное, что могло в роковую минуту примирить Бунина с неизбежностью прощания с Землёй.

Примечания:

*Мне это напоминает событие на Украине 22 февраля 2014 года

** В 30-е годы Советский Союз выпустил вдвое больше танков, чем все остальные страны мира. На 1 июня 1941 г. только в западных военных округах РККА имелось исправными 10 738 танков (из них 40 тяжёлых КВ, 1435 Т-34) и 471 танкетка Т- 27. Кроме того, на фронт вскоре прибыли резервные армии с 1307 легкими танками. Итого, против сил вторжения двинулось около 12 000 танков. Немцы же начали наступление 2259 бронированными машинами разного класса (из них 1479 средних. Тяжёлых танков вермахт тогда не имел). Налицо равенство в средних машинах и наше общее 5-кратное превосходство. Силы люфтваффе в операции «Барбаросса» насчитывали 3275 боевых самолетов. Численность советских крылатых машин на западе - 8920, из них 1649 новых типов. Общее наше превосходство в авиации почти в 3 раза, хотя в машинах новых типов немцы нас опережали. Далее, на огонь 37 тысяч немецких орудий и миномётов с нашей стороны ответили 56 тысяч стволов. С учётом советских армий ближнего резерва, сухопутные силы вторжения и отпора были примерно равны с нерешающим преимуществом вермахта. Но стрелковые подразделения советской пехоты превосходили таковые германские в количестве ручных и станковых пулеметов, также автоматов (в это трудно поверить, но это так) и самозарядных винтовок.

***100-тысячная армия генерала-перебежчика Власова, РОА, РОНА, др. пополнялись за счёт военнопленных в лагерях. К ним присоединялись дезертиры, по мере того как фронт передвигался на восток. Также значительное количество желающих одеть немецкую форму и взять в руки шмайсер поставили оккупированные территории СССР с 70-ю миллионами жителей. Всего (с национальными подразделениями) насчитывается более 400 000 вояк из бывших граждан СССР на стороне врага. На всём подконтрольном гитлеровцам пространстве им служили до 2 миллионов вчерашних советских граждан, т. н. хиви. О казачьих формированиях на стороне фашистов разговор особый.

8 марта 2024
Cообщество
«Форум»
Cообщество
«Форум»
Cообщество
«Форум»
1.0x