Авторский блог Владимир Бондаренко 00:00 16 октября 2014

Одинокий и строптивый

Юрий Поляков был одинок не только среди правых и левых. Он был одинок среди эстетствующих авангардистов и среди народничающих традиционалистов. Он соединил увлекательность, занимательность и легкость восприятия массовой культуры с классической литературной традицией, её трагичностью и глубинным психологизмом. В результате — не стал своим среди беллетристов, и был высокомерно отстраняем интеллектуалами

Вот и вечно молодой и энергичный Юрий Поляков переходит в разряд шестидесятилетних. Впрочем, это только самое начало долгого зрелого периода. Всё впереди.

Юрий Поляков — несомненно, один из самых популярных писателей перестроечного периода. Впрочем, он и сам себя какое-то время осознавал "буревестником перестройки". Вышедшие в журнале "Юность" в 1985-87 годах повести "ЧП районного масштаба" и "Сто дней до приказа" сделали его знаменитым на всю страну. Самое важное, что эти повести шли не вослед времени, не столько описывали происходящее, сколько формировали его. Сегодня анализировать повести, не учитывая прямого их воздействия на миллионы всклокоченных людей эпохи ранней Перестройки, поверивших в разумные перемены, просто невозможно. Говорить о ранних повестях Юрия Полякова надо примерно так же, как говорят о знаковых спектаклях раннего "Современника" или Таганки — с учетом ауры их воздействия на умы свидетелей брежневского застоя. И никакие издевки эстетствующих критиков не вычеркнут эти повести из истории русской литературы. Впрочем, на Руси традиционна знаковость во времени тех или иных литературных произведений. Достаточно вспомнить "Что делать?" Николая Чернышевского или "Как закалялась сталь" Николая Островского. Это — "литература прямого действия". Последователи и завистливые эпигоны могут сколь угодно улучшать стилистику, углублять психологию героев. Но им в истории литературы ничего не светит — важно только первое слово правды, как бы коряво иной раз оно ни было произнесено. Важен впервые зафиксированный образ героя. И потому куда более оснащенный литературным инструментарием "Стройбат" Сергея Каледина, продолжающий вроде бы тематику "Ста дней до приказа", обществом услышан уже не был. Да и забылся вскоре. Как и сам автор.

Юрию Полякову забытье не угрожало. Впрочем, он и сам не позволял себя забыть. Не тот характер. В литературу вместе с перестройкой пришел открытый, напористый, целеустремленный писатель. Одна беда — лишенный в то время, как и все его поколение, собственной идеологии, национальной концепции развития. Былые "красные смыслы" стали надоевшими штампами. Ничего нового не возникало. Отсюда и произрастал "эскапизм" самого автора и его героев, отсюда и спасительная ирония. Отсюда и раннее одиночество Юрия Полякова. Как он сам сказал в беседе со мной: "У меня так получилось, что я всегда был сам по себе. Когда печатался в "Юности", я все время чувствовал чужесть тех людей, которые группировались вокруг журнала. У них были иные взгляды на жизнь. Помню, уже в начале перестройки на каком-то сборище в "Юности" такую вакханалию устроили по поводу событий в Вильнюсе. Они всё это говорили, а я сидел и думал: "Боже мой, я-то думаю совершенно по-другому". К сожалению, недолгий период сближения с руководством Союза писателей на Комсомольском проспекте тоже закончился пониманием, что я для них чужой. Я все-таки противник крайностей… Это мое одиночество чувствовали всегда и те, и другие. И в ПЕН-клубе меня никогда своим не считали, смотрели как на врага, и на Комсомольском проспекте видели чужака… Для одних я был недостаточно космополитичен, для других недостаточно патриотичен. Видимо, это моя судьба. Которую мыкать мне до конца дней своих. Писатель, идущий своей дорогой, обречен на одиночество. Я свое одиночество осознал уже давно…"

Он был одинок не только среди правых и левых. Он был одинок среди эстетствующих авангардистов и среди народничающих традиционалистов. Он соединил увлекательность, занимательность и легкость восприятия массовой культуры с классической литературной традицией, её трагичностью и глубинным психологизмом. В результате — не стал своим среди беллетристов, и был высокомерно отстраняем интеллектуалами… К сожалению, в поколении своем он тоже не нашел близких по духу, по задачам, по мировосприятию людей. Он был один с самого начала. Если бы тогда, в середине восьмидесятых, их, юных и талантливых, собралось хотя бы с пяток вместе: Юрий Поляков, Михаил Попов, Вячеслав Дегтев, Юрий Козлов, Вячеслав Артемов, Александр Сегень, — может быть, общей энергией они бы изменили наше литературное пространство. И не только литературное. Уверен, для того и нужны в юности литературные объединения и группы, всякого рода "Иркутские стенки" или же "Проза сорокалетних", — не только для собственного быстрого роста, но и для своевременного перераспределения литературного пространства, для изложения собственной художественной картины мира… Нет, каждый из молодых в перестроечные годы выбирался в одиночку. Каждый из них не попадал, да и не стремился попасть в литературные стаи. Да и куда, в какую стаю, было попадать тому же Юрию Полякову? И "Сто дней до приказа", и "ЧП районного масштаба", и "Работа над ошибками" мгновенно были отнесены прессой к так называемой "разоблачительной литературе". Сам молодой писатель без своего согласия зачислен в крутые ниспровергатели и очернители… Опытные политтехнологи во главе с секретарем ЦК КПСС по идеологии Александром Яковлевым, уже задумавшие свой переворот, умело использовали весь задор, веселую иронию, сродненность со своими героями молодого автора как еще один губительный выстрел по державе. На чувства самого Юрия Полякова им было глубоко наплевать. Его, как кумира молодых, выставили даже на первый план, в передовой окоп. Дабы увести за собой целое поколение таких же инженеров, мэнээсов, студентов, тогда еще читавших "Юность" молодых работяг. В романе "Замыслил я побег…" Юрий Поляков, по сути, и описывает свои злоключения в перестройку. Я бы его сравнил сразу с двумя героями романа. Многое в характере и отношении к событиям Юрия Полякова напоминает главного героя Олега Башмакова, но никуда не уйти ему и от рыцаря Джедая. Если одному своему герою Юрий Поляков щедро дарит собственную иронию и одиночество, то другому доверяет свой романтизм. Амбивалентность самого Юрия Полякова, как бы демонстрирующая угрюмым критикам восьмидесятых жизненное воплощение реального героя из прозы сорокалетних, на самом деле вырастает, скорее, не из литературы, освоенной им в детстве (читать он предпочитал романтиков и фронтовых лириков), а из смутного времени восьмидесятых годов. Последние советские романтики, в школе верившие в приближающийся коммунизм, мало знакомые с уходящим в прошлое (и как оказалось, в будущее) холодом и голодом, споткнулись о бытовую неустроенность и всевозрастающую ложь геронтократии, не желающей добровольно уходить из власти. Романтическая лодка наткнулась на айсберг лжи, разбилась о быт, пошла ко дну…

Потому можно считать его роман, "Замыслил я побег…" стихией народной жизни девяностых годов, энциклопедией характеров времен перестройки. И одновременно — семейной русской сагой, тоже традиционной для русской литературы. Через жизнь семьи смотрим мы на события в романах Льва Толстого, Николая Лескова, Михаила Шолохова. Жизнь семьи в прозе Трифонова и Бондарева. И вот — жизнь семьи в романе Юрия Полякова. Полуразрушенная семья в полуразрушенном обществе. Спасение в иронии, в наплевательстве, в пофигизме. Но его герои мечутся, как доблестный рыцарь Джедай, с баррикад августовских 1991 года на баррикады октябрьские 1993 года. Не Поляковым первым замечено: добрая половина лидеров перекочевала с августовских баррикад на октябрьские, включая самих Хасбулатова и Руцкого. Рыцари-джедаи, готовые и умереть за идею, и позвать других на подвиг, не знают лишь, за какую идею умирать и на какой подвиг звать. Вот и остается экзистенциальный подвиг любви. Остается выход спасения в семье. Может быть, тем еще близок мне самому роман Юрия Полякова "Замыслил я побег…", что он уже на ином витке времени завершает исследование последнего кризисного этапа красной цивилизации, который впервые был зафиксирован поколением детей 1937 года и художественно осмыслен прозой и драматургией сорокалетних. Мне, когда-то в конце семидесятых-начале восьмидесятых, впервые обратившему внимание на этот феномен амбивалентного безыдеального героя, и когда-то не менее жестко раскритикованному и левой, и правой официозной критикой, интересно было наблюдать в прозе Юрия Полякова чем заканчивается эволюция такого героя, как капитулирует без борьбы целое поколение, лишенное какой бы то ни было идеологии. Писатели, как пророки, рисовали мрачную картину будущего, но ни общество, ни власть имущие не желали слушать. Им нужна была лишь ложь во спасение. Юрий Поляков и сам признает свою преемственность от былой прозы сорокалетних, от впервые предсказавших разочарованных во всем и убегающих граждан писателей предвоенных лет рождения.

Герой первых повестей Юрия Полякова — не разрушитель. Не угрюмый ненавистник всего советского, не нигилист, и даже ни в коем случае не борец с режимом. Он любит свою страну, любит свою власть, но постепенно теряет к ней доверие. Поколение Поляковых могло оказаться спасительным поколением хунвейбинов, очищающих государство от циничных партократов, но не оказалось у нас в России своего Мао Цзэдуна. Сплошные Волкогоновы и Яковлевы…

Может быть, блистательный успех первых повестей, умело раскрученный идеологами развала страны, и сделал бы из Юрия Полякова еще одного Приставкина или Пьецуха. Если бы не его собственное скорое отрезвление. Всего три года разделяют 1987-й, время публикации в журнале "Юность" повести "Сто дней до приказа" у Полякова и моих "Очерков литературных нравов" в журнале "Москва", когда Юру стремительно объявили "буревестником перестройки", а меня — ее "врагом номер один"; и 1990-й, время возникновения газеты "День", где в первом же номере встретились наши с Юрой статьи. Полностью совпадающие по главным смысловым пунктам. Может быть, это разочарование в навязываемой стране колониальной демократии и способствовало рождению по-настоящему серьезного русского писателя? Осталась у книг Юрия Полякова былая легкость чтения, осталась спасительная ирония, осталась сентиментальность. Но пришла трезвость мысли, пришло осознание государственности, пришло литературное мастерство, пришла сложность реальных характеров, пришла трагедийность. Юрий Поляков как бы по второму кругу входил в литературу со своим "Демгородком", с "Козленком в молоке"…

Еще до "Кыси" Татьяны Толстой и до кабаковских литературных антиутопий, до постмодернистских изобретательств Виктора Пелевина, легко и изящно он описал ультраавангардный "Демгородок", умело задействовал весь запас постмодернистских приемов — и быть бы ему вновь обласканным демпрессой, если бы он затолкал в придуманную им лагерную зону старых коммуняк или же ретивых поклонников "Памяти". Но Юра почему-то умудрился в августе 1993 года, буквально накануне самых напряженно-кровавых дней, с изящным бесстрашием выдуманным переворотом смести с власти легко угадываемого Ельцина и всех его сатрапов — более того, по велению своего ума и сердца упрятал их в строго охраняемую зону. В самое нечитаемое время, когда люди были готовы к гражданской войне, когда противостояние президента и парламента, а по сути — двух половин народа, достигло опасного предела, все жадно накинулись на августовский номер "Смены". Повесть "Демгородок" ксерокопировали, передавали друзьям, зачитывали до дыр, боясь скорого запрета…

Естественно, сразу же появились и разоблачители. Ниспровергатели таланта Юрия Полякова. Его попробовали "списать за ненадобностью". Спешно перечеркивали все его творчество. Роман Арбитман в исступленно-либеральной тогда "Литературной газете" устроил писателю маленький погром: "Итак, поражение ненавистной "дерьмократии" на Руси, которое так долго обещали народу большевики, состоялось. Пусть на бумаге, но состоялось… Юрий Поляков на бумаге отыгрался за все обиды, общественные и личные… Как выяснилось, писателю благоприятствовала атмосфера полуправды, в которой можно было показать себя на правах "разрешенного" обличителя… Пока существовали "белые пятна" и закрытые области, легко и приятно было делать полшага вперед и открывать Америку. Когда игра в догонялки кончилась, и читателя требовалось привлекать чем-то иным, кроме оперативности "отклика", Юрий Поляков был бессилен… Оказался без работы…" Написана и опубликована эта ложь в форме доноса была сразу же после октябрьского расстрела Дома Советов, когда еще шли аресты противников ельцинского режима…

Сегодня, когда Юрий Поляков, объявленный тогда "бессильным и безработным", вот уже много лет — главный редактор той самой "Литературки", тотально провалившейся именно из-за ее исступленно-радикального либерализма, читать эти лживые строчки критика даже смешно…

У Юрия Полякова есть какое-то интуитивное предвидение будущих событий. Он не только видит свое время — он проверяет его на перспективу. Не получилось стать предсказателем в октябре 1993 года, не совпал избавитель Отечества адмирал Рык с образом реального генерала Руцкого — ничего, можно и подождать. Хорошая литература пишется не на день и не на год. Главное, писателю было ясно, что на смену проворовавшимся демократам вскоре придет новый жесткий порядок, а адмирал его будет наводить, летчик или же чекист — не так важно. Он ведь и избавителя Отечества в своей повести тоже по головке не гладит, запаса иронии и на него с избытком хватает.

Читая Юрия Полякова, я часто думаю — и все-таки, почему его так любят читатели: за веселую иронию, когда можешь при чтении и живот от смеха надорвать, или же все-таки… за любовь, которая почти исчезла из талантливой литературы, сохранившись лишь на страницах дамских романов?.. А у Юрия Полякова она прямо-таки неизбывна, неиссякаема. От народных корней, что ли, этот любовный оптимизм? Был бы он выходцем из выморочной и высушенной интеллигенции, подобно Виктору Ерофееву, то всю романтику любви давно бы уже разложил как надо, по сексуальным составляющим. Это герой Юрия Полякова мог бы сказать по нашему телевидению: "А у нас в России секса нет". Ту, реальную телевизионную женщину, не обнаружившую секса в России, обсмеяли тысячи раз, не заметив ее тогдашней правоты. В России тогда еще царила любовь — разная любовь: и возвышенная, и срамная любовь, и порочная любовь. А вот секса, как суммы технологичных приёмов, не более того, — не было. Так и в прозе Юрия Полякова, я бы сказал: этого нынешнего секса нет, а вот любви самой разной: и благородной, и срамной — навалом. Читатель, соскучившийся по любви, и раскупает все книжки Полякова на любые темы. Ибо у Полякова сюжет всегда многоэшелонированный. Детектив сменяет социальная сатира. Семейная сага дополняется производственным романом. Романтика дополняется трагедией. Но всегда есть отчетливая любовная линия. В каком-то смысле вся его проза — о мужчине и женщине, и о том, как непросто найти и удержать друг друга. Это мужская проза о любви. Часто с трагическим финалом.

Да, Юрий Поляков — тонкий ценитель изящной словесности именно в русском её преломлении, в русском изводе. Выросший в рабочей среде. А затем в армейской и комсомольской. С такой анкетой он легко мог бы влезть на последний железнодорожный состав секретарской официальной прозы. И поехать по накатанным рельсам соцреализма, а позже легко соскочить, подобно Алексиным и Ананьевым, и перейти в ряды разоблачителей "скотского времени". Подобно дочке Вадима Кожевникова и сотням других литературных прилипал. Думаю, помешал талант и любовь к прекрасному. По-настоящему традиции ценит тот, кто ценит и понимает красоту. И тогда время Тургенева или Гоголя незаметно и незатейливо переливается во время Юрий Полякова. И восстанавливается литературная цепь времен. А через литературу сохраняется и душа народа. Вот потому и считаю, как бы ни осуждали меня скептики, Юрия Полякова народным писателем. Он не выше народа и не ниже его. Каков народ нынче — такова и его литература. А пишет Юрий Поляков при этом, как Бог на душу положит. Не разбирая героев на левых и правых. Как чувствуется, как дышится — так и пишет. Стихийно связанный с народом, он чувствует и стихию народной жизни.

Да если просто посмотреть на его биографию, что мы увидим?

Родился 12 ноября 1954 года в семье московских рабочих. Первой незаурядные творческие способности Полякова выявила школьная учительница литературы И. А. Осокина. Окончил Московский областной педагогический институт, факультет русского языка и литературы. На старших курсах стал работать учителем. Творческий путь начал с поэзии (семинар поэтессы Л. Н. Васильевой). Стихи начал писать ещё в школе, а с 1973 году занимался в Литературной студии при МГК ВЛКСМ и Московской писательской организации. Посещал семинар поэта Вадима Сикорского.

Первое стихотворение Полякова было опубликовано в 1974 году в газете "Московский комсомолец", через три года газета поместила большую подборку стихотворений. После окончания института Поляков недолгое время преподавал в ШРМ, а потом его призвали в Советскую Армию, служил "заряжающим с грунта на 2С3 в ГСВГ", что это такое, даже не знаю. После армейской службы начал работать в школьном отделе Бауманского райкома комсомола. Через год перешел в газету "Московский литератор", где проработал до 1986 года, из корреспондента став главным редактором. В 1979 выходит первая книга стихов "Время прибытия", а в 1981 году — новая, "Разговор с другом". Широкую популярность писателю принесли повести "Сто дней до приказа" и "ЧП районного масштаба" — написанные в самом начале 1980-х, они были опубликованы лишь с началом "перестройки": в январе 1985 "ЧП…" напечатал журнал "Юность", а через два года — и "Сто дней до приказа". Вскоре повесть "ЧП районного масштаба" была экранизирована, затем вышли фильмы и по другим произведениям. Свои философские наблюдения над жизнью современного общества Поляков отразил в книгах "Демгородок", "Апофегей", "Козленок в молоке". Одна из самых увлекательных вещей писателя — авантюрная любовно-детективная повесть "Небо падших" о жестокой цене, которую приходится платить за сверхстремительный успех и сказочное обогащение новых хозяев жизни. Более чем 130-тысячным тиражом вышел роман "Грибной царь" (2005), полный свежих афоризмов и едкой сатиры на духовно-нравственные и семейно-сексуальные метания топ-менеджеров среднего возраста.

Кандидат филологических наук (диссертация о фронтовой лирике). C 19 апреля 2001 года — главный редактор "Литературной газеты"…

Помню, к пятидесятилетию хотели было Юру чем-то наградить, то ли орденом, то ли медалью, но чиновники рассчитали: для ордена недостаточно заслуг перед властью, а медали маловато. Сам юбиляр посмеивался: " Нет, все по Кафке: решили, маловато будет. Надо бы орден дать, допустим, Дружбы. Все-таки человек давно в литературе работает, фильмов по его книгам с дюжину снято. Опять же, "Литературка" — не "Мытищинская правда". Короче, документы переоформили и отправили по новой. Прошли они все этапы. Но в распоследней инстанции, перед тем как отдать на подпись президенту, опять спохватились: нет, орден многовато… Медаль! И снова-здорово. Третий год волокита тянется. Надеюсь, к 60-летию награда найдет героя. Смешно!"…

Ну вот, думаю, как раз к 60-летию награда и найдет нашего героя. Впрочем, что для писателя все эти побрякушки? Народное признание, огромные тиражи и само количество изданий — это и есть высшая награда, и пусть злобно завидуют все недоброжелатели. Это тоже часть заслуженного признания. В конце концов, если ты к 60 годам не нажил врагов — значит, ты мало чего сделал, и зря прожил свою жизнь. Так что я спокоен: у меня, как и у Юрия Полякова, как и у других моих друзей — Проханова, Личутина, Лимонова, Захара Прилепина — врагов более, чем достаточно. Жизнь прожили не зря.

И всё еще впереди.

1.0x