Для начала приведу характерную аннотацию к роману Александра Иличевского "Соляра" от Галины Юзефович: "Даже с разгону ухаясь в глубины эзотеричного бреда или без малейшего предупреждения сбиваясь с бытовой прозы на высокую поэзию, Иличевский ухитряется сохранить ту магическую, камлающую интонацию, которая заставляет читателя покачиваться, грезить и бредить вместе с автором и его героями".
Сразу оговорюсь, что я — сторонница реалистического метода в литературе, эзотерикой, каббалистикой и прочей метафизикой не увлекаюсь, хотя наслышана об этих практиках; анашу не курю, в оккультных кружках не замечена и разнообразными тренингами, нацеленными на превращение среднестатистического человека в супермена, пренебрегаю… Трудно представить, что так в своё время можно было анонсировать очередной роман Льва Толстого. Разве что роман Достоевского… Но это спорно: Достоевский заставлял читателя преодолевать весь абсурд жизни, задумываться после каждой прочитанной страницы о том, что допустимо в человеке, а чего он делать не должен; он прививал читателю здоровую брезгливость к подобного рода увлечениям морально нечистоплотных своих персонажей. Мне априори не хочется "с разгону ухаться в глубины авторского бреда", "покачиваться, грезить и бредить" в процессе чтения. Я хочу, чтобы автор оказался лучше меня во всём, а физиологических "изысков", психиатрических сдвигов и прочей букеровщины мне хватает и в повседневной жизни. Де-факто я вынуждена терпеть целые периоды с описаниями бреда главного героя, его снов и приступов рвоты. У меня рябит в глазах от неукротимой рвоты, вывернутых наизнанку кишок, личинок, непролеченной шизофрении, которая сознательно преподносится как норма, и проч. Сожалею, что в нашем государстве упразднена принудительная психиатрия.
Я наизусть знаю, что в конце повествования герой будет убит: не суть важно, за что, — и это в очередной раз обнаружит неспособность автора справляться с персонажами, держать в узде коллизию и высказать своё, авторское, отношение к разрабатываемому материалу, которое — непременное требование к школьнику, пишущему сочинение. И нефть имеет к главному герою опосредованное отношение: она добывается в Баку — городе, где гостит герой у бабушки. Она используется в производстве асфальта. Также герой, как заправский неспециалист, рассуждает о методах нефтедобычи в годы СССР и напрямую связывает несовершенство метода с развалом огромной страны. Ей-богу, смешно. Очевидно, что размышления эти, по-детски менторские, родились с чужой подачи, и выглядят, по меньшей мере, умозрительно. Господа, я уверена, что в СССР были специалисты высочайшего класса, люди учёные, которым было виднее, чем вам, как, где и когда добывать "чёрное золото". Оставайтесь при своём интересе, большая к вам просьба!
Возвращаюсь к роману. Без цитат не обойтись никак, ибо автор даёт для этого хороший повод. Сюжет: студент Глеб из Москвы приезжает на лето к бабушке в Баку и становится заложником давней семейной вражды. Главы враждующих семейств — отец Глеба и его брат Фонарёв — ведут скрытую войну за наследство деда Иосифа Дубнова, сбежавшего после Октябрьской революции в Америку, а именно — за бриллианты. Пропавшие камни семейство Фонарёвых тупо вымогает у Дубновых. Глеб и Петя, двоюродные братья, вынужденно оказываются в эпицентре этой войны, только Петя, как более удачливый, красивый и предприимчивый, становится надзирателем темницы, где томится Глеб. Два брата-акробата, две стороны одной медали, два лица одного бога: баловень судьбы, ловелас и рефлексирующий слабосильный подросток…
Герой прогуливается по древнему городу и подмечает красоту его зданий и улиц: окна домов — как "взгляд под паранджой". Описания автора — из лексикона художника-любителя, искусствоведа или поэта. Читательское внимание невольно акцентируется на авторских эпитетах… Старая крепость — плацдарм ирано-турецкой контрабанды, среди которой, как в Греции, — "есть всё". В старом городе "малины" так же часты, как археологические раскопки. "Алджебраический орнамент из витиеватой речи пророка" (что это? алгебра в шариатском беспределе?). Глеб вспоминает живописные застолья с родственниками — братом, дядей, отцом, и мысленно смакует "невиданные" кушанья: потроха (печень, лёгкие и желудок — как "буквы борзописи", "капли в море"). Всё это, как цветной фольгой, переполнено многочисленными изображениями местных пейзажей и одухотворено несметным количеством запахов и ароматов… Но идиллия нарушается его неудачной прогулкой в парке им. Кирова: местные хулиганы грабят его и подрезают финкой, хотя он изображает из себя иностранца, англичанина. Но шпане нет дела до иностранцев, было бы чем поживиться.
Напоследок юный художник из её рядов делает портрет Глеба, который тот, несмотря на ранение, как любитель прекрасного не может не оценить: "путаница дадаистических траекторий". Автор забывается, забывает про читателя и медитирует, что, в общем-то, нередко бывает, когда писатель пробует силы в новом для себя жанре и, не имея опыта, но, видимо, имея очень много свободного времени и огромное желание вписаться в какую-либо литературную премию, попадает в двусмысленное положение… С одной стороны, полудетективный материал требует напряжения фантазии и неусыпного контроля в построении сюжетного каркаса, с другой — неумение это делать сквозит под занавес каждой последующей главы. Это нетрудно отследить: сначала Иличевский "берёт быка за рога" и разрабатывает материал вполне уверенно; читатель с энтузиазмом подхватывает его задор, но вскоре начинает спотыкаться на разбросанных там и сям кирпичных обломках неуместных в контексте главы подробностей и, с трудом преодолевая целые периоды чисто искусствоведческих и иных неуместностей и ненужностей, натыкается, наконец, на следующую главу, где всё повторяется. Очевидно, что Иличевский — не мастер крупного прозаического жанра, но это полбеды; его способностей хватает на короткую зарисовку, возможно — стихотворение (в аннотации от Н.Александрова сказано: "Здесь образы сильнее простого рассказа, что закономерно при переходе от стихов к прозе").
Любовная нить (встреча с Ирадой, проданной от нищеты собственной матерью владельцу ресторана) глохнет в самом начале; детективное ядро, вокруг которого он постоянно пытается организовать своё повествование, — рыхлое, невнятное и неубедительное; тема нефти — неуместна и не несёт в себе никакой нагрузки. Да, временами он переходит на белый стих, углубляясь в описательные бездны, но, спохватившись, не вымарывает очередную неуместность из черновика и так отправляет рукопись в типографию, надеясь, что читатель простит его прозаическую неопытность и оценит его поэтический навык… Номер, как говорится, не проходит. Получается сплошной пэчворк: разнофактурные и разноцветные лоскуты не выглядят как единое целое, и создаётся впечатление, что автор писал, маясь от безделья, и совершал тем самым насилие над собой…
"Соляру" Иличевского я читала из необходимости: взятый на прочтение его роман "Матисс" "не пошёл" с первых страниц, а так как автор, судя по анонсам издательского дома "АСТ", весьма плодовит, кое-что из его наследия мне прочитать всё-таки придётся. Пусть это будет книга с наименьшим количеством страниц (двести двадцать крупным шрифтом). Вот описание лунного неба: "мутный желток луны", "лунная карта", "проплешины медузообразной субстанции"… В процессе ночной прогулки герой испытывает "восхитительный страх", который медленно стекает по шее, груди, паху, рождая "немой и дикий крик зародыша". Лунная картина весьма динамична, будто "в диапроекторе переставляют слайды" (тут у меня, как у зайца, преследуемого охотником, дрогнули и насторожились уши: диапроектор в моём сознании ассоциируется с диапроектором г-на Разума из романа Михаила Елизарова "Мультики", и я ожидаю гадостей…). Гадости будут впереди, и в большом количестве…
Нефтяная тема требует разработки, но дальше умозаключений о том, что нефть — "вино Творения живого" (хм, может, и так) и жидкий философский камень, "сам хлам, а путём возгонки (алхимия!) золотишком оборачивается", процесс не идёт… Позволю себе аналогию, возможно, неуместную, но всё-таки. То, о чём и как пишет рассматриваемый автор, бесспорно — хлам, но (он прав) в результате "возгонки" (попадания в шорт-лист известной литпремии) оборачивается несомненным "золотишком". Меня задевает другое: сколько времени сможет прожить, не работая, и написать подобной чепухи автор с двумя миллионами рублей в кармане? Вопрос почти риторический. О чём бы ни писать, лишь бы букеровским "золотишком" обернулось. Глеб подтверждает мои мысли: после сна в самолёте в нём крепнет уверенность в правоте своего писательского кредо: "желание писать, однако, не только не пропадало, но зашкаливало", "…я должен был… написать о своём ни-о-чём". Ещё бы! Гремучая смесь: чувство долга плюс круглая сумма, заработанная от нечего делать. Сплошной "Русский Бред"…
Но не надо придираться к несчастному узнику: чего не померещится в одиночном заточении… Весь спектр переживаний у него налицо: "по коже драпают мурашки", за стеной слышны шаги "сосредоточенных ног двух женщин". Практически эта квартира — застенок КГБ, ведь дядя Глеба — полковник этой организации и методы пыток у него нешуточные (например, запаивать подследственного шампанским) и "совершенно непереносимы здоровым человеком". Глеб размышляет, насколько же было страшно его деду тогда, накануне побега: резня армян, сумбурное прятание сокровищ в кожаные ремни из гюрзы, созерцание мученических кишок на улицах родного города. Но дед благополучно убежал от этих ужасов вослед за английской миссией. А тут — КГБ. Что делать Глебу? Как достигнуть "обширнейшего Литовского королевства в восьмидесяти верстах от Москвы?". "Чёрт голову сломит разбирать". "Казеин и заливное", одним словом. Глеб глотает скупую мужскую слезу и, чувствуя себя героем с обострёнными до предела обонянием и осязанием, уверяет себя, что смог бы вылепить тело той, с кем спал сегодня ночью его брат. Согласна, вылепить подобный сюжет гораздо легче. Такое бы чутьё — автору — по отношению к бедному читателю. Далее следует поток подростковой рефлексии в психоаналитической обработке: он и брат — кто лучше? Читать это муторно, всё не к месту. Снова кашель, истерика и рвота. "…я всегда отличался ненормально взвинченной психосоматической реакцией". Лечить нужно реакцию, уважаемый. О брате: "Он — мой труп, а я — его". Раздвоение личности. Тоже лечится, но длительнее. "Страхороб"… Отвечаю, как царь Иван Васильевич из фильма "Иван Васильевич меняет профессию": "Казань брал. Шпака не брал". Землероба знаю, хлебороба. Страхороба — нет. "Я был косточкой бело-синего сна" (повторено трижды). Уж не знаю, куда вас поместить, уважаемый. К монархам — нельзя, разве что — к ягодам и фруктам. Косточковым. В очередном сне герой отыскивает огромный жёлтый алмаз, но, к несчастью, к огранке непригодный из-за малозаметной трещины в корпусе; зато эта трещина оказывается картой месторождения каспийской нефти, которую семьдесят лет тщетно искали проклятые совки да так и разорились из-за своей бестолковости, болезные… Наутро, правда, всё это — "бред и чушь". Однако благодаря сну и "невольно нолик увлажнить случилось". Боюсь предположить, что означает сей фразеологизм. Я не сильна в жаргоне субкультур; пусть разбираются специалисты. Главное, под занавес книги движения у Иличевского становятся "лёгкими, как кровь". И то польза.
До неприличия "живописна" картина встречи Глеба с двоюродным братом Петром в темнице. Семь месяцев заключения и ежедневные записи "ни-о-чём" не проходят даром. Брат является Глебу в образе кошки с человеческим лицом. И я говорю: одиночка — это вам не фунт гяты и пол-литра айрана, съеденных натощак. Беседуют. Гость в комбинезоне, под ним — свитерок и джинсы. Этакая чулочно-носочная мягкая игрушка с кошачьей физиономией на фоне сплошного авторского пэчворка. Ужас. Гость держится молодцом, как вышколенный гэбист, и хамит Глебу: "Только не надо кипешиться, спокуху держим в образе". Разговор, как вы поняли, идёт ни-о-чём; "такая вот раскисшесть, вялость, переливание из пустого в порожнее". Под конец братья почти мирятся. Да и чего им делить-то? Бракованный бриллиант? Ирада в Москве, буфетчицей в институте, скоро поступит на библиотечный факультет (это безграмотная-то!). Отец ищет Глеба. Родные люди как‑никак, хотя Глеб — Дубнов, а Пётр — Фонарёв. Сиамские близнецы, Тяни-Толкай и двуглавый дракон с лишней парой шасси. В самом конце книги идёт целая лекция о сути феномена зеркальности, не иначе — естествоиспытательский трактат. Это к чему? Заполнить пустоту воображения? Не думаю, что "Русский Букер" платит авторам построчно. Глеб кается сам себе: "я болтался по свету, как в проруби волчье семя". Я всегда была уверена, что в проруби болтается иное… Вспоминается путешествие по Европе в сопровождении неизменного рвотного рефлекса: "Течение слизнуло, как пёс, мой выкидыш — рвоту". Боюсь предположить, на каком месяце находился автор, когда писал свою книгу. Согласно моей изначальной уверенности, конец романа выглядит так: то ли Глеб убил Петю, то ли он сам умер в Кракове. Чёрт-те что и сбоку бантик.
Что хочется сказать. Уважаемые лауреаты "Русского Букера" да и остальные авторы тоже. Просьба к вам слёзная: следите, пожалуйста, за словами и поступками своих героев, как за малыми детьми, если вы в литературе новички. Ведь в них, как в зеркале, отражаетесь вы сами. А то сплошной "конфуз" и повествование "ни-о-чём". И ещё: где нормальный (традиционный) русский язык, господа? По какому праву вы, не владея им, издеваетесь над ним же? Черновики и ещё раз черновики. Словари и ещё раз словари. Приличная компания и здоровый рацион. Вся патология вашей физиологии говорит за вас своим нездоровым языком. И регулярное посещение специалистов. От гастроэнтеролога до психиатра. Строгая диспансеризация.
А иначе — "Прощай, не пой, пернатый".
