Авторский блог Максим Шмырёв 21:39 30 сентября 2014

Наш девяносто третий

Белый дом — это не только воспоминание, это точка отсчёта, ритм, стихотворение. Мне всё меньше хочется связывать его с политикой и всё больше — расценивать как экзистенциальный опыт, событие, которому суждено перерождение и возвращение

Зеленая дверь

«Было время, когда женщины носили в своих кошелках вино, чтобы поить раненных бойцов революции, и тогда оно искрилось почище любого рубина. Нынче же вино стало цвета кирпича».

Юкио Мисима «Мой друг Гитлер»

Помните рассказ Герберта Уэллса о волшебной двери, зеленой двери в белой стене? За которой ждут аллеи, феи, дворцы и фонтаны, однажды увиденные, но оставленные, спрятанные — за множеством похожих дверей? Возможно, Белый дом осенью 1993 года и был таким чудесным местом, но сейчас, открывая двери, чувствуешь только холодок и сквозняк от проехавших поездов метро, запах корок и табака на лестничной клетке. Вино стало цвета кирпича, - это да, - но порой подозреваешь, что оно всегда было такого цвета. Тем не менее, вспоминая о революции 1993 года, хочется снова искать эту дверь в стене. Открыть ее, подняться на баррикаду, где Володя Шайба протянет стакан водки, Вика Ванюшкина вскинет руку в приветствии — как Дима Жуков перед её гробом, а где-то рядом будут стихи Широпаева и рассуждения Лазаренко, нож Моисеева и газеты Вадика. Цветков вернет мне очки (шутка). И станет понятно, что мы никуда не уходили.

Босх, водка и национал-большевизм

«Началось это так...»

Луи Фердинанд Селин «Путешествие на край ночи»

Начало осады Белого дома напоминало представление в духе картин Босха: приходили и уходили причудливые люди, «персонажи сумерек», в бурные времена поднимающиеся со дна своего потаённого бытия. Баррикады, собранные из детских грибков, помойных ящиков и разной мелкой ерунды, напоминали конструктивистские скульптуры, а множество флагов (каждая партия должна была сделать свой особенный флаг) расцвечивали небо. Вечером зажглись костры, преобразовав территорию вокруг Белого дома в нечто составное из спектакля о гражданской войне, вечера КСП и германских пивных 20-х годов. Пили, конечно, много и почти все: было холодно, и так уж принято - «винтовка (революция) — это праздник». Особняком держались баркашовцы (сидевшие в спортзале) и коммунистические демонстранты, проповедовавшие сталинизм в трезвости. Мы с друзьями из Фронта национал-революционного действия к вечеру 22 сентября образовали тактическо-алкогольный союз с анархистами («национал-большевизм» своего рода) у памятника героям 1905 года. Кричали «Слава России!» и салютовали. Анархисты слушали. Коммунисты шушукались про «провокацию».

Вот что пишет Алексей Цветков (анархист, писатель, тогда студент Литературного института) в книге «Баррикады в моей жизни»: «Мой сокурсник Макс, плюс его старший товарищ, оба - в черном, пристроились к нам вместе со своим замысловато-руническим флагом. Вдвоем они представляли какой-то «фронт национал-радикалов» и никому тут не мешали, тем более, что в первую ночь вся анархистская баррикада пила баночное пиво на их деньги. Бегали до «Краснопресненской» в ларек». Ночью я подарил Цветкову солнечные очки, - «Всё равно ведь все погибнем», - сказал он. Как тут поспоришь?

Германское сверхоружие и деревянный пулемет

«Этот мир постарел, его переходы, щели и стыки проступают более отчетливо, и этого достаточно, чтобы заметить множество насекомых, стаи крыс и мышей, прячущихся в подполье и на чердаках. Некоторые его фрагменты сделаны как бы из стекла, такого тонкого, что боишься ступить на него. Наконец, все вещи стали выглядеть какими-то двусмысленными; видя их в первый раз, хочется спросить, можно ли им еще доверять».

Эрнст Юнгер «Эссе об Альфреде Кубине»

Общее настроение первых суток осады было удивленно-бесшабашное. Цирк смешивался с мистерией — у каждого в своей пропорции. Дырки в заборах и потаенные ходы мимо оцепления казались прорехами в реальности; ее деревянная конструкция трещала, крошилась и плыла — вслед за календарными числами и сухими листьями, в страну Оз, на остров Нетинебудет. Возле дороги коммунисты собирали радиостанцию из деталей и коробки, похожей на сломанный телевизор - чтобы сообщать правду народу. (Чудовищное сооружение, напоминавшее макет германского сверхоружия, по-видимому, так и осталось незавершенным.) Казаки, вооруженные саблями и нагайками, мастерили макет пулемета из палки. Демонстранты расписывали заборы и стены Белого дома лозунгами, «подлинными» именами Ельцина и Ерина: «Беня Эльцин», «Еринг»... Самоназначенные командиры формировали революционные полки. Националисты и анархисты — стиляги протеста - щеголяли нарядами и флагами. Поэт и философ Вадим Штепа рассказывал бразильскому телевидению о сути национал-социализма, в паузах выпивая водку из пластикового стаканчика. Коммунистические старички пели и плясали, а одинокий боец Фронта национального спасения (аббревиатура ФНС была написана на его строительной каске) осматривал окрестности с гребня баррикады. Продавалась и покупалась разнообразная литература, множество газет. Все это здесь же обсуждалось, шумно оспаривалось, подвергалось критике и осмеивалось. А над этим крошечным пятном в центре Москвы светлел закат, шуршали листья, зажигались фонари. В первые дни «революция» была приятна как африканская посылка с доставкой на дом, душиста как прабабушкино варенье урожая 1917 года. Впрочем, вкус и цвет оказались обманчивыми.

Минусы проведения Революции в дождливую погоду

«Заплакали девочка и мальчик,

И закрылся веселый балаганчик».

Александр Блок «Балаганчик»

С 21 по 25 сентября стояла отличная погода. Синее небо, хлеб с хрустящей корочкой в магазине рядом с баррикадой, сияющая огнями гостиница «Украина» (пророчество будущего Майдана, не иначе) — революция радовала глаз. Милиционеры вяло прогуливались вокруг периметра, бабушки вели с ними разъяснительные беседы, весело чирикали воробьи. Происходящее напоминало деревенскую свадьбу. Люди приходили и уходили, отправлялись за деньгами, едой и выпивкой, возвращались с бутылками, бутербродами и ворохом новостей. Закончилось это в один момент. Проснувшись утром (я и несколько товарищей в ту ночь остались у Белого дома) мы обнаружили, что редкие кордоны милиции сменили сплошные цепи. Мы оказались в полной осаде. И это стало началом второго и не такого веселого периода защиты Белого дома.

Потянулись скучные и холодные часы «осадного сидения». Хорошая погода сменилась затяжным дождем. Над нашим костром мы устроили жалкие навесы из целлофана. В Белом доме уже отключили электричество и канализацию, поэтому на первом этаже, куда пускали «рядовых баррикадников», было холодно как на улице. Спали мы там же, в гардеробе, на паласах, пытаясь согреться под мокрыми куртками. К этому времени нас уже причислили к какому-то полку защиты Дворца Советов и поставили на довольствие. Получали итальянскую «гуманитарную» тушенку, чай, дешевые сигареты. Алкоголя не было, и баррикадники «чифирили» - пачка чая на банку из-под тушенки, кипятили на костре. Затем гуляли вдоль периметра баррикад вокруг Белого дома. Агитационный броневик желтого цвета сообщал нам в громкоговорители об убийстве демонстрантами какого-то милицейского полковника, а потом крутил — всегда одну и ту же — песню «Happy Nation» группы Ace of Base. Круглосуточно. Вроде как мы должны были сойти от этого с ума. Может и сошли, людям виднее.

А вот, что вспоминает Цветков: «Я чувствую, что защищаю брежневский режим, - брезгливо, сквозь зубы, говорил националист Макс, если у Дома Советов заводили песню «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз!» В ответ из агитировавшей всех разойтись по домам желтой «ельцинской» машины громко включали: «Путана-путана-путана, ночная бабочка, ну кто же виноват...» Мы прослушали эту «путану» не одну сотню раз. Не лучший способ умиротворить восставших». (Не один Цветков пишет про «Путану». Хотя я не помню, чтобы ее там крутили.)

Со временем к желтому броневику привыкли. Мы с партийным товарищем, мурманским следователем Герасимом Бабушкиным (его устойчивость к алкоголю во время общих пьянок породила поговорку: «кто с Герасимом, тот Муму») даже плясали ночью под «Happy Nation». Ожидался штурм (отмененный). Поэтому пляска имела двойное значение: вроде варварского танца перед сражением, а также гимнастики – от спанья в мокрой одежде в ледяном холле первого этажа зуб на зуб не попадал. Мы прыгали на гребне баррикады, серьезный коммунист рассказывал – практически читал рэп – нечто про советскую власть. А сквозь дождь мерцали костры Белого дома. Партизанские костры, ждущие самолетов с Большой земли.

Мы ждали подмоги. Узнавали от прорвавшихся через оцепление о митингах в столице. Ожидали реакции военных. Любая информация сразу же обрастала слухами. Кто только не шел нам на помощь! Спустя какое-то время защитники стали реагировать на сообщения с юмором. К примеру, «ожидали» прибытия боевых кораблей по Москва-реке, и говорили, что разглядели рубку всплывающей подводной лодки. Периодически говорили об ОМОНовцах, перешедших на сторону народа. Во всяком случае, так рекомендовался Руслан, по прозвищу Майонез – завсегдатай тусовки у музея Ленина. Но самым «чудным» союзником – история не придуманная, а услышанная где-то в коридорах Белого дома – стал сибирский стройбат, якобы спешащий на выручку осажденным. На помощь так никто и не пришел. Зато правый фольклор обогатился пословицей, аналогичной выражению «когда рак на горе свиснет»: «когда сибирский стройбат дойдет до Москвы, начнется консервативная революция».

Ковчег Дома Советов

«Navigare necesse est...» (Плыть необходимо-лат.)

Помпей Секст

Качаясь в отражениях луж, упираясь флагами в дождливое небо, скользил по времени наш белодомовский ковчег. И кто только на нем не плыл. Больше всего было коммунистов (хотя КПРФ окруженцев прямо не поддержало). За ними шли «вообще» патриоты и молодые радикалы: консервативные революционеры и анархисты. Наш Фронт Национал-революционного действия был представлен тремя-четырьмя юношами, плюс периодически сквозь милицейский кордон пробирались «люди с воли» (например, Володя Сафронов). Белый дом стал достопримечательностью – к оцеплению водили туристов, приезжали свадьбы, жених и невеста фотографировались на фоне баррикад.

Отдельно держались бойцы Русского Национального Единства. Дистанцировавшиеся от других участников обороны, они позиционировали себя как «реальные защитники Дворца Советов». Возможно, так и было: дисциплина поддерживалась только в РНЕ (я не беру в расчет «белодомовскую» милицию и кадровых военных). Регулярный выход их «роты почетного караула» и вскидывание рук с криком «Слава России!» перед милицейским оцеплением несколько оживлял общую картину. И, конечно, служил замечательной «натурой» для создания телевизионных роликов о «кровожадных фашистах». Возможно, это была провокация, но нам тогда нравилось.

Неподалеку от нашего костра в маленькой палатке обустроилась группа людей, называющая себя П.О.Р.Т.О.С. (Поэтизированное объединение разработки теории общенародного счастья). Это сообщество русского «потустороннего космоса» с прикольными целями (одна из них формулируется так: «овладевать функциями командиров отделений и рабочими специальностями - водителя, автотехника, тракториста, животновода, пчеловода») замечательно вписывалась в сновидческую инореальность белодомовского сидения.

Как-то к нашему костру подсела девушка. Круглолицая, с прической каре. Все мы старались быть кавалерами, оказывали знаки внимания. В результате что-то сложилось с самым старшим и серьезным среди нас. Через пару дней они сидели у костра, взявшись за руки. Паренек-анархист играл песни Летова, в банке закипал чифирь. Потом ходили слухи, что девушку убили при штурме – возможно, ложные, как про многих. Но больше я её не встречал.

Недалеко от нас, ближе к забору, была устроена небольшая часовня. Иконы – большей частью бумажные – прикрыли целлофаном от дождя, среди капель дрожали огоньки свечей. Иногда священник и его паства ходили вокруг Белого дома Крестным ходом: светлые иконы, огоньки, темные фигуры в дожде.

Я люблю вспоминать тот Белый дом, обесточенный, с почти безлюдной территорией, редкими огнями; белый камушек вне времени и пространства. Он мог бы уйти на дно Москва-реки, как Китеж в озеро Светлояр, и прохожие прислушивались бы на берегу: что говорит подводный депутат, как пляшут водяные баррикадники. Правда, это был бы не худший вариант развития событий.

Внутри стакана

«Жил на свете таракан, таракан от детства,

И потом попал в стакан полный мухоедства».

Федор Достоевский «Бесы»

Контакты с депутатами были сведены к минимуму: внутрь нас особо не пускали, а депутатские выступления на «козырьке» перед входом мы не слушали. Но в самом Белом Доме нам побывать удалось. Как-то к нашему костру подсел человек в вязаной кепке, представившийся депутатом «Смены - Новой Политики» Плотниковым. Угостил минералкой и предложил посмотреть Дом Советов изнутри. Мы с Герасимом пошли. Света в здании не было, мы пробирались по лестницам, заваленным шкафами и столами - это были такие баррикады. Их устройство описал Александр Невзоров: «Помню кабинет Ачалова. Местные стратеги в ожидании штурма со всего здания стащили старую мебель и при входе (изнутри) нагородили шкафно-диванный лабиринт. Спецназовцы, ворвавшиеся при штурме, должны были с размаха больно биться о хитро расставленные шкафы, а потом, введенные в заблуждение иезуитской конфигурацией этой баррикады-лабиринта, выбегать обратно из кабинета. Шкафы были расположены так коварно, что непременно обязаны были придать вбегающему «выбегающую» траекторию. Предполагалось, что спецназ должен был бегать так до полного изнеможения, а потом, поняв бесплодность борьбы с патриотизмом, перейти на нашу сторону. Вы зря смеетесь, я серьезно. Сотни свидетелей этого «ачаловского лабиринта» живы по сей день». Не знаю, насколько преувеличивает Невзоров, но лабиринт я тоже видел и еще жив.

Путешествие происходило с остановками - периодически нас досматривали. Усердствовали отставные военные, известные шпиономаны. Было нам и «видение»: из глубокой темноты коридора, как из пространства Вселенной, со свечой в руке навстречу нам «выплыл» космонавт Севастьянов. Пожал руки и молча удалился в темноту…

Постепенно мы дошли до столовой, расположенной «в стакане» (так назывался верхний уровень Белого дома). Там за деньги (по-моему, две с мелочью сотни или тысячи) мы купили пару бутербродов. Даром не давали. Рассчитались при свете свечи с буфетчицей и уселись у огромного окна. Вид был потрясающий. Вокруг, переливаясь и сияя огнями, раскинулась вечерняя Москва. И только возле Белого дома, в радиусе нескольких сотен метров, было темно и горели редкие костры. Я сидел у окна и вспоминал сказку: «Буратино, чтобы передохнуть, вылез на большой лист водяной лилии. Сел на нем, плотно обхватил коленки и сказал, стуча зубами: «Все мальчики и девочки напились молока, спят в теплых кроватках, один я сижу на мокром листе... Дайте поесть чего-нибудь, лягушки».

…На еще один контакт с властями мы пошли от скуки – прошел слух, что в канцелярии Белого дома можно получить справки, удостоверяющие занятость защитой Советской власти – для предоставления на работу. Из-за пропусков в институте я не беспокоился, но получить документ хотелось, на память. 28 сентября мы отправились в канцелярию за справками, нам их выдали сразу, без очереди. Справки были напечатаны на бланках Верховного Совета Российской Федерации и содержали следующий текст: «Настоящим удостоверяется, что гражданин такой-то являлся участником защиты конституционного строя и законности в Российской Федерации у здания Дома Советов в России 21-28 сентября 1993 года».

Ремонт

«…Он думал, что у каждого здесь дома есть свои покойники.

И все, кто жил в этих старых домах лет пятьдесят тому назад, все умерли.

Некоторых покойников еще он помнил.

«Человек умрет, так и дом бы сжечь, - тоскливо думал Передонов, - а то страшно очень».

Федор Сологуб «Мелкий бес»

Мы с Герасимом покинули Белый дом в самом конце сентября. Штурм в ближайшее время казался малореальным, хотелось успокоить родных – никакой связи с Белым домом не существовало. Мы вышли за периметр в 6 утра, пообщались со стоявшими там демонстрантами, спустились в метро «Баррикадная». Дни между моим выходом из окруженного Белого дома и его штурмом запомнились какой-то суетой. Мы распространяли газету «День» (взятую где-то и у кого-то) в переходах на «Пушкинской», участвовали в стихийных митингах, пытались вернуться в Белый дом обходными тропами – безуспешно, все было перекрыто.

Тогда я попутно делал ремонт в квартире нового русского. Свою карьеру он начал обивщиком дверей, и к осени 1993 года достиг уровня дачи с баней, двух автомобилей, мини-трактора, кавказской овчарки и новой жилплощади в одном доме с актером Абдуловым. Пока же он проживал по соседству, в квартире, снятой у родственников. На кухонных полках, между чашками в горошек, у него стояли две гранаты Ф-1 и курительная трубка со свастикой – дедовский трофей.

Сталинский дом на «Соколе», добротный снаружи, внутри не соответствовал престижным стандартам. Поэтому была нанята недорогая рабочая сила – я и несколько товарищей – для производства «евроремонта». Впрочем, мы были допущены только к подготовительной части работ – разрушали стены, перегородки, сбивали кафель – так, чтобы от квартиры остались только несущие стены. И рано утром 3 октября я отправился на работу.

В разрушении старого быта есть наслаждение, смешанное со стыдом, болезненным переживанием. Смотришь по сторонам, отмечаешь детали. Стена с облезшими обоями, выгоревшими по краям от солнца, где «читается» расположение стенки дивана, а посредине – вытертые следы от голов людей, многие годы смотревших здесь телевизор. Отметки у входа, на дверном наличнике – надписи карандашом, чей-то рост, десять, двенадцать, пятнадцать лет. Плита, посеревшая, скособоченная, затянутая каким-то коричневым налетом – «временная зарубка» последних лет жизни старых хозяев, к тому моменту пьющих, неряшливых. Уже мертвых или переселенных куда-то, в разбредающуюся худыми частоколами деревню. Тени лежат здесь – не «карьеристы» из сказки Шварца, а молчаливые, худые, едва заметные тени людей, чья жизнь истончилась косым лучом солнца.

И вот берешь молот и бьешь в желтые выцветшие обои, выбивая рваные куски бумаги, обломки шлака, из которых состоят стены, сбиваешь плитку – острую, режущую осколками. Охватывает жажда разрушения, уничтожения – дома, воспоминаний. В воздухе оседает тяжелая пыль, чужая жизнь просачивается через марлевую маску и скрипит на зубах.

Я вернулся домой поздно вечером 3 октября, и узнал, что днем был прорыв оцепления у Белого дома, а у Останкинской телебашни – расстрел демонстрации. По телевизору раздавались призывы «спасать демократию». А танковые «молоты» уже занимали позиции у стен Белого дома.

Расстрел

«Грозно всплывают трупы, жалко плывут обломки,

Яростные акулы плещутся между них».

Арсений Несмелов «Эпизод»

В 8 часов утра я вышел из станции «Парк Культуры» и пошел пешком к Белому дому. На Садовом кольце было спокойно, работали магазины. Вдалеке слышались короткие хлесткие звуки, непохожие на ту стрельбу, которая с детства была знакома по военным фильмам. Там выстрелы были «сочные», практически музыкальные. Здесь же сухой короткий треск – как будто ломаются кости. У гостиницы «Белград» я свернул к набережной и вышел к Белому дому. Прилегающие улицы заполняли демонстранты гайдаровского призыва, пришедшие с Тверской улицы, где у них был ночной сбор. Было много просто любопытствующих. Среди этой пестрой толпы попадались «наши». Их можно было узнать сразу – нервные лица, лихорадочные движения. Нас — коллективных нас, революцию — расстреливали.

Люди забирались на крыши, подбирались ближе к стенам Белого дома, несмотря на канонаду. Попадания снарядов выбивали из стен облака взрывов. Остановились поврежденные башенные часы, над ними развевались красный и чёрно-желтый-белый флаги. Треск стрелкового оружия, отраженный стенами, слышался отовсюду – было непонятно, кто и куда стреляет. Недалеко, от Белого дома, на асфальте, лежал труп в камуфляже. Головы не было. Неподалеку два анархиста-панка помогали выбраться из под огня легко раненным зевакам. Я перекинулся с ними парой слов, спросил о Цветкове – единственном моем знакомом анархисте. Они его не знали. Мимо пронесли девушку – из любопытствующих. Её голубое платье было задрано выше пояса, на белых чулках расплывалось пятно крови. Пуля попала чуть ниже паха.

Было непонятно, что делать. Хотелось найти своих, что-то предпринять. В толпе я заметил парня в вытертом камуфляже, знакомого по периоду осады. В руке у него была бутылка. Я стал пробираться к нему через толпу. В это время он подбежал к перилам, свесился вниз и швырнул бутылку (пустую) вниз на набережную, где в этот момент проезжала бронетехника. Промазал и попал кому-то в голову. Парня пытались поймать, но он вывернулся и убежал. Я сцепился с каким-то мужиком в спортивном костюме, он аплодировал танковым залпам. Завязалась драка, но как-то быстро и закончилась – разняли, а скорее, сами разошлись в разные стороны – все были ошалелые. Из толпы появился мой друг и однопартиец Леша Широпаев. Мы обменялись парой фраз, и снова потеряли друг друга из виду. Не помню от кого я услышал, что руководитель нашего Фронта национал-революционного действия, Илья Лазаренко, находится в Белом доме. И я решил туда пробраться.

Я подошел к Белому дому со стороны мэрии, вошел в раздевалку, где ночевал во время осады. Кругом лежало битое стекло, вокруг не было никого – ни живых, ни мертвых. В этот момент (были очередные переговоры) перестрелка прекратилась, и в здание потянулись любопытствующие. Вместе с ними я поднялся на второй этаж. Проход был загражден сейфом, у него стоял «белодомовец» в кожаной куртке, с автоматом. Поговорили: он предлагал отсидеться здесь, потом говорил, что терять ему нечего, около этого сейфа он умрет. О Лазаренко он ничего не знал. Проплутав по коридорам Белого дома, я вышел во двор, где стояли автомобили с пулевыми пробоинами. Какие-то военные в «спецназовских» шлемах (видимо, «Альфа») целились из снайперских винтовок в сторону мэрии. Я обогнул их и снова оказался на улице. Еще когда я был в здании, стрельба началась снова. Танки били по этажам. Белый дом горел, над ним кружили вертолеты. От собственной бесполезности и длительности этого расстрела было тошно. На Садовом кольце БТР обстрелял высотку, там курился дым. В толпе говорили о каких-то снайперах.

Я не оставил свои попытки найти Лазаренко. Наконец, додумался позвонить ему домой. К моему удивлению, он взял трубку и спокойно сказал, что ездил на дачу копать картошку. (Как потом выяснилось, вечером 3 октября он был у Останкино.) Илья приехал к Белому дому примерно через час, мы встретились, прошлись по набережной и расстались. Обстрел закончился, выводили пленных защитников.

Перед тем, как выйти за оцепление, я пару раз ложился лицом в асфальт – милиция досматривала подозрительных. Правда, продержали недолго и отпустили. Мой партийный значок, приколотый к внутренней части воротника, не заметили. Вечером я встретился со своим однокурсником Ильей Харламовым, пошел к нему домой – он жил на Плющихе, рядом с Белым домом. Весь вечер пили вместе с его отцом – народным художником России Сергеем Михайловичем Харламовым. Ночью выходили курить во двор. Где-то слышались выстрелы.

Эпилог

Я много раз переписывал этот текст. Возможно, перепишу еще. Белый дом 1993 года — это не только воспоминание, это точка отсчета, ритм, стихотворение. Мне всё меньше хочется связывать его с политикой и всё больше — расценивать как экзистенциальный опыт, событие, которому суждено перерождение и возвращение. Поэтому мне не хочется менять последних строк, пусть остаются, как есть.

…Наш 93 год где-то в глубине, мерцает, светится, остается с нами, перемещаясь во времени и пространстве. Он забрал с собой многое в нас, он готов поделится многим – мы всегда можем присесть к его кострам и услышать, как над головой шумит и развевается знамя.

1.0x