Парадоксальным образом складывается судьба некоторых исторических личностей в нашу непрочную эпоху. Казалось бы, мы отвергли навязанные некогда оценки и штампы, но в отношении ряда имён мы упорно продолжаем повторять определения, заученные лет эдак тридцать-сорок тому назад. К великому сожалению к таким именам относится имя первого русского философа Петра Яковлевича Чаадаева (1794-1856). Он так и остаётся в нашем представлении, а, значит, и в учебных программах, революционным католиком, светским либералом, «декабристом без декабря», и вообще – ненавистником России. Что ж, если выдёргивать из его биографии отдельные эпизоды и из контекста его ранних трудов вырывать отдельные цитаты – то, при чьей-то недоброжелательной подсказке, и можно сделать подобные выводы. А вот если подводить черту под жизнью и творчеством Чаадаева во всём их объёме, с учётом всех перипетий, колебаний и вариаций, то, окажется, что мы должны будем говорить о нём, как о русском христианском философе, давшем импульс к развитию философии в России вообще, и её консервативного направления в частности. Как это ни покажется кому-нибудь странным, но наиболее консервативные русские мыслители вышли, что называется, из «чаадаевской шинели», точнее – из «чаадаевского фрака»…
Дать полновесное и аргументированное определение места и роли Петра Яковлевича Чаадаева в русской философии, в истории отечественной мысли – для этого не хватит и десятка монографий и диссертаций. Постараемся хотя бы внести в эту проблему терминологическую ясность.
Общепринято мнение о том, что "басманный философ" надвое расколол русскую общественную мысль, а сам остался невозмутимым и неподвижным наблюдателем последовавших за этим расколом событий, движений в обществе и в умах. Я же полагаю, что место Чаадаева в истории русской философской мысли определяется не только тем, что в ответ на приговор, произнесённый им над Россией, одни ответили бурным сочувствием и нареклись "западниками", а другие - гневным возмущением и нареклись "славянофилами", а в том, что сам он, тот, с которого обозначилось "великое противостояние", в отличие от многих представителей полемизирующих школ, никогда не оставался на одном месте. В этом смысле, он показал себя не просто "человеком с убеждениями”, а истинным философом, чья мысль обладает гибкостью и красотой, чуткостью и самоответственностью.
Чаадаев сознавал это и свидетельствовал сам о себе в 1843 году в письме к А.И. Тургеневу: "... я - не из тех, кто добровольно застывает на одной идее, кто подводит всё - историю, философию, религию под свою теорию, я неоднократно менял свою точку зрения на многое, и уверяю вас, что буду менять её всякий раз, когда увижу свою ошибку".
Будучи скептиком по натуре, он с недоверчивостью воспринимал учение "новой исторической школы" (как он сам называл славянофилов) и всякий раз отставал на несколько позиций от передовой, на которую выходили в своём поступательном движении славянофилы. Но чем больший путь проходили эти последние, тем дальше за ними вслед, всё с тою же холодною маскою на лице, шёл Чаадаев. И в конце концов он оказался в глубоком тылу своих мнимых союзников - западников. Но и этот, проделанный им точно на буксире, путь не был гладок и прям. Чаадаев, казалось, нарочно менял те из своих взглядов, с которыми изначально соглашались славянофилы. Так, начав со ставшего впоследствии традиционным для правого лагеря обвинения в адрес Петра Первого, будто его реформы противоречили национальной природе Московской Руси и привели к отрыву высшего общества от народных масс, Чаадаев перешёл на обратную точку зрения, и стал утверждать, что реформы Императора оказались возможны только потому, что в стране созрели необходимые условия, что народ был готов к ним, и сам их характер происходил из национальной природы.
П.Я. Чаадаев понимал и видел, какое значение в развернувшейся полемике занимает судьба петровских реформ. В уже цитированном письме 1843 года к А.И. Тургеневу Пётр Яковлевич, анализируя путь своей мысли, специально останавливается на этом моменте.
"Было время, когда я, как и многие другие, будучи недоволен нынешним положением вещей в стране, думал, что этот великий катаклизм, который мы именуем Петром Великим, отодвинул нас назад, вместо того, чтобы подвигнуть вперёд; что поэтому нам нужно возвратиться вспять и сызнова начать свой путь... Ознакомившись с делом ближе, я изменил свою точку зрения... Я слишком хороший русский, я слишком высокого мнения о своём народе, чтобы думать, что дело Петра увенчались бы успехом, если бы он встретил серьёзное сопротивление своей страны". Вывод Чаадаева однозначен: "Пётр Великий был лишь мощным выразителем своей страны и своей эпохи".
Почему мы говорим о «западниках» как о союзниках мнимых? Неужели Чаадаев – не «западник»? Нет.
Кто такой «западник»? «Западник» - прежде всего – материалист. Чаадаев – идеалист. Духовное для него всегда на первом месте. Не случайно, что из всего античного наследия он призывал сохранить имена лишь идеалистов Платона и Эпикура.
«Западник» - атеист. Чаадаев – христианин. Да, его религиозные настроения 20-х – 30-х годов – настроения прокатолические. Но католик – не атеист. В вину Чаадаеву можно скорее поставить его попытки оправдать католический фанатизм и костры инквизиции, но никак не безбожие.
«Западник» - революционер, или, в крайнем случае, активный сторонник революции. Чаадаев расценил европейские революции как катастрофу, как крах христианской цивилизации, причём переживания его носили личностный характер.
«Западник» - за социальное равенство и братство. Чаадаев – аристократичен, а братство готов понимать исключительно как братство во Христе.
Что же в Чаадаеве «западнического»? Европейская образованность? Так именно славянофилы отличались от своих разночинных оппонентов высокими уровнями образования и культуры. Напомню, что журнал одного из столпов славянофильства И.В. Киреевского, посвящённого словесности и наукам, так и назывался «Европеец»! Важно другое – Чаадаев как одно из главных обвинений против России выдвигает отсутствие в памяти современников прочных воспоминаний о славных подвигах прошлого, о геройском духе предков и т.д., причём, на этой позиции своего обвинительного заключения он, если и поступаясь, то лишь самую малость, настаивал и на закате своих дней. Но ведь именно оторванность от народной среды и лишило дворянское сословие чувства преемственности поколений, эпических воспоминаний, стихии вечного народного духа. Социальный ров, прорытый Петром I, и есть причина тех явлений, от которых приходил в ярость "басманный" философ. В этом одно из противоречий его философии. И в то же время именно Чаадаеву, по существу, принадлежит великое открытие незнания русской интеллигенцией собственной истории и собственного народа. Такие открытия под силу только гениальным умам. Большой чаадаевский ум, вылепленный европейским образованием, готовый к разнообразным размышлениям, к глубоким философствованиям на родной почве, обратившись к ней, с ужасом обнаружил, что почва эта пуста и возопил, негодуя и на эту бедную почву, и на это вынужденное бесплодие собственных мыслей.
"Окиньте взглядом все прожитые нами века, всё занимаемое нами пространство, - призывал Чаадаев в первом "Философическом письме", - вы не найдёте ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его перед вами живо и картинно... - и потому, утверждал Чаадаев, - у нас нет ничего индивидуального, на что могла бы опереться наша мысль".
Некоторые чаадаевские пассажи по пронзительной силе слов ничем не уступают "великому ругателю", ветхозаветному пророку Исайе. Чаадаев пишет: "Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменён по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и всё, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь".
"Философические письма" и примыкающий к ним эпистолярный блок не есть стройная система взглядов на прошлое, настоящее и будущее России, это есть крик вопиющего в пустыне, в пустыне исторических фактов и национальных философских теорий. И вот на этот-то крик и раздался ответ с двух сторон. С одной стороны кричали, что "да!", что эта земля бесплодна и безнадёжна, чем и подтверждали своё незнание этой земли, а с другой стороны кричали, что "нет!", что предстоящая глазам пустыня - на самом деле живая и обильная почва, что нужно лишь вооружить своё зрение и разоружить предубеждённый разум, чтобы увидеть и осознать истину. И если для Чаадаева очевидность фактов свидетельствовала в пользу первой стороны, то его сердце, сердце патриота, неутомимо и страстно искало надежду.
Среди мощных обвинительных аккордов для нас очень важно различить, услышать иные ноты, иные интонации, которые, собственно, и составили впоследствии главную мелодию всей чаадаевской философии. И не случайно, что с самого начала надежда России, её шанс видится Петру Яковлевичу в области нравственной. "Народы - в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы. Но мы, можно сказать, некоторым образом - народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно; но кто может сказать, когда мы обретём себя среди человечества и сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?"
И луч надежды, изначально слабый, но мощно набирающий энергию, блеснул со стороны мнимых противников - славянофилов. И в свете этого луча, вместе и благодаря вызванной им к жизни славянофильской школе, благодаря ранее вышедшим трудам Н.М. Карамзина (при известных их недостатках), и началось, собственно, историческое образование самого Чаадаева. И нужно с доверием относиться к его собственным словам о том, что в опубликованном "Философическом письме" он только констатировал существование нескольких горестных обстоятельств, и ничего более.
Итак, начальный посыл и собственно путь чаадаевской философии находились в сложном противоречии. Посыл обеспечил только энергию развития, энергию движения, но не задал направления, отчего движение это пошло по спирали, испытывая притяжение то западничества, то славянофильства. Эта "философская спираль" и есть основное свойство, сущность того, что мы называем философией Петра Яковлевича Чаадаева.
Внутри своей философии сам он преодолевал это противоречие посыла и направления парадоксальностью суждений и высокой, положительной иронией, как методом философствования. NB: чаадаевская ирония - не манера автора, а метод философа, способ сводить несводимое.
Чуть выше я употребил неологизм "самоответственность мысли". Обосную его право на существование в отношении к Чаадаеву одним единственным примером.
Сперва напомню, что пятнадцатая книжка "Телескопа" с "Философическим письмом» увидела свет в 1836 году, но и весь цикл, и многие образцы частной чаадаевской переписки, с которых он охотно давал делать списки, подолгу не отправляя адресатам самих оригиналов, были широко известны с конца 20-х годов и обществу и, следует полагать, властям придержащим. Так вот, за три года до злополучной публикации, в 1833 году Пётр Яковлевич, испытывая материальные, и, если так можно выразиться, социальные, в смысле нетвёрдости своего общественного положения, "неловкости", начинает искать место на государственной службе и с этой целью обращается с письмом к графу Бенкендорфу. Несмотря на небольшой чин, фигура Чаадаева была столь заметна в московском обществе, что решать этот вопрос без участия Государя представлялось невозможным. Николай Павлович изъявил своё согласие и определил Чаадаева по министерству финансов. Другой бы радовался снятию негласной опалы и столь удачному окончанию ходатайства, но только не Пётр Яковлевич. В этот период он особенно остро ощущает свой отрыв от народной почвы, незнание собственной страны и окружающих его "простых людей". Столь же остро он чувствует и запустение в области народного образования. Поэтому он отказывается от оказанной ему Высочайшей милости и пишет Императору весьма самонадеянное по форме письмо. Позволю себе привести из него характеризующую цитату: "Я много размышлял над положением образования в России и думаю, Государь, что, заняв должность по народному просвещению, я мог бы действовать соответственно предначертаниям Вашего Правительства... Я полагаю, что на учебное дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире. Мне кажется, что нам необходимо обособиться в наших взглядах на науку не менее, чем в наших политических воззрениях, и русский народ, великий и мощный, должен, думается мне, во всём не подчиняться воздействию других народов, но со своей стороны воздействовать на них. Если бы эти мысли оказались согласными со взглядами Вашего Величества, я был бы несказанно счастлив содействовать осуществлению их в нашей стране".
Это послание к царю Чаадаев сопроводил письмом к А.Х. Бенкендорфу, взявшему на себя роль посредника, в котором Пётр Яковлевич писал следующее: "Я пишу к Государю по-французски. Полагаясь на милостивое Ваше ко мне расположение, прошу Вас сказать Государю, что, писавши к царю русскому не по-русски, сам тому стыдился. Но я желал выразить Государю чувство, полное убеждения, и не сумел бы его выразить на языке, на котором прежде не писывал. Это новое тому доказательство, что я в письме своём говорю Его Величеству о несовершенстве нашего образования. Я сам живой и жалкий пример этого несовершенства".
И эти слова Чаадаева - не игра, не поза, не жеманство. Искренняя горечь этих слов не очевидна лишь для бездушного человека... но граф Бенкендорф не счёл возможным представить Императору чаадаевское послание, за что Пётр Яковлевич - по зрелом размышлении - вынужденно благодарил "милостивого государя Александра Христофоровича". Скажем прямо, пожелай Бенкендорф осложнить ситуацию и обострить взаимоотношения между Чаадаевым и Николаем I, еще не известно, каким было бы государево решение через три года, когда вышло в свет "Философическое письмо". Думаю, что дело не ограничилось бы домашним арестом, и могло бы обернуться ссылкой, лишением чинов и состояния. Николай Павлович шутить не любил…
Впрочем, всё это - сюжетная линия. Я же хочу ещё раз обратить внимание на ключевую для Чаадаева в этот жизненный отрезок фразу о том, что в вопросах осознания, осмысления русской истории, народного быта, он - "сам живой и жалкий пример... несовершенства". Данное утверждение и свидетельствует, как мне кажется, о "самоответственности" чаадаевской мысли.
К слову - об отношениях между Чаадаевым и Бенкендорфом. Познакомились они на фронте во время Отечественной войны, часто общались и по службе и после - напомню, что Чаадаев был адъютантом командира гвардейского корпуса генерала от кавалерии, родоначальника княжеского рода И.В. Васильчикова. П.Я. Чаадаев и А.Х. Бенкендорф были членами одной масонской ложи - "Соединённых друзей" и оба занимали в ней видное место. Встречались они и после 1826 года по возвращении Чаадаева из-за границы, но характер и обстоятельства этих встреч неизвестны. Можно лишь предполагать, что разговор касался их общего масонского прошлого и ситуации, сложившейся после поражения декабрьского восстания...
Вернёмся, однако, к самой личности философа. Неуловимость, парадоксальность "политической физиономии" Чаадаева обнаружил ещё молодой Пушкин, сделавший следующую надпись к портрету Чаадаева в гусарской форме:
Он вышней волею небес
Рождён в оковах службы царской.
Он в Рим был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он - офицер гусарской.
Этим четверостишием Александр Сергеевич как бы устанавливает зависимость внешних проявлений своего героя от внешних обстоятельств. Ведь, согласитесь, республиканец Брут и тиран Перикл - фигуры диаметрально противоположные. И пусть в этих четырёх строках не содержится обратного утверждения - что внутренние проявления Чаадаева от внешних обстоятельств не зависели - это вполне логичное предположение, учитывая, что оно в равной мере относится и к самому Пушкину...
Парадоксальность личности Чаадаева, своеобразие его философии восстают против однозначности оценок и узости определённых рамок. Даже чаадаевское масонство, однозначно пагубное, – всё же, скорее, попытка найти единомышленников и собеседников, чем соучастие в антиправительственных и антихристианских делах вольных каменщиков.
Первоначально, Чаадаев был членом масонской ложи "Соединённых друзей", потом ложи "Друзей Севера", где занимал место блюстителя и делегата, в 1821 году по протекции своего армейского друга И.Д. Якушкина был принят в "Союз Благоденствия". Об этом периоде его жизни сохранилось не много сведений, известно только, что держался он особняком и что масонская идеология не помешала в дальнейшем развиться глубокому христианскому философу. Он был противником вооружённого восстания и репрессивного становления нового государства. Правда, в околодекабристской среде курсировали слухи о том, что, находясь в 1823 - 1826 годах в Англии, Франции, Италии, Швейцарии и Германии, он будто бы представлял там интересы будущего дворянского правительства, но прямых фактов, подтверждающих эти слухи, не обнаружено.
За Чаадаевым прочно укрепилось определение "декабрист без декабря". Этим как бы подчёркивается, что его отсутствие на Сенатской площади - чистая случайность. И, судя по советской литературе, мало кто сомневался в том, что, будь он в тот момент в Петербурге, он обязательно оказался бы среди восставших. Но в Петербурге его не было, и, судя по всему, в северную столицу он и не торопился. То есть никакой информации о планировавшемся восстании он не имел, и из следственных показаний и поздних мемуаров очевидно, что никто из декабристов задачи оповещения Чаадаева на себя не брал. А потому Николай Павлович Высочайше повелел оставить дело Чаадаева без внимания, но - осторожности ради - по возвращении из-за границы за Петром Яковлевичем был установлен тайный надзор… Его-то я и имел в виду, говоря о том, что Петру Яковлевичу следовало бы радоваться назначению по министерству финансов и снятию негласной опалы…
Участие в тайных обществах в России вовсе не означало обязательную подготовку антиправительственных акций. Подавляющее большинство этих обществ носило гуманитарный характер; "уклоны", так сказать, могли быть самые разные - философские, религиозные (в России были ложи во имя православных святых!), политические; собственно говоря, до определенного времени понятия "тайное общество" и "масонская ложа" означали одно и то же, и только позднее отдельные масонские ложи радикализировались и революционизировались. Именовать всех тех, кто до 1825 года перебывал в различных масонских ложах, во всевозможных тайных (нередко "тайных" - лишь по названию) обществах - "декабристами" - большая историческая натяжка. С этим было согласно и следствие, и Государь.
Собственно декабрьское вооружённое восстание - инициатива лишь части членов Северного тайного общества и нескольких человек Южного тайного общества, а сами эти организации - продукт многолетней селекции политизированной дворянской интеллигенции, осуществлённой не без непосредственного зарубежного влияния.
Как же отнёсся Чаадаев к тому, что произошло в его отсутствие на Сенатской площади?
В первом "Философическом письме", анализируя итоги Европейского похода русской армии в I8I2-I8I4 годах, Чаадаев писал: "... вернувшись из этого триумфального шествия через просвещённейшие страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад. В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу".
Черту под темой декабризма Пётр Яковлевич подвёл в 1836 году в письме к другу, декабристу И.Д. Якушкину: "Я много размышлял о России с тех пор, как роковое потрясение так разбросало нас в пространстве, и я теперь ни в чём не убеждён так твердо, как в том, что народу нашему не хватает прежде всего - глубины. Мы прожили века так, или почти так, как и другие, но мы никогда не размышляли, никогда не были движимы какой-либо идеей, и вот почему вся будущность страны в один прекрасный день была разыграна в кости несколькими молодыми людьми, между трубкой и стаканом вина".
Очевидно, что Чаадаев не относил себя к "нескольким молодым людям", которые "между трубкой и стаканом вина" разыгрывали в кости будущность отечества. По своим убеждениям он не был декабристом ни «без декабря», ни «с декабрём»…
Что же до характеристики Чаадаева как "дворянского революционера", то кроме пребывания в молодости в нескольких тайных обществах, отказа служить по финансовой части (о чём уже известно читателю) и публикации "Философического письма" - то никаких других "революционных действий" Пётр Яковлевич не совершал. Его даже нельзя назвать последовательным борцом за отмену крепостного права, ибо в последний период своей философской деятельности он видел в нём логичное следствие, проистекающее из особенностей русского национального характера и сдерживающего влияния, оказываемого Православной церковью. А так как эти факторы он справедливо почитал весьма существенными для России, то прямо заявлял, что отмена крепостного права может задеть и другие общественные устои. Так что в крестьянском вопросе Правительство было куда "революционнее", чем "басманный философ".
Известно, чьим авторитетом держится мнение о Чаадаеве, как о дворянском революционере - авторитетом А.И. Герцена. Вот и обратимся к первоисточнику.
Книга "О развитии революционных идей в России" была написана Герценом в 1850 году, и впервые вышла год спустя на немецком языке. Брошюра быстро приобрела популярность и охотно переиздавалась западными типографиями, всегда использовавшими любую возможность напакостить России. В главе, посвященной литературе и общественному мнению в Российской империи после декабря 1825 года, Александр Иванович писал, имея виду публикацию в 15 книжке "Телескопа": "...письмо разбило лёд после 14 декабря. Наконец, пришёл человек с душой, переполненной скорбью; он нашёл страшные слова, чтобы с похоронным красноречием, с гнетущим спокойствием сказать всё, что за десять лет накопилось горького в сердце образованного русского... Он сказал России, что прошлое ее было бесполезно, настоящее тщетно, а будущего никакого у неё нет".
Мы знаем, что смысл чаадаевского письма намного глубже, а будущее России он всё-таки видит, но видит и многотрудный, может быть, кровавый путь к нему. Не удивительно, что, поражённый самим фактом той публикации, её пророческим языком, ссыльный Герцен "взял по верхам" и сам же не согласился с собственным мнением о чаадаевском письме. Он пишет, что "заключение, к которому приходит Чаадаев, не выдерживает никакой критики..."; но мы будем учитывать, что "никакой критики" не выдерживает поверхностное суждение самого Герцена…
Александр Иванович чаадаевское письмо прочитал "по-своему", "под себя" и, опираясь на свои впечатления, вывел свой, весьма отличный от первоисточника, приговор России: "Кто из нас не испытывал минут, когда мы, полные гнева, ненавидели эту страну, которая на все благородные порывы человека отвечает лишь мучениями, которая спешит нас разбудить лишь затем, чтобы подвергнуть пытке? Кто из нас не хотел вырваться навсегда из этой тюрьмы, занимающей четвёртую часть земного шара, из этой чудовищной империи, в которой всякий полицейский надзиратель - царь, а царь - коронованный полицейский надзиратель?.."
Свои ощущения, возникшие по прочтении письма и мысли, им вызванные, Герцен неоднократно варьировал в своих произведениях. Впечатляющий образ Петра Яковлевича он оставил на страницах "Былого и дум".
"Печальная и самобытная фигура Чаадаева резко отделяется каким-то грустным упрёком на линючем и тяжёлом фоне московской high life... Как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас; лета не исказили стройного стана его, он одевался очень тщательно, бледное, нежное лицо его было совершенно неподвижно, когда он молчал, как будто из воску или из мрамора, "чело как череп голый", серо-голубые глаза его были печальны и с тем вместе имели что-то доброе, тонкие губы, напротив, улыбались иронически..."
Но перечитывая эти и многие другие строки Герцена, посвященные Чаадаеву, я ловлю себя на мысли о том, что сам Герцен никогда не причислял Петра Яковлевича к "дворянским революционерам", это было сделано много позже и помимо воли автора "Былого и дум", а успех фальсификации был предопределён с одной стороны слабым знанием произведений А.И. Герцена, а с другой - полным незнанием произведений П.Я. Чаадаева.
Вернёмся, однако, к нашему герою. На выход герценовской книги Чаадаев отреагировал двумя письмами - самому Герцену и "самому" А.Ф. Орлову, приемнику Бенкендорфа, тогдашнему Начальнику III Отделения. Приведу их с некоторыми сокращениями…
А.И. Герцену Москва, 26 июля 1851 г.
Слышу, что Вы обо мне помните и меня любите. Спасибо Вам.. Часто думаю так же и о Вас, душевно и умственно сожалея, что события мира разлучили нас с Вами, может быть, навсегда… Благодарю Вас за известные строки. Может быть, придется Вам скоро сказать еще несколько слов об том же человеке, и Вы конечно скажете, не общие места – а общие мысли. Этому человеку, кажется, суждено было быть примером не угнетения, против которого восстают люди, - а того, которое они сносят с каким-то трогательным умилением и которое, если я не ошибаюсь, по этому самому, гораздо пагубнее первого. …Мне, вероятно, недолго остается быть земным свидетелем дел человеческих; но веруя искренно в мир загробный, уверен, что мне и оттуда можно будет любить Вас также, и смотреть на Вас с тою же любовью, с которою теперь смотрю. Простите.
Гр. А.Ф. Орлову
Граф Алексей Федорович.
Слышу, что в книге Герцена мне приписывают мнения, которые никогда не были и никогда не будут моими мнениями. Хотя из слов Вашего сиятельства я вижу, что в этой наглой клевете не видите особенной важности, однако не могу не опасаться, чтобы она не оставила в уме Вашем некоторого впечатления. Глубоко благодарен был бы Вашему сиятельству, если б Вам угодно было доставить мне возможность ее опровергнуть и представить Вам письменно это опровержение, а может быть, и опровержение всей книги.
… Каждый русский, каждый верноподданный царя, в котором весь мир видит Богом призванного спасителя общественного порядка в Европе, должен гордиться быть орудием, хотя и ничтожным, Его высокого священного призвания; как же остаться равнодушным, когда наглый беглец, гнусным образом искажая истину, приписывает нам собственные свои чувства и кидает на имя наше собственный свой позор?..
Нет, нет, я далёк от мысли усматривать в этих сквозящих противоречиями строчках "парадоксальность суждений" или "непредсказуемость поведения» Чаадаева. Просто в первом письме он написал то, что думал на самом деле, хоть и с долей обязательного в таких случаях церемониала, а во втором - обязательный в таких случаях церемониал по отношению к власти, с долей того, что он думал на самом деле - о приписывании Герценом ему –Чаадаеву - своих собственных, герценовских мыслей.
Впрочем, историю появления второго письма необходимо прояснить.
Как мы видели выше, между Чаадаевым и А.Х. Бенкендорфом, бывшим Начальником III Отделения, существовали весьма тесные, можно сказать, товарищеские отношения. Такие же отношения сложились у Петра Яковлевича и с приемником Бенкендорфа - графом А.Ф. Орловым. Почти в каждый свой приезд в Москву Алексей Фёдорович посещал "сумасшедшего с пятнадцатилетним стажем" Чаадаева, много и охотно беседовал с ним. От него-то Пётр Яковлевич и узнал о брошюре Герцена. Орлов сообщил: "В книге из живых никто по имени не назван, кроме тебя... и Гоголя, потому, должно быть, что к вам обоим ничего прибавить и от вас обоих ничего убавить, видно, уж нельзя».
Вот, пожалуй, и всё о "дворянском революционере" П.Я. Чаадаеве...
Попыток выставить Чаадаева светским либералом в "чаадаевоведении» числится не так уж много, но необходимо всё же заметить, что Чаадаев принципиально анти-либерален, он именно что "ни в коем случае не либерал". В доказательство приведу лишь один, но "убийственный" пример - его знаменитый афоризм:
"Русский либерал - бессмысленная мошка, толкущаяся в солнечном луче; солнце это - солнце запада".
Итак, Чаадаев не светский либерал, не дворянский революционер, не "декабрист без декабря"... А кто же он? Ну, не консерватор же! Что он мог предложить «законсервировать"?
Как известно, движущим фактором консерватизма является стремление применить опыт прошлых лет к текущей ситуации. Изначально Чаадаев вообще отрицал какой-либо исторический опыт у России. Однако в дальнейшем он вплотную подходит к разработке идеи, очень важной в философии вообще, и в консервативной – в особенности. Пётр Яковлевич уловил и смог обосновать существование определённых и различных культурно-исторических типов народов, тем самым предвосхитив труды классиков русского консерватизма Н.Я. Данилевского (1822-1885), К.Н. Леонтьева (1831-1891), а в XX веке – «евразийцев». Причём Чаадаев очень точно увязал географические, климатические и природные факторы с историческими судьбами каждого народа, посеяв, таким образом, семена будущей геополитической науки, особенно ценимой немецкими консерваторами.
Именно учение о культурно-исторических типах подводит к постановке вопроса о духовно-цивилизационной миссии каждой нации, об их месте и значении в развитии и смене мировых эпох. А вопрос этот (как и попытки дать на него ответ) – краеугольный камень любого консервативного мировоззрения. И Чаадаев этот вопрос ставил и давал на него смелый и ясный ответ: «У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества».
Пётр Яковлевич Чаадаев - русский дворянский христианский философ-патриот. Это определение состоит из двух словосочетаний: "русский дворянский" и "христианский философ-патриот". Первое словосочетание характеризует генезис чаадаевской философии, причины её появления и формы её развития. Я уже останавливался на этом моменте и повторю лишь, что "Философические письма" и примыкающий к ним эпистолярный блок могли появиться на свет из-под пера только русского человека и только представителя дворянского сословия. (Любознательным читателям смею предложить ранее опубликованный очерк из цикла ««Пушкинская тропа» Донского монастыря» - «Твоя дружба заменила мне счастье…»). Более подробно следует остановиться на определении христианский философ-патриот. Собственно говоря, со времён торжества христианства и в тех странах, где оно восторжествовало, невозможно представить себе "не-христианского" философа. В определённом смысле слова философы-атеисты всё равно подпадают под это понятие, ибо "анти-христианство" невозможно оторвать от собственно христианства. И если предметами науки становились "Дух", "Идея", "Мир", "Объективное", "Субъективное", "Материальное", "Идеальное", "Познаваемое", "Непознаваемое" и другие глобальные философские категории, то вопрос о Боге и Божественном вставал с необходимым постоянством.
Отправной точкой религиозных воззрений Чаадаева был католицизм, был путь, и был конечный пункт прибытия - православие. Однако у Чаадаева есть и такие противоречия, которые сопровождали его постоянно в длительном и многотрудном пути обретения истинной веры. Главное из них заключается в том, что, следуя идее построения Царства Божия на земле, Чаадаев, тем не менее, критиковал нравственный закон, вытекающий из субъективного идеализма, а ведь нравственный закон и мог быть для людей единственным поверочным критерием при строительстве Царства Божия.
В третьем "Философическом письме" Чаадаев анализирует природу и сущность нравственного закона и приходит к выводу, что он есть "хрупкое произведение собственных рук" человека. И подобная критика субъективного нравственного закона во многом не случайна. Ведь Чаадаев по своим убеждениям занял пограничное положение между христианской философией и утопическим социализмом. У Петра Яковлевича есть один буквально шокирующий афоризм. Вот он: "Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники". И изреки он это не в середине пятидесятых, а в конце шестидесятых годов девятнадцатого века, быть бы Чаадаеву первым русским марксистом!..
Наиболее существенное влияние на христианское мировоззрение Чаадаева оказывали идеи французского аббата Франсуа Ламенне, выступавшего против буржуазии с аристократических позиций. А, как верно заметили К. Маркс и Ф. Энгельс, французская элита во время революций 1830 и 1848 годов "размахивала нищенской сумой пролетариата, как знаменем, чтобы вести за собой народ". Видимо, и аристократизм Чаадаева не был чужд этих "популистских веяний" времён французских революций...
Кого-то может удивить определение Чаадаева как «патриота». Но я настаиваю на этом определении. Да, сказанное и написанное им преисполнено горечи, но эта горечь - привкус российской судьбы. Отрицание настоящей России - это вера в будущую Россию, великую и прекрасную. Не случайно, Владимир Николаевич Ильин (1891-1974) отвёл П.Я. Чаадаеву первое место в ряду, где стоят Константин Николаевич Леонтьев и Федор Михайлович Достоевский. Это - смиренные печальники русской земли, но иногда речь их возвышалась до мощного рокота, иногда же звучала набатом безжалостных обвинений, пробуждая разум от мещанского сна!..
"Я предпочитаю бичевать свою родину, - писал Чаадаев, - предпочитаю огорчать её, предпочитаю унижать её, только бы её не обманывать".
А говорить правду - всегда трудно. Даже услышанный, даже понятый, ты рискуешь вызвать насмешки и неприязнь со стороны соотечественников. Не потому ли с такой глубокой внутренней обидой вывел Чаадаев следующие строки: "Вы думаете, что лишь невинная штука бросать камни под ноги мыслящего человека, чтобы он споткнулся, чтобы он грохнулся на мостовой во весь рост и мог бы подняться лишь облитый грязью, с разбитым лицом, с одеждой в лохмотьях. Уязвленный, искалеченный, измученный окружающей его пустотой - он тайна для самого себя, а тем более для вас; как же, в самом деле, разгадать, что скрывается на дне этой стеснённой души; как разгадать те мысли и чувства, которые вы и ваши присные загнали в его бедное сердце; не вам понять, сколько задатков, какие силы задушены миром и жизнью, среди которых он, задыхаясь, влачит своё существование. Мир его не принял, и он не принял мира. Он имел наивность думать, что хоть как-нибудь подхватят мысль, которую он провозглашал, что его жертвы, его муки не пройдут незамеченными, что кто-нибудь из вас соберёт те блёстки, которые он с такой щедростью расточал. Безумие, конечно. Но пристало ли вам расставлять ему сети, провокаторски его завлекая, вам, которые сами называли мощным его слово и мужественным его сердце? Если в этом не было горькой насмешки, то как дерзнули вы заткнуть ему рот, посадить его на цепь? А кто знает, что бы вышло, если бы вы не преградили ему пути? Быть может, поток смыл бы все нечистоты, под которыми вы погребены? Быть может, он рассёк бы сковывающие вас путы?.."
"Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, - писал Чаадаев в гениальной "Апологии сумасшедшего" в начале 1837 года, - желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа; но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили моё спокойное существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножия Креста. Я не научился любить родину с закрытыми глазами, с преклонённой головой, с запертыми устами..."
И далее Чаадаев развивает главный тезис своей философии - тезис об особой роли, особой миссии России в истории человечества. "... я думаю, что время слепых влюблённостей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю моё отечество, как Пётр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который прсиспособляется всё видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. Тот обнаружил бы, по-моему, глубокое непонимание роли, выпавшей нам на долю, кто стал бы утверждать, что мы обречены кое-как повторять весь длинный ряд безумств, совершённых народами, которые находились в менее благоприятном положении, чем мы, и снова пройти через все бедствия, пережитые ими. Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его; я думаю, что большое преимущество - иметь возможность созерцать мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор человека и извращают его суждения..."
Подводя черту под мыслями, высказанными им на страницах "Философических писем", а стало быть и под всей первой третью своего умственного творчества, Чаадаев писал: "...мне давно хотелось сказать, и я счастлив, что имею теперь случай сделать это признание: да, было преувеличение в этом обвинительном акте, предъявленном великому народу, вся вина которого в конечном итоге сводилась к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира, далеко от стран, где естественно должно было накопляться просвещение, далеко от очагов, откуда оно сияло в течение стольких веков; было преувеличением не признать того, что мы увидели свет на почве, не вспаханной и не оплодотворённой предшествующими поколениями, где ничто не говорило нам о протекших веках, где не было никаких задатков нового мира; было преувеличением не воздать должного этой церкви, столь смиренной, иногда столь героической, которая одна утешает за пустоту наших летописей, которой принадлежит честь каждого мужественного поступка, каждого прекрасного самоотвержения наших отцов, каждой прекрасной страницы нашей истории; наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина".
И пусть кто-нибудь скажет, что эти слова произнесены не русским патриотом!..
