Это был разбойный медведь, медведь-разбойник; когда-то его еще медвежонком взяли из берлоги, а потом водили с собой по Руси забавники-скоморохи, пока не пропали все куда-то, а он долго плутал, пытался было плясать в деревнях, но в него пускали стрелы, и он бежал в лес, где голодал и томился – шутовской медведь, медведь-неумеха. Ходили слухи, что он перебил в лесу разбойников, которые для смеха напоили его водкой - после этого и начал набеги. Другие считали, что это сам атаман, исчезнувший со своей бандой: переворотились в медведя, волка, лису и сову, рыщут по округе. Медведь грабил курятники, разорял ульи, губил скот. Чтобы умилостивить его, на околицах оставляли дань, а когда в лесу слышался топот и рев, далеко обходили это место: «Атаман пляшет».
...Он шел после очередного грабежа: в курином пуху, в приставших яичных скорлупках, и тут сердце дало перебой. Оно задержалось, и медведь осел на землю, всей грузной тушей, словно бы ножи вонзились в грудь, те самые ножи, что блестели ночью у разбойного костра и миновали его; теперь эти ножи поворачивались, входили глубже: медленно, страшно, все ближе к сердцу. Загудела голова, будто влетели в нее безместные пчелы из разоренных ульев. Медведь заревел, побежал. Колыхнулся подлесок, слетела с ветки и затерялась в кронах деревьев малая птица. Медведь шел, не разбирая дороги. Боль, отпуская ненадолго, усиливалась вновь. Так он и брел, день и ночь, и еще половину дня, пока не вышел на поляну. Это была обычная поляна, возможно, круглее других полян, вокруг шумели дубы. Медведь встал на ней – ножи снова ударили в сердце – и тут, не сразу, после нескольких сердечных перебоев – почуял запах. Пахло медом, ощущалось тепло, даже жар, но какие-то бывшие, минувшие, некогда присутствовавшие тут во всей силе, а теперь оставшиеся: отзвуком, ароматом, дуновением. Медведь опустился на землю. Его нос уткнулся в маленькую дощечку, стоявшую у дерева, с кругом посередине. Дощечка пахла воском, чуялся в ней дальний медовый запах. Медведь провел языком по деревянному краю. Дощечка была теплой, нагретой солнцем. Он прилег рядом, опустил усталую голову. Казалось, что она болела меньше, но шумел в ней пчелиный рой, а стальные лезвия пытались вонзиться глубже, нащупать жилку, которая связывала его с жизнью.
Медведь задремал. Отвесные солнечные лучи сместились к западу, косо ложились на его шкуру. И – видел он или нет (может, светотень сложилась в образ) в вечерних сумерках стали видны очертания, нет – сам человек, невысокий, светлый. Медведь дернулся (будто видел его во сне и наяву), но от человека пахло деревом и медом, как от дощечки, возможно, он сам был частью дощечки, самой дощечкой; он подошел (солнечные лучи протянулись дальше), к нему: бурому, жуткому холму. Слетел лист: рука легла на холку. Медведь почуял тепло. И тут же ножи вошли в сердце и пронзили его насквозь. Но медведь не умер. Он увидел себя на дороге – юным медвежонком – вот он идет с людьми, такими веселыми и нестрашными, крутит головой, видит, как из полевой травы поднимаются птицы и летят к синим облакам, и своим звериным чутьем понимает, что будет дождь. Сердце остановилось, и пчелы, гудевшие в его голове, перелетели в него – тут теперь их новый улей, согласно и мирно загудели кровотоком. А клинки стали апрельскими льдинками: и – тук-тук-тук, истаяли под весенним солнцем. Звенела капель: радостно стучало сердце.
Медведь крепко проспал всю ночь. Когда он встал, со спины слетел и порхнул под куст желтый лист северной осени. Медведь напился из лужи. Он почувствовал себя одновременно молодым и старым – будто бы прожил сто жизней и родился заново. Мягким звериным шагом отправился к реке, где по воде плыли облака. Ударил лапой, раз, другой, выбил звонкие брызги, серебряную плотву. Что-то упало вниз, расплылось кругами по воде: это железное кольцо, проржавев, истончилось, вывалилось из носа, легло на песчаное дно.
Медведь поселился на круглой поляне. Тут и устроил берлогу. Весной начались дела: рыбалка, потом поспела малина, пошли грибы и орехи. Все навыки словно вернулись сами, из той синей ясной теплоты, которую он запомнил в детстве, только стали по размеру его тяжелого бурого тела.
Однажды он нашел много грибов, сразу не съел, оставил на краю поляны. Увидел, что к ним подбирается белка – облезлая белка, выбравшаяся из какой-то передряги. Он не стал подниматься, так и лежал, наблюдая за ней внимательным глазом, тихо дыша. От дощечки пахло особенно хорошо: словно дальние пчелы принесли в ульи нектар чудесных цветов, может быть, и облаков – цветочных, яблоневых, вишневых - пчелы там тоже собирают с них нектар. На следующее утро белка пришла снова, а потом так и прижилась на дереве возле поляны. Иногда она тоже подходила к дощечке и сидела перед ней – видимо, чувствовала что-то нужное, свое, понятное только белкам. Медведь ходил на рыбный, грибной и ягодный промысел, и – как-то само собой, помимо его воли – на поляне собралось много зверушек и птиц: больных, слабых и всяких разных, которым тут нашлось место. Медведь привык к ним и даже пытался что-то рассказать на медвежьем языке: о своих скитаниях, о людях, разбоях, о том, как видел он то ли лучик, то ли человека; ревел и бормотал, птицы и звери не понимали его, но и не боялись, сидели вокруг и слушали исповедь, ясную только ему.
Медведь стал часто бродить по лесу. Иногда ему казалось, что рядом с ним движется то ли лучик, то ли человек - идет рядом, положив руку на холку. Он привык к этому, и не пытался додумать и понять, что тут к чему. Просто шел, и облака то плыли ему навстречу, а то – и от него, светилась среди листьев малина и ежевика, а грибы поднимали сквозь еловые иглы упругие шляпки. Они выходили на дорогу: куда-то вдаль катилось безместное деревянное колесо, мельница молола облака, гуси на околице старались освоить прусский гусиный шаг, но не выдерживали равнения, разбредались кто куда. Иногда человек (шепотом листьев, ветровым завивом) что-то говорил медведю. И появлялись у девочки на окне коричнево-желтые медовые соты, а купец, проезжая через лихие разбойные места, оставался цел: только слышал вдалеке низкий медвежий рев.
...Был тяжелый, военный год. Люди ушли, оставив обгорелые печи на местах деревень. В лес пришла волчья стая – это была кочующая стая матерых волков, закоренелая в преступлениях и человекоубийстве, спутники степных набегов. И все чаще, обходя лес, медведь наталкивался на обглоданные кости, засохшую кровь. Все больше зверей приходило на круглую поляну, оставаясь там или рядом с ней, пережидая тяжелые времена. Медведь привык к ним и делился заготовленными припасами. Он тоже похудел, высох и стал похож на один из дубов, росших вокруг.
И однажды медведь увидел их: десяток волков, окруживших поляну; они шли спокойно и уверенно: лихая, уверенная в себе, всепобеждающая сила. Звери собрались в центре поляны, кто мог, вскарабкался наверх. Птица со сломанным крылом прянула за деревянную дощечку. В кронах шумел ветер, деревья качались, словно долго и тревожно били колокола.
Медведь тоже было хотел влезть на дерево: кружилась голова, щемило и быстро стучало сердце. Но весь малый народ – зайцы-косоглазы, птицы-невелички, еноты-полоскуны, смотрели на него. И он вышел вперед, навстречу волкам.
Ему казалось, что он стал совсем маленьким, словно медвежонок. Но волки увидели другого медведя: перед ними стоял Царь леса в мягком золотом зареве. Его бока вздымались и опускались, он вбирал в себя всю мощь деревьев, рек, звезд. Он стоял: медведь-утес, медведь-скала - словно его пращур в день Творения, огромный и торжественный, он стоял, спокойный – такой, что девочка не испугалась бы покормить его земляникой, грозный: словно отведенный до мыслимого напряжения таран.
Огни волчьих глаз погасли, словно наступило утро, и задули огонь. Больше никто не слышал об этой стае. Вороны галдели между собой, что видели волка, бегущего что есть мочи через поле, но может это и послышалось белкам, перебиравшим в дупле орехи.
По весне медведь почуял, что жизнь возвращается в эти края. Люди ставили новые избы, звенел и расцветал лес, перекликивались дети, идущие по грибы-ягоды. Он набрал земляники и оставил на куске березовой коры для девочки-синеглазки, которая весь день гонялась за бабочками: подложил ей под ноги, когда она шла домой с тремя ягодками в руке. Принял на поляне новых зверей-странников. Но его самого уже тянуло отсюда: он знал, что дальние пчелы в дощечке припасли для него соты с малиновым и яблоневым облачным медом; он видел, что круг на дощечке расширился, и теперь это уже не круг, а ворота, в которых стоит большой медведь – может, его пращур, может мать-медведица, а может и он сам, еще тут, и уже там; а с ним, с ними - рука на холке, идет человек, движется по дальним холмам луч восходящего солнца.
Однажды утром звери не увидели медведя. Он делся куда-то: сороки обыскали весь лес, но потом разлетелись по своим делам. Внимательный дятел обнаружил, что у поляны появился новый дуб, попытался продолбить его клювом, но в дереве не было жуков, ни одной червоточинки, и он улетел на соседние деревья. Звери и птицы так же жили на поляне, делясь припасами, как завелось при медведе. Стояла у дерева дощечка, алея и золотясь на солнце. И никто не испугался, когда из чащи выбрался ободранный и страшно исхудавший волк, прильнул к дощечке носом, долго и шумно дышал. Он так и остался там: верным сторожем при медвежьем монастыре.
