Мои 90-е
Ночная заснеженная Москва, деревья осыпаны мерцающим инеем, лучатся фонари, в витринах магазинов мигают гирляндами ёлочки. Мы – несколько человек – клеим листовки на столбах и в подъездах. Нам весело. Бодрит легкий морозец. На черных бомберах – красные значки с коловратами. Ощущаем себя защитниками Родины. Смотрим на освещенные окна домов и думаем, что там, в тёплых квартирах, сидят обыватели, которых мы должны наставить на путь истинный, объяснить, что считать злом, а что – добром. Немного презираем этих законопослушных правильных существ, которые страшатся слов «русский фашизм», но чувствуем себя в ответе за них. У нас достойное молодости дело – революция. Наступил 2000-й год.
Для меня 90-е начались в провинции. Там, далеко от городов тоже чувствовались перемены, народ волновался, но глядел в будущее скорее с надеждой, чем с тревогой. Русская глухомань менялась медленно, словно грузовик в непролазной грязи разворачивался, буксуя. Думали, что окажемся на шоссе мировой цивилизации, оставив наезженные колеи полевой дороги. Горожанам 90-е запомнились разгулом мафии, для нас он остался статьями в газетах, да словечком «рэкетиры», которых подростки представляли кем-то вроде современных робин гудов. Базар в центре посёлка наводнили челноки, привозившие в клетчатых сумках дешёвое тряпьё из столицы. Один парень хвастался мне, что они берут дань с торговцев, но был сам по себе такой жалкой личностью, что, думаю, это было просто хвастовством, тем более, что все здесь знали друг друга, все были между собою родня и сельский «мафиози» рисковал наткнуться на собственного родственника, который дал бы ему по шее. Парни покруче отбыли в города, появилась знаменитая питерская группировка, представители которой приезжали отдыхать домой, на Тамбовщину и казались вполне милыми молодыми людьми. Иногда по нашему селу расхаживал интеллигентный красавец в кожаном плаще, один из питерских авторитетов, гостивший с дочками у матери, суровой старухи-церковницы. Местная братва отличалась набожностью, правда своеобразной, они жертвовали на церковь, часто приглашали в ресторан посидеть с ними местного молодого благочинного и сбили с пути истинного – выпивка, девочки. Дошло до того, что церковное начальство его расстригло. Где-то в 89-м я сдружилась с местной матушкой, как раз супругой священника, впоследствии ставшего тем невезучим благочинным. Мне было четырнадцать, матушке двадцать четыре, и она казалась мне взрослой дамой. К такому общению подталкивала моя бабушка - она то пыталась приохотить меня к пению в хоре, то видела во мне будущего иконописца. Но православие я всегда воспринимала поверхностно – набором ритуалов, моей души оно не трогало. Тем не менее, я находила удовольствие в ощущении себя благочестивой христианкой. Это была некая роль – знать, что и как в церкви, с серьёзным видом расставлять свечки и читать для других акафисты у икон. Наша церковь была единственной на три окрестных района, но когда общество, наконец, смогло исповедовать религию открыто, церкви начали строить почти в каждом селе. Мы с матушкой поехали в Троице-Сергиеву Лавру. Оказавшись в монастыре, матушка пошла на богослужение. А я устроила себе экскурсию. Потом отправились к старцу, считавшемуся прозорливым. Имени его не помню. Там была очередь ждущих совета людей. Матушка шёпотом мне сказала:
- Он сейчас всех молодых в монастырь благословляет, чтобы спасти от грешного мира.
Когда дошла очередь до нас, старец тоже заговорил о монастыре, но матушка поспешно сообщила:
- Батюшка, она рисует хорошо.
Он благословил поступать в иконописное училище. Я пару раз пробовала написать икону, но соответствующего духовного настроя не было, к тому же существуют каноны иконописи, мало простора для творчества. Рисуя, я предпочитала темы исторические или иллюстрирование прочитанных книг.
Провинциальная интеллигенция реформы воспринимала с энтузиазмом. В основном, потому что стало можно высказывать свои взгляды. Бурно обсуждали разоблачительные статьи в СМИ. Злорадствовали по поводу потери власти коммунистами. Сейчас я отвечаю на вопросы журналиста, который, видимо, адаптируясь к терминологии русской оппозиции, спрашивает меня об «обществе, изнасилованном изменениями 90-х годов». На что я пишу: «Не считаю 90-е трагедией. Этих перемен ждали. Мне кажется, что поздний Советский Союз пал жертвой не только «холодной войны», но и расплатился за репрессии 30-х годов. Потомки репрессированных есть почти в каждой семье. Поэтому общество оказалось на стороне прозападной «пятой колонны», хотя это был нерациональный выбор, эмоциональный. Большинство получило от перемен только ощущение кратковременной эйфории».
Колхозники решили, что расформирование колхоза даст им прибыль. Каждому выделили земельный пай. Увы, крестьяне часть земли забросили, часть сдали в аренду фермерам, тех было только двое – русский и армянин. Причём, второй платил больше. Но не деньгами – зёрном. Колхозное имущество активно растаскивали. Здания ферм поделили между собой для того, чтобы разобрать домой кирпичи и доски. Кто-то подъехал к правлению, взвалил новое крыльцо на тележку трактора и увёз. Через некоторое время сообразили, что работать стало негде. Состоялся сход, на котором колхоз был возрождён в виде акционерного общества. Но от кирпичного завода, гостиницы, лесопилки, ферм уже ничего не осталось.
Мне в 90-м исполнилось 15 лет. Я была поклонницей русского рока, песни «Ноля», ДДТ, «Кино» и других исполнителей записывала на кассеты, когда слушала радио. Сочиняла стихи ночью, слушая музыкальные передачи. За окном белели домики пока ещё не вымирающего степного села. Отмечу, что тогда роком была увлечена вся простая сельская молодёжь, а сейчас знакомый преподаватель института на досуге слушает шансон - интеллектуальная деградация?
Я рисовала плакаты с портретами Цоя для знакомых. Тогда произошел переворот в моём творчестве под влиянием рок-музыки. От пейзажной лирики я перешла к поэзии философской и политической, решив, что основой её должна стать война – личности с обывательским миром, свободы с государственной системой, нации с её врагами.
В 1992 году, перед окончанием средней школы, послала свои произведения в журнал «Наш современник». Получила ответ от Станислава Юрьевича Куняева. Этот журнал открыл мне дорогу в большую литературу. После окончания школы стала работать учительницей рисования и немецкого, параллельно преподавала церковно-славянский в воскресной школе при церкви.
В 1993-м году, ночью, я, включив радио, наткнулась на передачу, которую сначала сочла радиоспектаклем. И только потом поняла - в Москве действительно вооруженное восстание, в трактовке ведущей: коммунисты пытаются вернуть себе власть. В нашей семье отношение к этой политической силе было отрицательным. Я уже тогда хотела вступить в РНЕ, но не знала, что в данном случае мои будущие соратники были на стороне защитников Белого дома, что это был объединённый протест патриотов и националистов. Национализмом я прониклась лет в двенадцать, наткнувшись на статью в «Огоньке» об обществе «Память», конечно, критическую, но мне всегда нравилось то, что идёт вразрез с общепринятым мнением. Свою роль в формировании моих политических взглядов сыграла историческая литература, где русские постоянно сражались с азиатскими ордами, и публицистика «Нашего современника». Но вообще в провинции идеология национализма была почти неизвестна.
В 1994-м году я получила письмо из Новгорода от известного писателя Дмитрия Михайловича Балашова, адрес он узнал в редакции "Нашего современника".
Дмитрий Михайлович тепло отозвался о моём творчестве, скромно спросил, читала ли я его книги, и одну из них прислал в подарок. Не буду цитировать своих ответов, но приведу несколько отрывков из писем Балашова: «Письмо Ваше таскаю с собой и перечитываю. Обрадован и тем, что Вы оказались моей читательницей. Нам, видимо, надо встретиться и поговорить о многом. Возможно, вам это будет не менее полезно, чем мне. Могу и Вас пригласить в Новгород. Поговорили бы и о «Памяти» и о многом прочем... Вам надо изучать, именно изучать труды Л.Н. Гумилева»; «Русских людей убивают постоянно и безнаказанно. Из шумных, но безнаказанных убийств последнее - Игоря Талькова. Бороться с этим необходимо, иметь свою организацию надобно, суровую, дисциплинированную, подчиненную единой цели - очищение нашей страны, иначе мы погибнем. Другой вопрос - дозрело ли общество до приятия такой формы борьбы, то есть будет ли оно, хотя и пассивно, на стороне мстителей?»; «Любые реформы возможны лишь при организованной национальной силе, способной проявить себя вплоть до вооруженного вмешательства... Люди, которые, сидя тут, оплёвывают Россию, должны уехать за рубеж. Они уедут, когда им станет горячо»; «Где нам найти своего Наполеона? Жуков, имевший силы и возможность отвоевать страну, совершить "революцию наоборот", ничего не понимал в политике и был, увы, коммунистом. Его и съели! Власов и теперь является пугалом для всех»; «Лев Николаевич Гумилёв, мой учитель, умирал с тяжким чувством. «Быть может, - говорил он, - нация, минуя "золотую осень", уже перешла в обскурацию, тогда конец». Конец, добавлю, и России и русским, ибо остаться огрызком земли в пределах 15-го столетия нам не позволит никто. Все исторические наблюдения убеждают меня в том, что великим нациям не прощают их прежнего величия. Мы не Эстония, не мордва, нас попросту уничтожат. Писал статьи на геополитические темы: - почему страну нельзя делить, и почему мы не имеем права терять наши выходы к морям - как об стену горох!.. Одолевает ощущение бессмысленности любых призывов...»; "...Наши враги по-прежнему рассчитывают игру на два хода вперёд - монаршее семейство подготовили из своих! И церковь разлагают изнутри. И ни у кого из патриотов нет программы действий, программы нового устроения страны!".
В его письмах часто встречалась мысль о необходимости национальной военизированной организации. Он возлагал надежды и на казаков, считая, что без них не удержать южных границ России. Возрождение казачества в моих краях началось позже, в начале 2000-х годов.
В 1995-м году я стала сотрудником местной районной газеты. Писала статьи на тему культуры и школьного образования. Перемены и проблемы народа там освещать боялись, критиковали чиновников по мелочам, типа плохо заасфальтированной дороги или свалки на окраине райцентра. Такая же ситуация в провинциальной прессе и сегодня, поскольку она - раб государства. Интереса эта работа, однообразная, не творческая, у меня не вызвала. В 1996-м году на Владимирском пленуме молодых писателей меня по рекомендации Вадима Кожинова приняли в СП России. Летом того же года поступила в Тамбовский университет на факультет журналистики и вскоре бросила его, уехав с первой сессии в Ленинград, на могилу Цоя. Но это не было шагом непродуманным – мне уже обещали учёбу в Москве.
По рекомендации журнала «Наш современник» в 1997-м году я поступила на Высшие литературные курсы Литературного института им.Горького. Населяющие общежитие вуза являли собой российское общество в миниатюре - кого только здесь не было: из разных областей, разных национальностей и убеждений. В одной комнате передавали по кругу «косяк» с украинской коноплёй и обсуждали книги Кастанеды и философию Ницше, в другой пели братья-казаки, в третьей поклонник Рубцова дрался с почитателем Бродского, в четвёртой планировали уйти в сибирскую секту «Христа Виссариона», на соседних этажах сновали кавказские торговцы. Студенты голодали, мне лично ни копейки не прислали из дома, да я и не просила. Была крошечная стипендия. Впрочем, сейчас на ВЛК, некогда оплот почвеннической литературы, вообще принимают за деньги кого попало, а по общаге валяются шприцы из-под наркоты.
В Москве часто проходили концерты рок-групп, но денег на билеты не было. Так что любимые исполнители так и остались фотографиями в журналах. Только пару раз я побывала на концертах. Запомнилось выступление группы «Сектор Газа». Юрий Хой пел вживую, высокий, красивый, в черной одежде, похожий на царевича из русской сказки. После выступления он поставил свой автограф в моей зачётке – в графе, где должна была быть подпись ректора. И было в этом что-то символичное. Ведь именно русские рокеры, бунтари и хулиганы, во многом сформировали моё мировосприятие.
Из наших преподавателей мне запомнился профессор-историк Александр Сергеевич Орлов. С ним перезванивалась и после окончания ВЛК, приходила по приглашению в МГУ. А семинар поэзии вёл Юрий Поликарпович Кузнецов. Его лекции, несомненно, обладали ценностью, их стоило записывать, как делали некоторые студенты. Но, с другой стороны, прилежное конспектирование не залог успеха на литературной стезе. Я знаю нескольких поэтов, каждый из которых гордо называет себя учеником Кузнецова, что чаще всего сводится к копированию его стилистических приёмов и использованию фольклорных образов, что и до Кузнецова было в русской литературе, реже – к попыткам мыслить глобально. Стихи Кузнецова я читала и в провинции, но не воспринимала их как нечто гениальное – всего лишь один из талантливых поэтов нашего времени наряду с Горбовским и Куняевым. Кузнецов относился ко мне неплохо, но зачастую пытался внушить своё видение мира. Тех авторов, которых не отвергал, старался переучить, сломать, привив свою манеру стихосложения, свой подход к поэзии. Стереть индивидуальность, думая, что творит добро. Своё субъективное мнение преподносил как абсолютную истину. Публикации в патриотической прессе осознанно формировали образ гения, его выбрали на роль нового Пушкина, и Кузнецов мог безнаказанно называть себя едва ли не мифологической личностью. После одной размолвки с ним я стала отдавать стихи напрямую Станиславу Юрьевичу Куняеву.
Тогда я часто ходила на митинги, где, мне кажется, было довольно много монархистов и «левых». Сейчас, читая призывы к объединению «белых» и «красных», я думаю: тех, кто готов идти на компромисс, давно объединило стремление не допустить развала страны - Родина превыше взаимных претензий. Противоречия остались, но ушли на второй план. Русские консолидируются только перед лицом настоящего врага, и такой враг у нас есть. Это либеральная капиталистическая система и её сторонники.
В 90-е оппозиционная среда была захвачена интересом к язычеству – термина «родноверие» ещё не придумали. Это был один из аспектов возрождения русских как нации с глубоким историческим прошлым, плюс вызов власти, которая спешно заменяла культ советских вождей и героев официозным христианством, делая церковных иерархов частью системы. Тогда появился образ чиновника со свечкой, который на работе издаёт убийственные для народа законы, а затем отправляется в церковь за отпущением грехов. Тогда появился образ священника, непременно сидящего в президиуме на государственном мероприятии и благословлявшего начинания реформаторов. Власть делала из церкви подельника. Переворот в умах молодёжи произвела скандальная книга «Удар русских богов». В те годы один из сотрудников «Нашего современника» отдал её мне со словами: «Думаю, тебя заинтересует». Надо сказать, поначалу ряд идей, там высказанных, меня покоробил. Ненависть мешала автору быть объективным, и он дал разгул фантазии. Я отдала её знакомому баркашовцу. Но была и другая литература на эту тему. Я стала считать себя язычницей, но ни в какую общину родноверов не входила. Язычество было скорее новым набором образов и идей, которые стала использовать в стихах.
8 мая 1998 года я вступила в Русское национальное единство.
Это была не только реализация давних планов, но и стремление дистанцироваться от мира литературной богемы - мне было нужно более здоровое в духовном смысле общество. Штаб РНЕ – маленький белый домик с большим красным флагом на крыше стоял в парке среди весенней зелени. Туда привёл нас один из будущих соратников. Во двор стремительно вошёл статный мужчина в милицейской форме, с автоматом. Это был командир учебного подразделения Дмитрий Геннадьевич Вдовин. Да, видела я известных и популярных политиков, лидеров партий, но, зная мир оппозиции изнутри, наблюдала и то, как легко здесь лицемерят и продаются. А Дмитрий Вдовин был искренен и честен всегда. Когда наш командир поднимался на сцену кинотеатра «Саяны», где проходили лекции, он мог говорить три-четыре часа подряд, и это было не пустословие, а блестящие уроки истории и политологии. Высокообразованный, мужественный, благородный, он своим ученикам запомнился как идеальный националист. Все мы – баркашовцы – ждали реальной войны, национальной революции. Дмитрия тяготило бездействие. В конце концов, он ушел по контракту в армию, воевал в Чечне в составе ОМОНа. Уезжал на Кавказ три раза. Умер в декабре 2001 года, в тридцать семь лет.
В РНЕ я познакомилась ещё с одним замечательным человеком, бардом Валерием Порываевым, который сделал не менее двухсот песен на мои стихи. В Интернете недавно появилась аудиокнига рассказов писателя Вячеслава Дёгтева, которые читает Валерий. Примерно тогда же в РНЕ вступил и Роман Нифонтов, который позже, под псевдонимом Дмитрий Нестеров написал знаменитую книгу «Скины. Русь пробуждается», о дружбе с ним у меня есть отдельная статья «Памятник русскому скинхеду».
Сегодняшней симпатией общества к националистической оппозиции она во многом обязана РНЕ, которое вело разъяснительную работу. Если сегодняшние националисты обходятся митингом или маршем в центре столицы – лишь бы попозировать репортёрам, то баркашовцы шли в народ – сколько помню выездов в Подмосковье, когда раздавали листовки и газеты прохожим, сначала агитаторы встречали и непонимание и агрессию, но шли годы и нам стали симпатизировать, мы стали слышать слова поддержки, больше никто не кричал о «русском фашизме», и теперь он вызывает страх только у либеральных журналистов да незваных гостей с Востока. Почти все русские сейчас - националисты. В электричках, в магазинах, на улицах в адрес мигрантов и правительства говорят такое, что ясно – в народе созрела ненависть, осознанная, требующая выхода. Это, конечно, понимают спецслужбы, понимает Запад, недаром национализм пытаются изуродовать, превращая его в шестёрку либералов – национал-демократию. Либералы против ультралибералов – власть против «белоленточников».
РНЕ несомненно повлияло на моё творчество. Ореол самой проклинаемой прессой партии. Обстановка акций и собраний. Риск быть арестованными. Прекрасный миф о героях в чёрной форме, которые готовы умереть за свой народ. Этот классический в моём понимании национализм был ещё и антикапиталистическим, ориентированным на широкие слои общества. Сейчас подобной партии нет.
Немногие люди вызывают у меня интерес и стремление к длительному общению. В 90-е я познакомилась с профессором, доктором исторических наук Натальей Романовной Гусевой, которая заметила мои публикации. Я часто бывала в её маленькой уютной квартирке, единственное богатство которой – множество книг, на полочках – изображения индийских божеств, а на диване нежились два тайских кота.
Сама Наталья Романовна – хрупкая, с тонкими аристократическими чертами лица и зоркими ясными глазами. В её речи, в порывистых жестах чувствовалась молодая энергия, страсть убедить собеседника в своей правоте. Те, кто интересуется филологией и этнографией индоевропейских народов, наверняка читали её книги: «Славяне и арии. Путь богов и слов», «Индия в зеркале веков», «Многоликая Индия», «Русские сквозь тысячелетия». Со своим мужем-востоковедом Святославом Игоревичем Потабенко Гусева много лет прожила в Индии, где организовывала школы и курсы русского языка: в Дели, Пуне, Патиале, Хаджрабаде. Не раз встречалась с Индирой Ганди - та очень интересовалась русской культурой, посещала выставки российских художников и концерты наших артистов, организованные Советским посольством. Мы много спорили с Натальей Романовной на тему национализма. Я не меняю своего мнения, но мне важны дискуссии. Она была по сути коммунистом, критиковала мои взгляды, что не мешало нам продолжать общение. Наталья Романовна умерла в 2010-м году, в 96 лет, она завещала развеять свой прах над рекой Ганг.
В 98-м году судьба свела меня с известной поэтессой Ниной Карташовой. Она проводила вечера в Славянском центре, обстановка которого – зал с высокими окнами, портрет царской семьи, органично сочеталась с её роскошными платьями в стиле прошлого столетия и несколько экзальтированным исполнением. Там и сегодня регулярно проходят её мероприятия. Нина Васильевна старалась привлечь к выступлениям молодёжь, всех подружить, воодушевить. Недавно, беседуя с нею, я заметила, что в отличие от многих оппозиционных деятелей Нина Васильевна своих взглядов не изменила, осталась убеждённой монархисткой, националисткой, православным человеком и сторонником единой неделимой России. На цепочке - крестик и свастика. Так же решительна в своих высказываниях. Тогда меня удивило, что Нина Васильевна порой просит благословения у духовника на написание того или иного стихотворения. Кстати, так же делает теперь Константин Кинчев.
В ЦДЛ познакомилась с певицей Майей Алексеевой, красавицей-казачкой, защитницей Белого дома. Я восхищалась её песнями. Но по характеру мы люди абсолютно разные. Майя – напористая, общительная, активная, а я человек некоммуникабельный, не люблю быть в центре внимания, так что совместных выступлений состоялось разве что два. Но мы много говорили и вместе оказывались-то в храме староверов, то в музее Васильева, то у Креста. Я посещала и вечера в музее Маяковского, где часто выступали ультраправые. Общалась с Алексеем Широпаевым, Сергеем Яшиным, Николаем Боголюбовым. Мне наиболее импонировал Алексей Широпаев, но теперь наши взгляды кардинально разошлись. Для меня Россия – не Рашка, предатели – не герои, Запад – не икона.
…В Интернете на вопрос, чем запомнились 90-е, все отвечают по-разному: «Помню, как не хватало денег на хлеб, папа с мамой работали сутками, а бабушка пекла дома лепешки. Вместо сахара добавляли дешевые конфеты в чай, а папе зарплату выдавали консервами»;
«Помню постоянные отключения света и вечера при свечах, жизнь без отопления и холодные зимы. В 97-м мою бабушку ограбили в поезде. Помню дефолт 98-го, когда у мамы истерики от безысходности случались»; «Доступность полового акта - за «Сникерс», «Марс», сигаретку»; «Это были самые дерьмовые годы в моей жизни - постоянно в разборках»; «Сравнивать то, что было и то, что сейчас - не имеет никакого смысла. Было просто по-другому, не хуже и не лучше. Просто по-другому».
В моей памяти это время осталось расцветом здорового национализма - не сегодняшнего, выродившегося до призывов к развалу страны. Влиянием русского рока, который воспитал своих слушателей свободными людьми. Возвращением творчества запрещённых авторов и массой новых сведений из истории страны, порой противоречивых. Атмосферой энергии, надежды, вдохновения. Понимаю, те, кто постарше, будут говорить о «шоковой терапии», о грабительской приватизации, о невероятных аферах эпохи «первоначального накопления», приводить цифры и факты. А для меня, поэта и романтика, 90-е – жестокое, но весёлое время.
