Авторский блог Марк Тальберг 18:00 25 мая 2016

Любовь к старым камням

РОССИЯ - ЦЕ ЕВРОПА!

Вернулся из Италии, решил газетку почитать. Думал, грешным делом, неужели зацвело-заколосилось за полутора-месячный период моего отсутствия? НИЧЕГО.

Травля Сокурова, склонение «никому не интересного и не нужного» Тальберга во всех падежах, на большее фантазии не хватило. Да и ещё: вечное желание выжать из гостевой форума нечто большее, чем гостевая форума. Как говорил герой Зощенко, «нельзя ли к моему скромному канцелярскому заработку что-нибудь ещё подработать на этой самой поэзии», раз уж торговля цементом нейдёт пока.

Но это в сторону, я начинаю.

*****

"Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. О, более! нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их - мне милей, чем Россия. О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!"

ф.М.Достоевский. «Подросток» (Монолог Версилова)

Для того, чтобы любить Европу со всей неистовой страстью подростка к формам зрелой женщины, недостаточно родиться в Европе. Был бы я просто австро-украинцем, чего-то не хватало бы. Любил бы Европу, «як люблять добре пиво».

Для истинного европейца необходим был советский катализатор, эффект запретного плода.

Он действовал не на всех.

«Я не знаю, как там Запад, может, чуть поменьше запах» - пел великолепный Костя Беляев.

Люди везде люди, с работы, на работу, ланч, начальство, жена, дети, телевизор.

Софья Власьевна была, как статуя античной венеры. Свои самые лакомые места она прикрывала, и этим прикрыванием на них же указывала.

Для итальянского паренька все окружающее - обыденность: «ну Пизанская, ну башня, ну стоит. И шо? И вообще, я спешу на концерт Мамаду Бабуини! У меня на заднице наколка, как у него!»

А ведь этот паренёк не сидел 20 лет перед телевизором Рубин с линзой, не видел мир глазами Юрия Сенкевича, не пытался углядеть очертания Колизея или Триумфальной арки за спиной «нашего собственного корреспондента», уныло бубнящего о «классовых боях» и «загнивающем империализьме» и «колониализьме».

Не смеялся сквозь слёзы над «Мне в Париж по делу срочно» Жванецкого.

Не просиживал диваны с библиотечкой приключений в руках, твердя «дождусь ли дня», и понимая, что доехать он сможет не до Ниццы, а лишь до Вин-ницы.

Вспоминаю случай, рассказанный журналистом Александром Каневским (братом майора Томина).

«На распределении после института меня спросили куда бы я хотел направиться. Я ответил, что мне всегда нравились города с двойными названиями: Баден-Баден, Сан Тропе, Рио де Жанейро... Хорошо, ответили мне. Поедешь в Талды-Курган!» Правда, потом братья Каневские добрались всё-таки до Тель-Авива.

Две недели побыл гаршинским мальчиком, запертом в игрушечном магазине. Забравшись на Пизанскую башню, я вспоминал форзац советского учебника физики для 6 го класса, с Галлилеем, бросающим предметы с наклонной башни.

Пробираясь на гондоле под Мостом Вздохов, слышал плачущую трубу Кости Райкина: «О, Венеция, город влюблённых!» И ТА, которая сидела рядом, спрашивала, в кого я влюблён больше: в неё, или в эти старые камни?

Но среди фантомов Сфорца, Боргезе, Висконти, многих римских понтификов и кондотьеров, явственно, как переводные картинки, проступали тени русских гениев. «НИКОЛА ГОГОЛЬ» (так на мемориальной доске) Здесь он создавал свои Мёртвые Души. Здесь родилась Птица Тройка. Где-то за углом промелькнула борода Достоевского. А там, возле фонтана ди Треви, старик с седыми длинными волосами. Иван Сергеич, обернитесь!

Отчего-то вспомнилась фраза, написанная Жуковским в домике Петра в Голландии для молодого наследника (не помню точно, но заканичвалось так): Пред скромной хижиною сей... здесь колыбель империи твоей, здесь родилась Великая Россия.)

ОТСЮДА, ОТСЮДА есть и пошла ТА Россия, ради которой жить, умирать и ностальгировать, «не дышать над вашим чудом, Монферран», «Нева в гранитных берегах», онегинские баки, борзые собаки, и недремлющий брегет, который звонит обед. У какого русского не стоял на столе «столбик с куклою чугунной, под шляпой, с пасмурным челом»?

Повсюду Кремли, особенно на севере, главнейший из ни, разумеется, Сфорцеска. Узнал новую для себя деталь. Знал, что шедевы Фиораванти с зубцами «ласточкин хвост» были построены по образцу замков гиббелинов. А почему не гвельфов? Но ведь гиббелины - сторонники императора, а Московский Кремль создавался великим итальянцем для ЦАРЯ, т.е. цезаря. Здесь неизбывный, как русский, так и общемировой конфликт: священства и царства. Конфликт, который разорвал старую Европу, в конечном счёте.

РОССИЯ - ЦЕ ЕВРОПА!

Но что есть Европа? Неужели музей, т.е. кладбище идей, куда приходят лишь вспоминать? Неужели все мы построились в очередь за чечевичной похлёбкой, даже не продав, а просто выбросив своё яфетическое первородство, как ветхое пальто?

Неужто не усмышим мы не только хруста французской булки, но и вальсов Шуберта?

Не будет более русской, европейской, авраамической России?

Нелегко быть европейцем, глядя на оккупационные флаги «европейского союза» над Мавзолеем Адриана, на заправляющих всем амёбообразных бюрократов Ромпеев и Баррозу, на всё более обабуинивающуюся молодёжь, и слышать не желающую о Доницетти и Гольдони.

Но традиция - это не музей. В ней - ЖИВУТ. Даже среди толпы выстроившихся за чечевичной похлёбкой. «Нас может только тысяча и есть» - говорил Версилов. И не надо кивать на среду, ибо

Не в ту среду попал кристалл,

Но растворяться в ней не стал,

Кристаллу не пристало

Терять черты кристалла

Принца может иной раз занести и на Двор чудес, и в притон. Но от него зависит, останется ли он принцем и в нищете, либо превратится в нищего.

Видя, как под внешним давлением, и под слонопасудным творчеством некоторых маш-растеряш во власти, а также родь раскольниковых из мансарды, коих нигде не стояло, Россия всё более превращается в азиопский кишмиш, пытаяся раздать всем сестрам по серьгам, выбрасывает своё европейское лицо на свалку, как ветошь, недолго и впасть в отчаянье.

Но надежда умирает последней. И всякий из нас, тысячников, перед тем как покинуть сей мир, просто обязан опустить в навозную русскую пашню зёрно, из которого, возможно прорастёт новый Карл Мартелл.

«Жаль, что мы, старики, не доживём» говорил Ильич в Цюрихе, за два месяца до революции.

1.0x