Авторский блог Валентин Катасонов 18:31 27 декабря 2015

"Аморалист"

в схеме Леонтьева идеалам материального благоденствия и экономического равенства места вообще не находится

Продолжение беседы с руководителем Русского экономического общества Валентином Катасоновым о жизни и творчестве выдающегося мыслителя Константина Леонтьева.

«ЗАВТРА». Пожалуй, наиболее парадоксальной и спорной является та часть «натуралистической социологии» К. Леонтьева, которая касается вопроса применимости норм морали в социальной и политической жизни.

Валентин КАТАСОНОВ. По мнению Леонтьева, мораль – нормы, регулирующие отношения лишь между отдельными людьми, регулятор межличностных отношений. Но моральные нормы и оценки неприменимы к поведению государства, больших социальных групп, политике. Наши сентенции типа «политика – грязное дело» получают обоснование в работах Леонтьева. Только он полагает, что определения политики с помощью слов «грязная», «чистая», «преступная», «добрая», «справедливая», «несправедливая» не только бессмысленны, но даже дезориентируют политиков и общество. А потому вредны. Никому же не приходит в голову назвать поведение волка, который съел овцу из стада, «преступным». Волки действуют в соответствии с законами природы, прилагать моральные оценки к поведению волков никому в голову не приходит. Подобно волкам, политики должны действовать в соответствии со своими целями, а цели должны учитывать законы социального развития.

«ЗАВТРА». А в чём же разница между волками и политиками?

Валентин КАТАСОНОВ. Разница в том, что волки действуют бессознательно, инстинктивно, а политики должны включать сознание и разум. А этику межчеловеческих отношений, наоборот, отключать.

«ЗАВТРА». Мне кажется, что Леонтьев выковал качества стойкого бойца с морализаторством в ходе непрерывной борьбы с российскими либералами?

Валентин КАТАСОНОВ. Не исключаю. Они постоянно апеллировали к своей либеральной «науке» для достижения нужных им политических целей. Хорошо известно, что любой либерал – сторонник демократии, а, стало быть, враг монархии. Сначала он борется за конституционную монархию, а затем начинает воевать за чистый парламентаризм. Российские либералы разных мастей ругали русский царизм, прибегая преимущественно к понятиям морального порядка (царизм «деспотический», «крепостнический», «безжалостный» и т. п.). Леонтьев их ловил на том, что они забывают про свою «науку», когда начинаются политические споры и баталии, начинают взывать к «совести», «справедливости», «равенству» и т. п. Леонтьев с каждым разом всё увереннее оппонировал либералам, заявляя, что государство не может руководствоваться моралью в своей внутренней и внешней политике, что у него должны быть иные ориентиры.

Воду на мельницу либеральных морализаторов стал лить и великий писатель Л.Н. Толстой, после того как он увлёкся сам и увлёк многих других философией «непротивления злу насилием». Философии и этике непротивления в той или иной форме посвящено всё творчество Толстого после 1878 года. Соответствующие произведения (назовём только важнейшие из них) можно подразделить на четыре цикла: исповедальный – «Исповедь» (1879–1881), «В чём моя вера?» (1884); теоретический – «Что такое религия и в чём сущность её?» (1884), «Царство божие внутри нас» (1890–1893), «Закон насилия и закон любви» (1908); публицистический – «Не убий» (1900), «Не могу молчать» (1908); художественный – «Смерть Ивана Ильича» (1886), «Крейцерова соната» (1887–1879), «Воскресение» (1889–1899), «Отец Сергий» (1898). Внешне философия и этика Толстого не противоречит христианству, даже апеллирует к нему. «Стоит только людям поверить в учение Христа и исполнять его, и мир будет на земле», – говорит Лев Николаевич. Но люди в массе своей не верят и не исполняют. Почему? По мнению Л.Н. Толстого, есть по крайней мере две основные причины, которые закрывают от людей истину Иисуса Христа. Это, во-первых, инерция предшествующего жизнепонимания, и, во-вторых, искажение христианского учения. И вот Лев Николаевич включается в дело преодоления «предшествующего жизнепонимания».

«ЗАВТРА». И прежде всего средствами своего литературного таланта.

Валентин КАТАСОНОВ. Да. Но этого мало. Он начинает бороться с «искажениями христианского учения», взявшись переписывать заново… Евангелие. Дальше больше… Толстой стал настаивать, чтобы использование норм морали вышло за пределы узкого круга межличностных отношений и охватило всё и вся. Прежде всего они нужны там, где потенциально существуют очаги насилия. Самым главным средоточием насилия является государство с его армиями, всеобщей воинской повинностью, присягами, податями, судами, тюрьмами и так далее. Подобного рода морализаторство у К. Леонтьева вызывало отвращение. Он обвинил Л. Толстого в «абстрактном морализме». Справедливости ради следует отметить, что в этой критике Леонтьев был не одинок. Н. Бердяев, например, с иронией говорил, что философия и этика Толстого – «удушение добром» (Н.А. Бердяев. Кошмар злого добра. О книге И. Ильина «О сопротивлении злу насилием»). Впрочем, К. Леонтьев намного радикальнее Н. Бердяева в критике царившего тогда в России «абстрактного морализма» (что-то типа нынешней «чумы» под названием «толерантность»). Элементы такого «абстрактного морализма» чуткий Леонтьев замечает даже у Ф.М. Достоевского.

«ЗАВТРА». Что Леонтьев говорит об особенностях русского народа и причинах деспотизма государственной власти?

Валентин КАТАСОНОВ. Вопросы применимости этики к социально-политической сфере Леонтьев рассматривает в тесной связи с выяснением того, что такое государство вообще и в России в частности. А понимание особенностей государственной власти в России вытекает, в свою очередь, из правильной оценки живущего в ней народа. Тут Леонтьев даёт нелицеприятные оценки, которые, между прочим, не только не совпадают с оценками славянофилов, но идут с ними вразрез. Леонтьев трезво выявляет достоинства и недостатки русского народа. Причём как строгий и добросовестный врач он концентрируется на недостатках. Их он, не стесняясь, называет «русскими пороками». Эта тема очень непростая и деликатная, я не буду её далее развивать. Ставя диагноз под названием «русские пороки», Леонтьев в письме к В.В. Розанову писал, что «пороки эти очень большие и требуют большей, чем у других народов, власти церковной и политической. То есть наибольшей меры легализованного внешнего насилия и внутреннего действия страха согрешить» («Избранные письма В.В. Розанову» // К. Леонтьев. Избранные письма. 1854–1891. – СПб., 1993). Русский народ признаёт только сильную власть, причём персонифицированную, а норма закона для него – пустой звук. По мнению Леонтьева, генерал народу милее и понятнее, чем параграф хорошего устава.

«ЗАВТРА». Леонтьев вообще против законов?

Валентин КАТАСОНОВ. Нет, конечно, не против. Но на Руси закон нужен не народу, а власти. С властью народ не спорит и не судится. А если народу дать закон (конституцию), то произойдёт следующее: через некоторое время он перестанет уважать царя и бояться генерала; а закон он всё равно исполнять не будет, не надо путать русского мужика с законопослушным англичанином. Закон подобен камню, случайно оказавшемуся на дороге. Мужик найдёт способ его обойти. В общем, либеральная идея «правового государства», которую нам начали навязывать ещё четверть века назад, в разгар горбачёвской перестройки, уже завладела умами русских либералов второй половины ХIХ века. Её опасность для России была больше, чем вторжение Наполеона в нашу страну. Жёсткий вердикт Леонтьева таков: «Государство обязано всегда быть грозным, иногда жестоким и безжалостным, потому что общество всегда и везде слишком подвижно, бедно мыслью и слишком страстно...». Понятно, что если государство будет пытаться действовать, опираясь на обычные нормы морали, то оно не сможет быть ни грозным, ни жестоким, ни безжалостным. Таковы, по большому счёту, требования к любому государству (не только российскому), это закон «натуралистической социологии». Деспотичность государства, по мнению Леонтьева, должна дополняться и усиливаться религиозным воспитанием народа. Особенно поддержанием и развитием в человеке страха Божия, который несравненно действеннее любого, самого хорошего закона. Заповеди Божии – вот истинная конституция русского народа. Кстати, страх Божий должен определять и поведение «государевых людей». А моральными нормами они могут пользоваться в своей личной жизни. Вот такая система «двойных стандартов». Но я говорю о ней без иронии, поскольку она призвана была укреплять российскую государственность. В отличие от системы «двойных стандартов» XXI века, которой принято называть политику Запада по разрушению нынешнего российского государства.

«ЗАВТРА». Моральные оценки – это иммунитет для «героев истории»?

Валентин КАТАСОНОВ. Даже в отношении отдельных личностей, играющих или игравших большую роль в общественной жизни, Леонтьев предлагает делать оценки не на основе морально-нравственных критериев, а по их вкладу в развитие науки, культуры, по их следу в мировой истории. Или на основе неких эстетических критериев, кои доступны и понятны лишь самому Леонтьеву. В письме Розанову (от 13 августа 1891 года) К.Н. Леонтьев писал: «Я считаю эстетику мерилом наилучшим для истории и жизни, ибо оно приложимо ко всем векам и ко всем местностям. …Мерило чисто моральное… не годится, ибо, во-1-х, придётся предать проклятию большинство полководцев, царей, политиков и даже художников (большею частью художники были развратны, а многие и жестоки); останутся одни "мирные земледельцы", да и какие-нибудь кроткие и честные учёные. Даже некоторые святые, признанные христианскими церквами, не вынесут чисто этической критики».

Конечно, предложение Леонтьева о том, чтобы заменить нравственные нормы эстетическими при оценке выдающихся личностей, кажется, мягко выражаясь, спорным. Некоторые связывают такой подход с тем, что Леонтьев был увлечён Византией, она была его идеалом государственного устройства. В Византии (особенно поздней) принципы Макиавелли (1469–1527) были нормой политической жизни (хотя сам Никколо Макиавелли был итальянцем и вся его жизнь протекала в Италии). Самого Макиавелли, человека в высшей степени коварного и хитрого, Леонтьев воспринимал как положительного героя мировой истории. Оценка сомнительная.

«ЗАВТРА». А что касается политики как таковой? Она тоже должна основываться на нравственности?

Валентин КАТАСОНОВ. Нет, здесь уже следует говорить о целесообразности. Мысль о том, что государство и его политику нельзя оценивать с помощью этических норм, звучит более убедительно. Леонтьев на разные лады повторяет: попытки использовать эти нормы для того, для чего они изначально не предусмотрены, могут нанести большой ущерб государству и обществу. Леонтьев как дипломат хорошо чувствовал этот момент, поскольку, по его мнению, Российская империя в своей внешней политике часто руководствовалась именно ложными понятиями морали и нравственности. Леонтьев считал это большой ошибкой. Он это наглядно показывает на примере политики России в отношении южных и центральноевропейских славян, которые формально находились под «игом» Турции и Австро-Венгерской империи. Он не поддерживал эмоциональных лозунгов патриотической общественности России по освобождению «любой ценой» наших славянских «братьев». Леонтьев по опыту своей дипломатической работы в Турции и на Балканах хорошо чувствовал, что они были «братьями» по крови, но не по духу. Что в случае их освобождения эти «братья» немедленно будут рваться в Западную Европу, поскольку скороспелая «элита» европейских славян успела пропитаться духом либерализма.

По мнению Леонтьева, политики должны руководствоваться идеями: «Есть люди очень гуманные, но гуманных государств не бывает. Гуманно может быть сердце того или другого правителя; но нация и государство – не человеческий организм. Правда, и они организмы, но другого порядка; они суть идеи, воплощённые в известный общественный строй. У идей нет гуманного сердца. Идеи неумолимы и жестоки, ибо они суть не что иное, как ясно или смутно сознанные законы природы и истории». Леонтьев специально подчёркивает, что идеи должны вырастать из правильно понятых законов природы и истории. Политики должны понимать возможную траекторию движения общества, видеть те препятствия, которые встают на его пути, формулировать цель и по возможности управлять движением общества. Политика должна быть не нравственной, а целесообразной, то есть работающей на достижение поставленных целей. Исходя из этого, нельзя утверждать, что любые реформы хороши или, наоборот, все революции и перевороты плохи (такие представления бытовали уже во времена Леонтьева). «Самые мирные, закономерные и даже несомненно ко временному благу ведущие реформы могут служить космополитизму и всеуравнительной революции; и самый насильственный, кровавый и беззаконный с виду переворот может иметь значение государственное, национально культурное, обособляющее, антиреволюционное (в моём и прудоновском смысле)», – писал Леонтьев в работе «Культурный идеал и племенная политика». Некоторые критики Леонтьева эти его взгляды называли «политическим аморализмом», сравнивали с формулой «цель оправдывает средства» (её приписывают Макиавелли). Более поздние критики в этой связи вспоминали различные высказывания В.И. Ленина, суть которых сводится к тому, что нравственно всё то, что работает на революцию и пролетарское государство.

«ЗАВТРА». А каким было отношение Константина Леонтьева к Фридриху Ницше?

Валентин КАТАСОНОВ. Каждый второй исследователь творчества Леонтьева приводит высказывание В.В. Розанова, хорошо знавшего Константина Николаевича: «Когда я первый раз узнал об имени Ницше, то я удивился: да это Леонтьев, без всякой перемены». Напомню, что Фридрих Ницше (1844–1890) – немецкий мыслитель, филолог, композитор и философ, жил и творил примерно в те же годы, что и Константин Николаевич Леонтьев. Известен Ницше своей афористичностью, нестандартностью оценок, жёсткой критикой тогдашнего общества, мрачным взглядом на существующее и будущее положение человечества, отрицанием христианских ценностей и морали, смакованием зла, заявлением о том, что «бог умер». В конце XIX – начале XX вв. молодёжь в Европе и России находилась под сильным влиянием идей Ницше. Особенно всех захватила идея «сверхчеловека». Впервые идея такого «сверхчеловека» появилась у Ницше в его известном произведении «Так говорил Заратустра». В сочинениях Ницше встречается две концепции сверхчеловека. Одна из них носит характер биологической теории, близкой к теории «естественного отбора» Чарльза Дарвина. В конце концов, в ходе такого «отбора» появится более совершенный биологический вид, на смену виду homo sapiens придёт особый биологический вид homo supersapiens. В поздних своих сочинениях Ницше даёт уже другую концепцию сверхчеловека. Ницше склоняется к тому, что ныне существующий вид человека – предел биологического развития. Совершенствование человека может проходить только в рамках существующего вида, с использованием особых техник, тайных сил и знаний, путём освобождения от разного рода «предрассудков». «Сверхчеловек» окончательно отбрасывает господствующую в обществе мораль, основанную на христианстве, как рабскую, как воспитывающую покорность и сострадание. «Сверхчеловеку» всё дозволено. Ницше считается основоположником направления в этике, которое называется «аморализм».

«ЗАВТРА». И воплощением «аморализма» Ницше является его «сверхчеловек».

Валентин КАТАСОНОВ. Кстати, идею «сверхчеловека» подхватил позднее Адольф Гитлер, он использовал её в идеологии германского национал-социализма. В конце XIX века в полемику с Ф. Ницше вступил наш известный русский философ Владимир Соловьёв, который был возмущён ницшеанским отрицанием абсолютных нравственных норм. В ходе этой полемики В. Соловьёвым была написана и в 1897 году опубликована книга «Оправдание добра» (основное его произведение по вопросам морали).

Конечно, Василий Васильевич Розанов в высказывании, приведённом выше, имел в виду не какие-то личностно-поведенческие особенности обоих философов, а их взгляды на прогресс, западную цивилизацию, мораль. После этого высказывания Розанова многие стали рассматривать Леонтьева как «российский аналог» Ницше. Но это совершенно неверно. Ницше вообще отрицает мораль. Леонтьев лишь говорит об ограниченной сфере действия моральных норм (межличностные отношения). Ницше фактически признаёт абсолютную власть зла. Леонтьев как христианин признаёт абсолютную власть за Богом. А исходя из этого, Леонтьев делает заключение, что выше моральных норм те нормы, которые определены Богом (религиозные нормы), которые зафиксированы в Священном Писании и растолкованы Вселенскими Соборами и Святыми Отцами. Они, кстати, абсолютны, не могут «корректироваться» людьми (в отличие от норм моральных).

Сторонники Леонтьева приводят бесчисленные примеры того, когда государства терпели поражения и даже погибали, когда их лидеры проявляли мягкость и поддавались соблазнам руководствоваться обычными нормами морали. В этой связи было предложено даже использовать понятие «политическая мораль». Давая характеристику Леонтьеву, Н. Бердяев полагает, что «он не аморалист, он проповедник морали власти, морали вождей и водителей против морали масс и автономных личностей».

Как мне кажется, понял Леонтьевский «аморализм» и русский религиозный философ В.В. Зеньковский. Он в своей фундаментальной работе «История русской философии» писал о К. Леонтьеве: «Если он, с другой стороны, допускал "лукавство в политике" во имя жизненной и исторической силы в государстве, то в то же время он не отвергал того, что христианство, как он его понимал, "к политике само по себе равнодушно"».

«ЗАВТРА». Получили ли взгляды К. Леонтьева на мораль и политику развитие в современном мире?

Валентин КАТАСОНОВ. Что ж, точка зрения Леонтьева на мораль в сфере политики действительно нестандартная, парадоксальная. Но её нельзя просто отбросить, она заслуживает специальных размышлений. Особенно сегодня, когда моральные оценки внешней политики тех или иных государств стали нормой международной жизни. Между прочим, источником такого политического морализаторства является сегодня Америка, которая одновременно является главным источником либеральной идеологии в современном мире. Любое государство, по Леонтьеву, должно быть прагматичным, а его прагматизм вытекает из правильного понимания своих национальных целей. В свете этого сегодня, в XXI веке, Леонтьеву в мире и России многое показалось бы странным. Например, он не понял бы, скорее всего, что такое политика «двойных стандартов». Он, наверное, сказал бы, что никаких «двойных стандартов» нет. А такое болезненное восприятие нами политики тех же Соединённых Штатов порождено именно нашим двоящимся сознанием, причины же двоения сознания в том, что мы тяжело поражены вирусом либерализма. А к межгосударственным отношениям пытаемся применять негодный инструмент – моральные нормы. Внушили нам на Западе, что можно вес аршином измерять, мы и пытаемся это делать.

В то же время Леонтьева удивило бы и очень огорчило то обстоятельство, что Россия в XXI веке лишена понятия «национальные интересы». А вместо этого её руководители постоянно говорят о каком-то «международном сообществе», мнении этого «сообщества», его интересах, его планах, о «приоритете международного права над национальными нормами», о «человечестве» и т. п. Социология Леонтьева подобного рода либеральных абстракций не предусматривала, считая их вредными химерами. Если бы советские люди учили в школах и институтах работы К. Леонтьева, наверное, никто не воспринял бы всерьёз разглагольствования М.С. Горбачёва о «новом мышлении», которое предусматривало примат «общечеловеческих ценностей».

«ЗАВТРА». К сожалению, всё было иначе.

Валентин КАТАСОНОВ. Да. Даже остепенённые преподаватели исторического материализма и научного коммунизма на полном серьёзе ретранслировали эту либеральную галиматью с университетских кафедр.

«ЗАВТРА». Коснёмся ещё одной проблемы – этики равенства и неравенства.

Валентин КАТАСОНОВ. И мне хотелось бы затронуть социальный аспект воззрений Леонтьева на нравственность. Нравственные нормы, по Леонтьеву, подвижны. Не следует путать их с нормами религиозными, которые являются абсолютами, не зависящими от времени и места. Под влиянием каких-либо идей нравственные нормы могут подвергаться существенным мутациям. Вот и либерализм, начиная с XIX века, стал оказывать мощное влияние на понимание некоторых норм морали. Например, сегодня популярна крылатая фраза: «Что не запрещено – разрешено». Впрочем, похожая формула («Ubi jus incertum, ibi nullum») существовала ещё в Древнем Риме, однако на протяжении многих веков существования христианской цивилизации её смысл был весьма сомнителен, поскольку кроме юридических запретов были ещё запреты более высокого уровня – религиозные. И они исполнялись в силу присутствия у людей страха Божия. Сегодня указанный языческий принцип возвращается в нашу жизнь, фактически его приравняли к норме морали. Он олицетворяет собой либерализм в его высшей фазе.

Другой пример. Люди эпохи христианской цивилизации не воспринимали социальное неравенство как некое нарушение нравственных норм. Потому что в эпоху христианства у людей присутствовало понимание (или, по крайней мере, интуитивное чувство) иерархии. Принцип иерархии – важнейший принцип христианского мировоззрения, он прежде всего выражает и отражает идею власти. А если человек признаёт принцип иерархии, то он признаёт и идею неравенства.Лишь во времена, когда расцвёл либерализм, в человеческое сознание стала внедряться идея равенства. Позднее её начертали на знамёнах буржуазных революций. Ещё через какое-то время эта идея в буржуазном обществе получила статус моральной нормы. Нормы, с помощью которой оценивается не человек, а общество. Со временем менялось содержание понятия и нормы «равенство». Те, кто готовил и проводил буржуазные революции, под «равенством» понимали равенство юридическое, то, что сегодня связано с понятием «прав человека». Этот лозунг был нужен для ликвидации сословий, создания условий для «подвижности капитала». Когда капитал победил и утвердился, возникло сильнейшее напряжение в отношениях между трудом и капиталом. Появилась идеология социализма, центральным понятием которого было также «равенство». Но не юридическое, а имущественное, экономическое. И оно социалистами разных мастей также было возведено в ранг нравственной нормы. Капитализм они стали называть «безнравственным» строем по той причине, что он создаёт экономическое неравенство, причём имущественная поляризация имеет тенденцию к увеличению.

«ЗАВТРА». Сразу напрашивается анализ взаимосвязи категорий «равенство», «мораль», «социализм».

Валентин КАТАСОНОВ. Рассматривать «равенство» в качестве моральной нормы и тем более в качестве идеала общественной жизни Леонтьев считает почти безумием. Это противоречит христианскому представлению об обществе (равенства, по замыслу Бога, быть не может) и о целях и идеалах христианской жизни (у человека должны быть совершенно другие цели и идеалы).

«ЗАВТРА». А каковы эти идеалы?

Валентин КАТАСОНОВ. На разных уровнях общественной иерархии они различны. Леонтьев полагал, что иерархия общественной жизни имеет три уровня: низший – утилитарный, средний – эстетический и высший – религиозный. Вот как об этом пишет он сам: «Есть, мне кажется, три рода любви к человечеству. Любовь утилитарная; любовь эстетическая; любовь мистическая. Первая желает, чтобы человечество было покойно, счастливо, и считает нынешний прогресс наилучшим к тому путём; вторая желает, чтобы человечество было прекрасно, чтобы жизнь его была драматична, разнообразна, полна, глубока по чувствам, прекрасна по формам; третья желает, чтобы наибольшее число людей приняло веру христианскую и спаслось бы за гробом» («Кто правее? Письма к Владимиру Сергеевичу Соловьёву»). Этой иерархии трёх уровней любви соответствуют свои общественные идеалы. Как видим, в схеме Леонтьева идеалам материального благоденствия и экономического равенства места вообще не находится. Судя по тому, как Леонтьев оценивал «среднего европейца» (в работе «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения»), бытовое благоустройство как идеал вообще вызывало у Леонтьева отвращение. Более того, если государство (не дай бог!) начинает верить в нравственный принцип равенства и претворять его в жизнь, то тем самым оно начинает подрубать сук, на котором находятся и государство, и всё общество. Ведь реализация этого принципа означает слом иерархии – несущей конструкции общества. Конечно, в данном случае Леонтьев в первую очередь говорит о равенстве/неравенстве, связанном с сословным (корпоративным) устройством общества. Что касается проблемы материального равенства/неравенства в обществе, то он противник экономического равенства (социалистической «уравниловки») и в то же время противник резкой экономической поляризации (неизбежно вызываемой капитализмом). Для преодоления последней он предлагает использовать государство. Но с такой задачей может справиться, по его мнению, лишь монархическое государство. Отсюда рождается Леонтьевская идея «монархического социализма». Но при этом Константин Николаевич постоянно подчёркивает, что реализация такого социализма диктуется не моральными нормами сомнительного свойства («справедливость», «равенство», «коллективизм» и т. п.), а политической и исторической целесообразностью. Леонтьев всячески заостряет вопрос. Он специально подчёркивает, что социализм в том виде, как его понимают материалисты и социалисты либерального толка, может стать не царством морали, а, наоборот, уничтожить мораль. «Будет разнообразие, будет и мораль: всеобщее равноправие и равномерное благоденствие убило бы мораль», – отмечает К. Леонтьев. И далее: «В социальной видимой неправде и таится невидимая социальная истина, – глубокая и таинственная органическая истина общественного здравия, которой безнаказанно нельзя противоречить даже во имя самых добрых и сострадательных чувств. Мораль имеет свою сфеpу и свои пределы» («Записки отшельника»). С подобным выводом сегодня в ХХ веке вынуждены были согласиться многие серьёзные и известные философы, богословы, социологи. Вот как комментирует это место известный русский философ прот. В.В. Зеньковский: «Не трудно понять смысл последних слов: мораль есть подлинная и даже высшая ценность в личности, в личном сознании, но тут-то и есть её предел: историческое бытие подчинено своим законам (которые можно угадывать, руководясь эстетическим чутьём), но не подчинено морали».

Беседовал Александр Владимиров

Окончание следует

Также:

Часть I. Основным объектом познавательной деятельности Леонтьева было общество, его структура, динамика, движущие силы. Поэтому творческие искания Леонтьева можно назвать социологией. Но не в традиционном смысле как науки, а как сферы познавательных интересов. Леонтьев как социолог очень самобытен и оригинален на фоне официальной социальной науки.

Часть II. Леонтьев переживал по поводу того, что в России даже образованные слои имели весьма смутное представление о Византии: многим она представляется чем-то «сухим, скучным», «даже жалким и подлым». Константин Николаевич сожалел, что не нашлось ещё людей, которые, обладая художественным дарованием, посвятили бы свой талант описанию византизма, сумели бы развеять «вздорные», «самые превратные представления» о нём и донести до читателя, «сколько в византизме было искренности, теплоты, геройства и поэзии».

Часть III. Леонтьев относится к тому разряду мыслителей, которых мало замечают во время их жизни. А если замечают, то воспринимают как чудаков, юродивых, маргиналов. Но о них вспоминают после смерти, когда многие пророчества таких «чудаков» начинают сбываться. Сбылось пророчество Леонтьева относительно «феодального социализма» в России.

Часть IV. Нынешние СМИ настойчиво нас «грузят» такими понятиями, как «социальный прогресс», «экономический прогресс», «научно-технический прогресс», «цивилизованный мир», «международное сообщество», «демократия», «либерализм», «общественные идеалы», «мнение науки» и т. п. В том, чтобы наши граждане быстрее и без вопросов «заглатывали» все эти небезопасные для умственного здоровья «конфетки», нашим СМИ очень активно помогает официальная социальная (общественная) наука и система образования.

Часть V. Леонтьев как бы невзначай таких буржуа называет сначала «спокойными», а второй раз – «покойными». Это не оговорка. Душа таких людей мертва, они «живые покойники». Вспоминается стихотворение Александра Блока «Пляски смерти» (1912), в котором он писал о таких «живых мертвецах», которые обитали в Петербурге и которых Леонтьеву приходилось наблюдать ещё задолго до Блока.

Часть VI. Сегодня в России мы являемся свидетелями такой абсолютизации, фетишизации «научного» знания. Достаточно вспомнить разговоры наших либералов о том, что России нужна «экономика знаний» (невнятный термин, за которым не стоит ничего реального). Леонтьев полагает, что между так называемым «незнанием» и «знанием» должен поддерживаться определённый баланс, необходима «неравномерность знания в обществе».

Часть VII. А кто же ратует за технический прогресс? Кто, выражаясь современным языком, его главные бенефициары? Это класс капиталистов, промышленных, торговых, денежных. А также люди их окружения и прислуга, в том числе учёная.

Часть VIII. Представления Леонтьева по национальному вопросу, как всегда, были очень нестандартными и парадоксальными, порой они были даже шокирующими. У Леонтьева, в частности, были принципиальные «несовпадения» по так называемому славянскому вопросу со многими славянофилами. Самого Константина Николаевича некоторые исследователи по недоразумению называют славянофилом, хотя, если внимательно почитать Леонтьева, то мы можем заметить, что он по ряду вопросов, в том числе национальному, от славянофильства дистанцировался.

Часть XIX. Леонтьев активно выступает против племенизма и против политического национализма. Под последним следует понимать утилитарное использование национальных лозунгов для достижения политических целей, прежде всего достижение государством национального суверенитета (собственно панславизм, по мнению Леонтьева, как раз относится к политическому национализму). «Итак, служа принципу чисто племенной национальности, мы способствуем, сами того не желая и не сознавая, – космополитизму», – заключает Леонтьев. «Национальное начало, лишённое особых религиозных оттенков и формы, в современной, чисто племенной наготе своей, есть обман...»

Часть Х. Говоря об особенностях русского человека, Леонтьев называл такую его особенность, как «коллективизм». Этот коллективизм проистекал из общинной формы организации крестьянской жизни. Хотя Леонтьев не был народником (более того, народников не любил и презирал), он, как и народники, полагал, что это создаёт основу для «русского социализма». Впрочем, отношение Леонтьева к такому качеству, как коллективизм, было смешанным.

Часть XI. Леонтьев полагал, что из всех реформ Александра II так называемая аграрная, или крестьянская, реформа не носила откровенно либерального характера. Леонтьев не возражал против того, чтобы крестьянин был освобождён из-под так называемой крепостной зависимости (хотя и он, и другие современники считали, что, за редкими исключениями, скорее это был «помещичий патернализм»). Против чего Леонтьев возражал, так это против того, чтобы крестьянина освободить без земли, сделав его абсолютно беззащитным перед акулами капитала.

Часть XII. «Натуралистическая» социология Леонтьева не исключает духовного понимания движущих сил и тенденций общества. Но это духовное понимание важно и полезно дополнять выводами, вытекающими из «натуралистического» анализа общества. Леонтьев постоянно подчёркивает, что его «натуралистическая» социология не противоречит православию.

1.0x