ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК ВИКТОР ЛИХОНОСОВ

41(516)
Date: 08-10-2003
Author: Владимир БОНДАРЕНКО
ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК ВИКТОР ЛИХОНОСОВ
Я благодарен своим давним друзьям Анатолию Киму и Володе Толстому, это чисто литературный жест в духе все того же очарованного странника. На очередных толстовских встречах в Ясной Поляне. На 175 -летие великого русского писателя Льва Николаевича Толстого в сентябре 2003 года первую ежегодную литературную премию имени Льва Толстого в размере 20 тысяч долларов, предоставляемых южнокорейской компанией "Самсунг", вручили прекраснейшему русскому писателю-лирику Виктору Лихоносову. Здесь уже не было никакого литературного и политического расчета — была чистая литература. Побольше бы таких деяний.
Виктор Лихоносов, уже полузабытый в нынешней постсоветской литературной толкотне, вдруг вновь вышел на первые роли. И стало сразу всем понятно: перед нами живой литературный классик, которых не так уж часто рождает земля Русская. От всей души спасибо и Анатолию Киму, и Владимиру Толстому, и всему жюри. И даже южнокорейской компании "Самсунг".
А теперь я бы хотел сказать слово о самом лауреате, то слово, которое давно уже было мною выношено...
Светлыми лирическими повестями Виктора Лихоносова трудно не очароваться. Это очарование продолжается и в романе "Наш маленький Париж". Странные эти повести, странный и роман. Их трудно отнести к какому-нибудь направлению, к какой-нибудь тематике. Вроде бы привязка есть: то к лермонтовским местам — "Осень в Тамани", то к пушкинским — "Элегия", то к есенинским — "Люблю тебя светло", но общий и часто необязательный по тематике поток впечатлений часто перебивает изначальную тему. И вместо исследования творчества Пушкина или Лермонтова, литературного следопытства, мы оказываемся то где-нибудь на завалинке с пьяными мужичками, то ищем старичка Троху Любытинского. А где его найдешь: "У него ни угла, ничего, никогда не было жены, чайного стакана даже нет, в чём одет, то и его, тело да душа. Он путник, вечный, никем не гонимый, добровольный, по наследству. Детей нянчил сказками, был зван на свадьбы, выдавал там невиданное множество частушек, прибауток, колядок, песен, бывальщин, весь этот комплекс прошлого ремесла скомороха..." Или же вместо размышлений о судьбе Есенина оказываемся в пёстром зале Дома литераторов и любвеобильный словоохотливый Ярослав Юрьевич " в углу под рисунком Бидструпа.... размахивал руками", кого-то не обязательно цитировал, о чём-то не обязательно спорил. Правда , сквозь этот поток вольной информации прорывались и по-настоящему стоящие мысли. "Талант — вещь прихотливая, и, к сожалению, об этом совсем забыли. Ведь все расцветали очень рано. Не то, что теперь — ему тридцать лет, а он только "подающий надежды"... Мы уже давно должны были написать свою Мадонну. Рафаэль в эти годы написал, Пушкин написал, Есенин написал, о Лермонтове вообще упоминать не приходится... Ни у кого из нас нет своей Мадонны. Не только в тридцать, нет и за тридцать, за сорок, люди наполучали комплиментов, но не написали Мадонны. Мы катастрофически отстаем не только от своего времени, но и от своего возраста..." Старые писатели говорят Лихоносову одно, казачки — другое, станичные деды — третье. И Виктор Лихоносов ведёт свой необязательный путевой журнал, щедро добавляя в него цитат из ученых сочинений, наблюдений за природой, ярко описанных сценок из жизни, подсмотренных бытовых подробностей. Получается необязательная проза странствующего литератора, но сама жизнь состоит из массы необязательных вещей. Валентин Распутин удивляется многому множеству впущенных в роман "Наш маленький Париж" свидетельских голосов: " Строгий и придирчивый критик... обратит внимание на многое: и велеречивость героев и экипировку действия, подвигающегося не боевым казацким порядком, а растянувшимся обозом, подбирающим всякого, кто в него попросится. " Зачем, — со справедливым укором спросит он, — столько внимания и страниц было уделять, например, Олимпиаде Швыдкой, женщине сомнительной репутации и непредсказуемых поступков...? Ну коли как реликвия рода и потребовалась Олимпиада Швыдкая, то к чему бабушки бабушек со своими полусвязными воспоминаниями, к чему приблудшие к действию, рыскающие по степи казаки..., к чему напрочь забытые ныне знаменитости… сгружающие и без того заполненный роман и замедляющие его движение?"
А дело в том, что никакого реального движения или действия ни в романе "Наш маленький Париж", ни в его лирических повестях не происходит. Происходит очарование действием, движением. Виктор Лихоносов, сам очарованный и стариной и странствиями, втягивает своего читателя в этот изумительный процесс очарования. Читатель, как в старинной восточной опиумной курильне, постепенно одурманивается пленительным лихоносовским чтением, втягивается в многоголосье живых голосов, повествующих порою ни о чём . Не правы те критики и читатели, которые противопоставляли его ранние элегические лирические повести его роману-воспоминанию "Наш маленький Париж", они написаны одним языком, на одну и ту же вольную тему. Роман — это затянувшаяся элегия о русском казачестве, где к месту всё, что удалось подобрать из осколков прошлого.
По-моему, очень верно угадал разгадку лихоносовского очарования Георгий Адамович, пожалуй, лучший критик русского зарубежья, когда писал: " Мне не только понравилась ваша книга.., нет, я очарован ею... Отсутствие выдумки в дурном смысле этого понятия. И вообще в вашей книге — жизнь со всей загадочностью, прелестью, грустью, что в жизни есть... От каждой вашей страницы веет чем-то "щемяще-родным, горестным и прекрасным" У вас редкостное чувство русского прошлого, природы, людей, России вообще... Вы должны написать большую вещь — обо всём и ни о чём, как сама жизнь, это ваш склад, ваша особенность, ваш дар: читаешь — и будто ничего не происходит, пока не поймёшь. Что происходит что-то гораздо более важное, чем обычные происшествия... и , кстати, этот жанр "обо всём и ни о чём", по существу, очень русский, теперь как-то исчез, забыт за текущими делами..."
А я также необязательно вспомнил могилу Георгия Адамовича в Ницце на русском кладбище, так похожем на страницы романа "Наш маленький Париж". Тоже всё вперемешку, тут критик Адамович и рядом генерал казачьих войск, великие князья и баронессы, и рядом могилы захороненных власовцев из самого простонародья. И вылитый персонаж из прозы Виктора Лихоносова — сторож на кладбище из второй послевоенной эмиграции. Собирает и пересказывает легенды о своих вечных постояльцах, побаивается старуху из высокого дворянства, попечительствующую за этим кладбищем. А где-то невдалеке перевезенный из Парижа прах еще одного вечного странника Александра Герцена. Вот они наяву — страницы русского прошлого, разбросанные по всему миру.
Много ли таких собирателей, как Виктор Лихоносов? Был еще один — Владимир Солоухин, но тот всё-таки был более конкретен, явно тенденциозен. В его прозе не было случайных странников. Но не было и лихоносовского очарования.
Виктор Лихоносов и по жизни своей оказался странником. Родился в 1936 году в Сибири, в Кемеровской области. Отец в 1943 году погиб на фронте. Детство провёл на Оби в деревне, а затем в Новосибирске, а учиться поехал в Краснодар, на Кубань, к южному солнышку погреться. Но и в Сибири их семья оказалась случайно. Спасаясь от смертного голода отец и мать Лихоносовы, уехали из воронежского села сначала в Донбасс, затем в Сибирь. Вот и разберись — кто они такие, откуда родом. И не чалдоны, и воронежские корни размыты, и на казачьи земли писателя занесло волею судьбы. Сам писатель объясняет просто: "Юг спас мое здоровье, а тихий ласковый Краснодар, степь, горы, и полюбившаяся мне угловая Тьмутараканская (Таманская) земля, омываемая морями, усугубили мою склонность к созерцанию. Не какой-то огромный опыт, а впечатлительность привела меня к писательству".
Странники всегда бродили по Руси. В двадцатом веке весь народ стал народом-странником, и доселе никак не успокоятся волны переселенцев. Странники рождают и свою прозу. С одной стороны, им видится острее. (Случайно ли роман о кубанском казачестве с такой любовью написан не казаком, а странником с воронежско-сибирских земель?), с другой стороны, им на самом деле очень важен набор впечатлений. Чем больше свидетельств, тем лучше — чисто лихоносовский приём. Чалдону о Сибири или казаку о Кубани, помору об Архангелогородчине не надо столько свидетельств. Им хватит одного, своего личного, корневого, и весь характер казака или чалдона будет налицо. Страннику важны все, даже случайные свидетели, вдруг в них и есть самое важное зерно. Так и о России нынешней немцами и англичанами написаны, может быть, самые проницательные книги. Они внимательно всматриваются в каждое свидетельство, от чего мы сами порой отмахиваемся. Жаль только нет у них лихоносовского очарования. Но это уже от Бога. Он всегда был мечтательным странником, жалостливым созерцателем. Не случайно у него то и дело в повестях слёзы стекают по лицу, слёзы радости, умиления, слёзы печали и гнева. Писатель их не стыдится. Лихоносов всегда был "несовременным писателем". Но он и этого не стыдился. Его тянуло к старикам, к реликвиям времени, к старым книгам, к свидетелям прошлого. Он и первый свой рассказ "Брянские" в 1963 году опубликовал в "Новом мире" у Твардовского, о судьбах стариков, переехавших на юг России с Брянщины. Александр Твардовский и сам любил бывальщину, пусть не такую мечтательно-элегическую, как у Виктора Лихоносова, и потому сразу же приметил и выделил молодого автора. "Проза у него светится, как у Бунина", — писал Александр Твардовский. Лихоносов и не отрицал своего преклонения перед великим русским новеллистом. Но я бы остерегся и привычного критического шаблона, определившего после слов редактора "Нового мира" мечтательного элегического лирика в бунинском углу. Во-первых, сам Лихоносов справедливо заметил: "Учиться у Бунина бесполезно... Его музыка, тон, протяжённость совпали с настроением моей души".
Во-вторых, критические борзописцы не читали внимательно ни Бунина, ни Лихоносова. Есть общая музыкальность фразы. Но композиция, сюжет, тематика и, главное, отношение к героям, совершенно разные. Нет у Лихоносова бунинской суровости к своим героям, нет у него бунинского жесткого реализма, лаконичности сюжета. Скорее своим отношением к героям он схож с еще одним очарованным странником — Александром Грином. Но и от того отличается большей документальностью прозы, откровенной русскостью характеров. В Ивана Бунина Лихоносов влюблен. Может быть, через него любовь перешла и на Бориса Зайцева, Ивана Шмелёва, Георгия Адамовича, на всю русскую эмиграцию первой волны, на уцелевшее дворянство. Он и дворянство (сам будучи из нищих крестьян) воспел с удивительной любовью, тоже как бы со стороны. Очаровываясь их бытом, их традициями, их реликвиями, очаровываясь, как тот же наблюдательный и влюблённый странник. Не случайно после знаменитой поездки в США группы патриотически настроенных писателей (Л.Бородин, Э.Сафонов, С.Куняев. О.Михайлов и др.) Виктор Лихоносов умудрился через дипбагаж провезти чуть ли не пол-самолета книг русской эмиграции. Но и к книгам у него отношение не коллекционера-библиофила, не скупого рыцаря с сундуками древних рукописей, а скорее отношение мечтательного юноши к своим стареющим родителям, как к старцам, скрываемым от нас в далёких хранилищах. И он сожалеет, что "... благодаря тому, что старцы пылятся в хранилищах, новое племя получило возможность ступить на чужой пьедестал". Очарованный стариной, дворянской ли, казачьей ли, он и читателей своих старается очаровать, оторвать подальше от современности. Он откровенно не интересуется ничем современным, за что на него и злятся его нынешние земляки-кубанцы. Их обиды можно понять: писатель признан по всей России, а проходит мимо, ни поддержки местным писателям, ни внимания. Но писатель — не чиновник, ему вольно любить то, что он любит. Впрочем, он и себя старается умалить в своей же прозе, наравне со всеми прочими современниками. Не случайно стыдливость, стеснение и тому подобные слова постоянно у него в писательском обороте. "Всё это "самоуничижение" я затеял.., для того, чтобы честно признаться, как неловко я чувствовал себя на улице литературы все годы. Здесь ещё чувствуется и присущая всему "серебряному веку простонародья" неуверенность в своих знаниях и культуре. Выросшее в голоде и холоде военных и послевоенных лет это поколение добирало культуру урывками, наспех. " Читал я в детстве мало, — вспоминает Лихоносов, — и мне кажется нынче: если бы не очаровали меня эмигрантские страницы И.Бунина, "Тихий Дон" М.Шолохова, стихи С.Есенина, если бы не благословлявший дорожить мечтательностью и печалью своей души К.Паустовский, то я бы не посмел написать и строчки. Моё мироощущение подкреплялось мироощущением знаменитостей: ага! Этого нежного трепета стесняться не надо. Раскрепоститься в тайных переживаниях и потом выйти с ними на площадь — непросто. Но робость перед литературой беспокоит меня и по сей день".
Эта абсолютно искренняя и совсем уж не бунинская робость тоже вносит свое очарование в лихоносовскую прозу. Нежный трепет вечного открывания простых истин. Робкое дыхание и восторг перед древними страницами книг, перед святыми есенинскими местами: "Не мог и не смогу я представить великих в обыкновенной одежде, в быту. Вот и теперь летит над лугами, над тысячеверстовой зеленой русской равниной чистое небесное диво России, впервые закричавшее в ногах у матери в конце века... Кому-то досталась глухая и свежая ночь на просторе... Я же стоял один и верил в безумие. Знакомо ли тебе, друг, то возвышенное состояние у святого места, когда кажется, что куда бы ты ни вернулся, тебя выслушают, тебя поймут и поверят? Я надеялся на это..."
Во всех своих странствиях и путешествиях по страницам ли рукописей, по памяти собеседников, по просторам России Виктор Лихоносов накапливает в свою котомку странника запас слов и впечатлений: "Что мне хотелось к ночи? Хотелось сложить хорошую песню и хотелось настоящих слов. Чтобы все вздрогнули и оглянулись на звук. И в тишине, под размягчающим дыханием рязанской ночи, которая вечно просит признаний, я вспомнил друзей и стал обращаться к ним... Далеко вы порою бывали, но с утра до вечера жили со мной на русской земле, где дышали и думали... Вы помните. Как мы начинали жить? Помните, сколько ночей прокурили, сколько книг перебрали и сколько раз мчались в общих вагонах с бабками Марьями и необидчивыми Иванами? Беднее , что ли, была наша юность, чем у осторожных сверстников наших? Да лучше мы век будем сдавать бутылки из-под кефира, но зато в редкие свидания мы потянемся пешком в Верею, в Боровск.., любуясь старой русской окраиной и чистыми детскими лицами, опять жалея об одном, о том, что мало Бог отпустил таланта, чтобы с древней широтой и удалостью воспеть то, чему мы молились. Мне легче становилось , когда я думаю о вас и так высоко обольщаюсь."
Он сострадает в своей прозе всем обездоленным, он готов защитить всех обиженных, он молится о русской земле и её слове. Он странствует по земле. В любой его повести, в любом рассказе, в романе писатель странствует, спешит, едет. И так с самых первых строк. " Вот наконец-то побыл я дома: как увидел из тамбура Барабинскую степь, так мигом всполошился: какую же родину я оставил!.. Здравствуйте, здравствуйте, ответишь кому-нибудь, да вот приехал ненадолго, да, оторвался от родимого края, что сделаешь..." Что его носит по земле, по истории, по литературе — тоска по совершенству? Тоска по искренности? Еще в молодости, в августе 1957 года побывал в станице Вешенской, в гостях у Михаила Шолохова. Автор "Тихого Дона" и посоветовал ему ехать в кубанскую станицу. Позже Лихоносов писал : "Я всю молодость свою прожил под звездой Шолохова. Снова явившийся к русскому читателю Бунин не помешал мне любить Шолохова так, как в девятнадцать лет, когда я прочитал "Тихий Дон"... самая ранняя пора любви к литературе, ко всему крестьянскому связана у меня с ним. И это не без влияния его простоты я весь притянулся к брянским старикам, о которых был мой первый рассказ, и не без уроков шолоховского милосердия писал свой роман о казаках".
В каком-то благородном смысле Виктор Лихоносов всегда литературен, даже когда пишет просто о природе, о рыбалке или о заболтавшихся казачках. Он всегда благоговеет перед словом, перед красотой русского образного языка. Впрочем, также был высоко литературен и его друг Юрий Казаков, наиболее близкий ему и по прозе и по жизни, и по возрасту писатель. Не случайно, Юрий Казаков, сам будучи странником, первым угадал характер героев и прозы Виктора Лихоносова. В своем предисловии к сборнику "Голоса в тишине" Юрий Казаков пишет: "почти все герои Лихоносова — странники в самом высоком смысле слова... Их уносит вдаль тоска по красоте, они не потому едут, что жизнь вокруг них особенно мрачна и безысходна... героям его все кажется, что где-то будет лучше... Все, что он написал, написано свежо, музыкально, очень точно , и всё проникнуто острой, даже какой-то восторженно-печальной любовью к человеку... Стремление к совершенству видно в каждой строчке всего написанного Лихоносовым. И ещё: во всех рассказах Лихоносова виден подступ к чему-то большому... Что-то будет". Этим самым главным, этим большим произведением и стал лиро-эпический роман "Наш маленький Париж", вышедший сквозь все редакторские и цензурные заслоны в 1986 году. Вольная лирическая песнь о кубанском казачестве. Его трудно назвать романом в классическом смысле этого слова. Опять полная непохожесть с Иваном Буниным. Его герои разбросаны по всему XX веку, по России и эмиграции, по войнам и революциям с 1908 по 1982 год. Его можно продолжать и продолжать. Собственно и отклик писем на роман — со всех эмигрантских центров русского казачества — это тоже отдельные главы из романа, которые можно было бы издавать вторым томом. Тут и документы из архивов, и переписка с эмиграцией, и беседы со станичниками — всё на фоне живой и колоритной казачьей жизни, в его языковой структуре. Роман и восхитил и возмутил многих. Автор писал редактору романа Владимиру Стеценко: "Каждый хочет видеть своё: антисемиты — чтобы я разгромил еврейство; долдоны — чтобы я писал всё, что похоже на многочисленные фильмы и романы о гражданской войне; либералы — чтобы я опорочил консерваторов-патриотов; лжепатриоты — чтобы я загадил всю интеллигенцию. Я же исключительной политикой в романе не занимаюсь. Она касается всех так же естественно, как морская волна, когда войдешь в воду. Вода эта — десятилетия истории".
И хорошо, и грустно после прочтения романа. Хоть малая страница истории, но сохранена для потомков, добавлена к имеющимся. Но к тому же вся злоба былых лет утекла сквозь лихоносовские пальцы, который окружает своей любовью всех, когда-то воевавших друг с другом красных, белых, казаков, иногородних, кубанцев и парижан. И на самом деле — главный герой романа-воспоминания не автор романа, и не вернувшийся из Франции домой казак Дмитрий Павлович Бурсак, и даже не Память, как считает давний друг Лихоносова писатель Валентин Распутин, а любовь к людям, очарование жизнью человека на земле. Согласен с Валентином Распутиным: " Мы не истину в готовом виде получаем из этих воспоминаний, а жизнь, оставшуюся вслед за нею картину, из которой можно вынести часть истины. Память здесь становится материальным ощущением времени. Людские судьбы рисуют его общую судьбу".
Всё так и есть. Но и эти людские судьбы, и даже отрывки документов, и сами старые открытки, старые великокняжеские самовары, дневники Манечки Толстопят — всё погружено в атмосферу лихоносовского очарования, какого-то старинного умиления перед жизнью. "Видела? — говорю я Верочке.— Вот. Люби жизнь, люби... Живи, наслаждайся каждой минутой. Говори себе почаще и когда невыносимо: я живу! Я вижу! Хожу!.." Это не лихоносовская проповедь гедонизма, абсолютно чуждого ему. В его умилении безусловно господствует христианское милосердное начало. Он готов бороться за каждую человеческую жизнь. И потому для него нет лишних воспоминаний, все нужны истории и Отечеству. И потому его очарование нисколько не мешает Лихоносову быть пламенным публицистом, не соглашаться с разорителями родины, бороться за судьбы своих, и живых и вымышленных, героев. Очарованный странник Виктор Лихоносов имеет мужество и решимость бороться за право на сострадание к людям, за право делать добро. Он становится хранителем благодарной человеческой памяти. "Мне сделалось страшно! Куча бумаг! Казалось, я никогда не доберусь до конца. Хватит ли души, чтобы всё объять? Я сложил по порядку написанное и стал читать. Какую откровенную книгу задумал я! Сколько полуночной обнажённости! И сколько многоточий там, где должна быть неповторимая жизнь..."