Арсений Замостьянов "Танки идут по Праге..."

Разумеется, в официальной прессе, да и вообще в публичном пространстве, никакой дискуссии по поводу судьбы «Пражской весны» не было и в помине. В советской печати и на телевидении речь могла идти лишь о единодушной поддержке политики партии и правительства. Однако впервые за много лет голос протеста – «голос из подполья» – в стране прозвучал достаточно громко, хотя и для узкого круга.

Среди инакомыслящих в те дни оказались не только радикальные противники советской власти, но и сторонники более либеральной версии социализма, чем та, что, по их мнению, реализовалась в СССР. Советские либералы полагали, что социализму давно пора придать «человеческий облик», и поэтому их симпатии были на стороне чехословацких реформаторов. Сама же «Пражская весна» стала для них символом настоящей оттепели, которая была задавлена – сначала в Москве, а теперь и в Праге. Именно по этой причине наиболее радикальные противники ввода в ЧССР войск стран – участниц Варшавского договора вышли на Красную площадь под лозунгом «За вашу и нашу свободу». Впрочем, таких было совсем немного. Гораздо больше было тех, кто выражал скрытый протест. С одной стороны, так вели себя властители дум – работники литературы и искусства, как их тогда называли. С другой – это были те, кто впоследствии отнесли себя к кругу «диссидентов внутри системы», в том числе партийные аппаратчики средней руки. Спустя полтора десятилетия «системные диссиденты» достигли значимых высот в своем карьерном росте и захотели уже в Москве повторить «Пражскую весну», а сторонники либеральной версии социализма из числа виднейших деятелей культуры протянули им руку помощи…

«Крушение революционной романтики»

Интеллигенции от века присуще критическое, подчас скептическое отношение к реальности. Но многих детей ХХ съезда отличал социальный оптимизм: вчера – мрачная сталинская эпоха, сегодня – более гуманные порядки, а вдобавок – прорыв в космос, массовый интерес к науке и литературе, свободолюбивые барбудос на Кубе, возрождение ленинских идеалов… В этом же ряду воспринимались и чехословацкие реформы. 21 августа 1968 года надежды рухнули.

Поэт Евгений Евтушенко в тот год пребывал на гребне славы. Его стихи на убийство Роберта Кеннеди одновременно напечатали «Правда» и «Нью-Йорк таймс», а на творческих вечерах возле переполненных залов дежурила конная милиция. Новости из Праги застали Евтушенко в Коктебеле – и от курортного настроения сразу не осталось и следа. Сам поэт потом вспоминал: «Одним из самых страшных дней в моей жизни был день, когда наши танки вошли в Прагу. Они как будто шли по моему позвоночнику, дробя его гусеницами… Для меня это было крушением всей моей революционной романтики, надежд на социализм с человеческим лицом. Советская власть сама уничтожила все мои иллюзии по отношению к ней. Жизнь мне казалась конченой, бессмысленной, а я сам себе – навеки опозоренным». Вскоре перепуганная телеграфистка направила две телеграммы в Москву: первую – Леониду Брежневу и председателю Совета министров Алексею Косыгину, которых Евтушенко предупреждал, что силовая операция только повредит делу социализма, вторую – в чехословацкое посольство в Москве, со словами поддержки лидеру «Пражской весны» Александру Дубчеку.

Писатель Василий Аксенов тоже проводил август в Коктебеле. Но он не беспокоил Брежнева «молниями телеграмм». В тот день он обратился к посетителям местного кафе с яростной речью, в которой называл руководителей страны бандитами, а советских людей – жалкими рабами. Курортники едва не поколотили автора «Звездного билета». Евтушенко же избрал литературную форму протеста, и вскоре появились его стихи – отчаянные, гневные.

Танки идут по Праге в закатной крови рассвета.

Танки идут по правде, которая не газета.

Танки идут по соблазнам жить не во власти штампов.

Танки идут по солдатам, сидящим внутри этих танков.

...............................................................

Разве я враг России? Разве я не счастливым в танки другие, родные, тыкался носом сопливым?

Чем же мне жить, как прежде, если, как будто рубанки, танки идут по надежде, что это – родные танки?

Прежде чем я подохну, как – мне не важно – прозван, я обращаюсь к потомку только с единственной просьбой.

Пусть надо мной – без рыданий – просто напишут, по правде:

«Русский писатель. Раздавлен русскими танками в Праге».

Конечно, опубликовать такое в СССР было невозможно, но существовал самиздат, в первую очередь рукописный. Той же осенью крамольные стихи перевели на чешский. Для многих чехов эти стихи стали символом солидарности с вольнолюбивой русской интеллигенцией. «Если бы я этого не написал, я презирал бы себя до конца жизни, а с таким презрением к себе я не смог бы жить», – патетично, но искренне рассуждал Евтушенко. 

«Знак Почета»

Тогдашний председатель КГБ Юрий Андропов через некоторое время подготовил такое досье на популярного поэта: «Особо резонирующим среди общественности явилось провокационное обращение Евтушенко в адрес руководителей партии и правительства по чехословацкому вопросу. Примечательно, что текст обращения буквально через несколько дней оказался за рубежом, был передан радиостанциями Би-би-си, «Голос Америки» и опубликован в газетах «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост» и других. <…> В сентябре 1968 года в разговорах с участниками юбилея Николоза Бараташвили в Тбилиси он [Евтушенко. – А. З.] критиковал внутреннюю и внешнюю политику СССР, считая ввод союзных войск актом насилия над независимым государством, а наши действия в Чехословакии «недостойными»». Однако даже после такой характеристики Евтушенко не запретили. Только на полгода приостановили выход новой книги. Артистичный поэт вписывался в «доктрину Брежнева»: популярный вольнодумец с советским стержнем, он стал одной из экспортных визитных карточек СССР.

Есть байка, что Брежнев на заседании Политбюро, когда «другие официальные лица» сурово осуждали проделки Евтушенко, вспомнил, как до войны в Днепропетровске одного ершистого инженера посадили по доносу бдительного коллеги. Но во время гитлеровской оккупации доносчик стал полицаем, а тот – неблагонадежный – пошел в партизаны. «Я Евтушенко вижу в этой ситуации подпольщиком, а не полицаем», – резюмировал Брежнев. Что ж, легенда, как обычно, похожа на правду.

Не смог смолчать в те августовские дни и другой знаменитый шестидесятник – актер Олег Табаков. Весной 1968 года в пражском театре «Чиногерны клуб» он сыграл Хлестакова. Это был праздник славянского содружества: Табаков произносил свой текст по-русски, его партнеры – по-чешски. Все 24 представления – сплошные аншлаги. Атмосфера «Пражской весны» вдохновляла. А в августе актер лежал в кардиологическом отделении Боткинской больницы. Только это и помешало ему направить крамольную телеграмму в первый же день операции «Дунай». Когда сумел дойти до почты – выразил свой протест в дипломатичном по форме, но резком по содержанию послании на имя Брежнева. Ни ответа, ни какой-либо косвенной реакции не последовало. Табаков разгадал маневр чиновников: они приготовили для провинившихся любимцев публики не кнут, но пряник. «Через полгода, в декабре, проходили награждения отличившихся граждан СССР. Неожиданно мы с Евтушенко получили ордена «Знак Почета». А ведь в 1968-м мне исполнилось всего 33 года и я был обычным артистом драматического театра», – объяснял Табаков.

«Смеешь выйти на площадь?»

Киносценариста и барда Александра Галича новость о вводе войск застала в подмосковной Дубне. «Я быстро оделся, взял свой транзисторный приемник, и мы вместе с друзьями моими ушли в лесок неподалеку от гостиницы, сидели, пытались ловить что-нибудь, какое-нибудь известие, – вспоминал он. – Я как-то быстро, с маху, просто за два часа написал песню под названием «Петербургский романс», которая, казалось бы, прямого отношения к событиям, которые произошли, не имела, но где-то подспудно почему-то я именно в этот день написал именно эту песню». Вряд ли тогда можно было отделить эту балладу, посвященную декабристам, от «злобы дня».

И все так же, не проще,

Век наш пробует нас –

Можешь выйти на площадь,

Смеешь выйти на площадь,

Можешь выйти на площадь,

Смеешь выйти на площадь

В тот назначенный час?

Параллель с актуальными политическими событиями была более чем очевидная: о демонстрации в поддержку «Пражской весны» в диссидентских кругах поговаривали давно. Однако идею выхода на Красную площадь поддержали немногие. Клич был брошен: в воскресенье, 25 августа, у Лобного места в полдень. Остальное каждый решал за себя, никакой иерархии и субординации не было. Так и состоялась самая известная несанкционированная демонстрация в истории Советского Союза. Восемь граждан выразили свое несогласие с политикой партии и правительства по отношению к Чехословакии. 

Сидячая демонстрация продолжалась несколько минут. Демонстранты Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг ровно в 12 часов дня развернули плакаты с лозунгами: «Мы теряем лучших друзей», At’ žije svobodné a nezávislé Československo! («Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!»), «Позор оккупантам», «Руки прочь от ЧССР», «За вашу и нашу свободу», «Свободу Дубчеку». Горбаневская вышла на площадь с трехмесячным ребенком. Коляска стояла рядом. В любопытствующей толпе оказались и западные журналисты, о присутствии которых демонстранты позаботились заранее. Без промедлений появились люди в штатском, дежурившие на Красной площади. Первым делом они вырвали транспаранты. При этом с мужчинами обошлись жестко: Делоне избили, Файнбергу ударом ноги выбили зубы. Кроме того, по воспоминаниям митинговавших, служители правопорядка позволяли себе антисемитские оскорбления. Любопытно, что академик Андрей Сахаров узнал о демонстрации от Александра Солженицына. Так совпало: 25 августа состоялось личное знакомство двух будущих нобелевских лауреатов, и Солженицын сообщил тогда Сахарову об аресте семерых диссидентов (демонстранты заявили следователям, что 21-летняя Татьяна Баева не принимала участия в акции и случайно оказалась на площади, и ее отпустили – по-видимому, молодую женщину не восприняли всерьез). 

Сахаров вспоминал, что ему после этого удалось позвонить самому Андропову. «Когда-то Курчатов распорядился пускать меня в Институт атомной энергии в любое время, без пропусков и формальностей… Я пошел в кабинет А.П. Александрова, директора института, и позвонил по ВЧ. Я сказал Андропову, что очень обеспокоен судьбой арестованных после демонстрации на Красной площади 25 августа. Они демонстрировали с лозунгами о Чехословакии – этот вопрос привлекает большое внимание во всем мире, в том числе в западных компартиях, и приговор демонстрантам обострит ситуацию. Андропов сказал, что он крайне занят в связи с событиями в ЧССР, он почти не спал последнюю неделю, вопросом о демонстрации занимается не КГБ, а Прокуратура… Но он думает, что приговор не будет суровым», – писал Сахаров в «Воспоминаниях». Обвиняли диссидентов по двум статьям тогдашнего Уголовного кодекса: «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» и «организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок». Файнберга и Горбаневскую по иезуитским заключениям врачей отправили на принудительное лечение в спецпсихбольницы. Самые строгие приговоры получили ранее судимые Дремлюга и Делоне – около трех лет лишения свободы. Остальных приговорили к ссылке на срок от трех до пяти лет. По существу, с этой демонстрации в СССР началось серьезное диссидентское движение – с распространением подпольной литературы, с ориентацией на западные «голоса», с собственной героической мифологией.

Борьба за умы

Согласно официальной версии, страны – участницы Варшавского договора в Праге защищали социалистический выбор от контрреволюции. В газетных передовицах ситуацию разъясняли так: мол, реформы в Чехословакии привели к безвластию и инициативу захватили антисоветские элементы, которые от разговоров о «лучшем, более демократическом социализме» быстро перешли к «разжиганию националистических страстей, клевете на коммунистическую партию и ее кадры». За этими тенденциями, как уточняли передовицы, стояла узкая прослойка интеллигенции, ориентированной на западные буржуазные ценности, а рабоче-крестьянское большинство чехов и словаков поддерживало социалистический выбор и одобряло подавление контрреволюции. Особенно веско звучали намеки на руку западногерманских спецслужб. Советская пресса перепечатывала фотографию: пожилой житель Праги удрученно смотрит на изображение свастики, накорябанное на уличной афише. Память о войне в 1968-м значила много.

Пропаганда всегда пристрастна, а во время политического кризиса в особенной мере. Но в позиции Москвы прослеживалась и своя логика, и в известном смысле политическая прозорливость. Пражский «социализм с человеческим лицом» начинался с провозглашения свободы слова, а в итоге Дубчек и его соратники быстро теряли контроль над ситуацией. Им на смену приходили радикалы, которым не нужен был ни социализм, ни союз с СССР. Это был путь не просто к анархии и распаду ЧССР, но и к изменению соотношения сил или, проще говоря, сложившегося после Второй мировой войны статус-кво в Европе. Разумеется, в условиях холодной войны этого советское руководство допустить не могло.

Большинство советских граждан понимало мотивацию вооруженного вмешательства: речь шла о безопасности страны, о защите завоеваний 1945 года. 1980-е годы показали, что эти опасения не были беспочвенными. Что характерно, как и в конце 1960-х, в середине 1980-х годов процесс возглавила все та же «прослойка интеллигенции»…

А в те августовские дни десятки тысяч советских военнослужащих написали заявления, в которых выражали готовность пролить кровь во имя защиты интересов Родины и оказания «интернациональной помощи братскому народу Чехословакии». В газетах тогда появлялись открытые письма деятелей советской культуры в поддержку действий армии. Мнение художественной интеллигенции, по всей видимости, представляло значительный интерес для власти. Вот один из откликов на события в Чехословакии: «Творческие работники БДТ имени М. Горького с чувством глубокого возмущения встречают сообщения о провокациях правых элементов в ЧССР. <…> Мы верим и надеемся, что благодаря постоянной помощи ЦК КПСС процесс нормализации пойдет быстрее». Не отставали и писатели: Константин Федин, Михаил Шолохов… Впрочем, Константин Симонов и Леонид Леонов отказались участвовать в этой кампании, а Александр Твардовский сопроводил свой решительный отказ краткой запиской: «Письмо писателям Чехословакии подписать решительно не могу, так как его содержание представляется мне весьма невыгодным для чести и совести советского писателя. Очень сожалею». Ему, лауреату Сталинских премий, члену КПСС, а до 1966 года кандидату в члены ЦК, бунтовать было труднее, чем молодым Евтушенко и Табакову. Твардовский написал четыре строки, не предназначенные для тиражирования. Для себя.

Что делать мне с тобой, моя присяга?

Где взять слова, чтоб рассказать о том,

Как в сорок пятом нас встречала Прага

И как встречала в шестьдесят восьмом?

Писатели опасались возвращения сталинских порядков – с карательными постановлениями и «черными воронками». Но заморозки продлились сравнительно недолго. В начале 1970-х маятник качнулся в другую сторону: в холодной войне наступило время разрядки и СССР на несколько лет вернулся к мягким оттепельным позициям.

Дети «Пражской весны»

Итоговый баланс легко просчитывается из XXI века. Для участников правозащитного движения август 1968-го стал рубежом, после которого они перешли к жесткому противостоянию системе, считая любой компромисс с властью предательством. Если говорить о более широких кругах либеральной интеллигенции, то после 1968 года ее значительная часть распрощалась с искренним советским патриотизмом. Отныне многие строили свои взаимоотношения с государством на принципах любви по расчету и двойной морали, а при малейшем перестроечном послаблении цензуры даже самые покладистые тут же превратились в бурных критиков системы.

«Пражская весна» повлияла и на мировоззрение молодого поколения функционеров – тех, кто продвигался по служебной лестнице в обкомах, в научных институтах, в министерствах. Они соблюдали правила игры, колебались вместе с генеральной линией, аплодировали Леониду Ильичу, но потаенно мечтали о чем-то более «прогрессивном» и свежем. Им нравилось считать себя «диссидентами внутри системы». В потаенном сознании возник романтический миф о «Пражской весне» как неосуществленной мечте о построении «социализма с человеческим лицом». Одним из идеологов чехословацких реформ был Зденек Млынарж – секретарь ЦК компартии Чехословакии в 1968 году и университетский приятель Михаила Горбачева, ко времени «Пражской весны» доросшего до поста первого секретаря Ставропольского горкома КПСС. Они встречались летом 1967-го, и Горбачев жаловался однокурснику на давление из центра. Ему уже тогда, оказывается, не хватало свободы…

Не прошло и двух десятилетий, как идеи архитекторов «Пражской весны» нашли выражение в романтических поступках лидеров советской перестройки. Для многих «диссидентов внутри системы», которым в 1968-м было слегка за тридцать, перестройка стала своего рода реваншем за растоптанную пражскую мечту. Неудивительно, что, став весной 1985 года генеральным секретарем ЦК КПСС и получив карт-бланш для преобразований, Горбачев избрал модель реформ, схожую с чехословацкой. Действуя по рецепту «Пражской весны», он быстро пришел к выводу о необходимости скорейшего «раскрепощения умов» и утверждения свободы слова, хотя и в ее социалистической модификации, для которой тут же было подобрано специальное слово – «гласность». Вскоре она не оставила камня на камне от того, что совсем недавно считалось «идеалами социализма»…

Заговорил Горбачев и о плюрализме мнений – этот термин тоже мелькал в программных документах «Пражской весны». В международной политике архитектор перестройки сделал ставку на новое мышление, проявившееся в максимальной открытости и максимальной же сговорчивости. Увы, в условиях жестко конкурентной внешнеполитической среды романтические представления о природе международных отношений быстро обернулись пренебрежением к интересам собственного государства… Уже в 1987 году в СССР стали открыто критиковать политику брежневского Политбюро ЦК в отношении Чехословакии. Вот уже и Евтушенко в амплуа трибуна читал свои крамольные стихи перед многотысячными аудиториями. Но, как и в 1968-м, стихия оказалась сильнее стратегии.

«В Советском Союзе делают то, что мы делали в Праге весной 1968 года, действуя, может быть, более радикально», – признавал в конце 1980-х Зденек Млынарж. Впрочем, как и в случае с 1968-м в Праге, в Москве во второй половине 1980-х радикализм помыслов и поступков уже никого не пугал. В стране как будто включился механизм самоуничтожения. «Весна» кружила головы, а управлять этой бурей прорабы перестройки так и не научились. Безвластие оказалось главной проблемой последних лет и месяцев существования Советского Союза. В конечном счете творческая интеллигенция отвернулась от своего недавнего кумира – слишком умеренного, по ее мнению, реформатора Горбачева – и без памяти влюбилась в радикального ниспровергателя системы Бориса Ельцина. Так, и певчие птицы «Пражской весны», и архитекторы советской перестройки получили результат, обратный собственным ожиданиям. Для первых все закончилось танками на улицах, для вторых – распадом СССР. При этом вопрос о том, возможен ли был в принципе «социализм с человеческим лицом», так и остался открытым…

Ода танку

Поэт-фронтовик Михаил Владимов, возмущенный подпольными стихами Евгения Евтушенко, ответил популярному властителю дум в многотиражном «Крокодиле». Получилась ода мемориальному танку Великой Отечественной, который был установлен на площади Советских Танкистов (ныне площадь Кинских) в Праге. Он оказался свидетелем смуты 1968 года и наконец получил поддержку от дружественных танков в те самые августовские дни, когда, по мнению Владимова, не давили, а защищали правду.

Еще у дальних рубежей мы не готовились к походу,

А этот танк пришел уже на помощь братскому народу.

По праву вмешиваясь в спор, в дела текущего момента,

Он осквернителям отпор давал с трибуны-постамента.

Он был исчеркан, как доска, исклеен гнусными листками,

И чья-то подлая рука ему в лицо бросала камень.

А танк все сдерживал себя и молчаливо вел сраженье,

Из окруженья выходя и попадая в окруженье.

Но было трудно одному.

Чтоб обеспечить тыл и фланги, явились вовремя к нему его собратья – наши танки.

……………………

Исполнив миссию свою,

Все танки вновь ушли за Прагу.

А он остался. Он в бою

За Революцию и Правду!

Танк ИС-2М № 23, участвовавший в освобождении Праги весной 1945-го, простоял на постаменте до лета 1991 года. Памятная доска гласила по-русски и по-чешски: «Вечная слава героям – гвардии танкистам генерала Лелюшенко, павшим в боях за свободу и независимость нашей Великой Советской Родины». В наше время мемориальный танк находится в музее в Лешанах, под Прагой.

Источник: журнал "Историк" №6 2018