Потерянный Рай.
Корнин действительно искал предлог на месяц-два отлучиться из Борисовки. Но никак не мог решить, на кого оставить хозяйство. Выбор был невелик: Александра или Золотарёв. При известных достоинствах жены и свояка, полностью ни на кого из них нельзя было положиться. Неожиданно выручил Борис. Способный малый. Но больно решителен. Не наломал бы дров. Ладно, если где и даст маху Борька, большой беды не будет. Потеря перекроется другими доходами. Ишь, разошёлся: в полтора раза! А что - молодец! Уважаю!
Отпуск же себе предоставил Корнин не от усталости. Все послевоенные годы Игнатий не выходил из головы старшего брата. Почему он скрывается? И что скрывает? Сначала Андрей надеялся, что когда-нибудь да изменятся обстоятельства, мешавшие второму Борисовичу открыться, и большая фигура его заполнит дверной проём: встречайте, родные, вот я! Но миновала, казалось, вечность, а от Игнатия ни слуху, ни духу. Да жив ли?
Последний безответный вопрос понудил старшего брата к розыску. На запрос из Борисовки Главный штаб ответил, что обер-офицер такой-то умер от ран в 1813 году на Висле. Здрасте вам! Как же покойник умудрился через пять лет отправить сестре «гостинец»? С того света, что ли? Что ж, спасибо и за такие сведения, появилась ещё одна зацепка: Висла, река в Польше. Поиски усложнились тем, что после отписки из Главного штаба они становились для Андрея негласными. Видимо, у Игнатия, сына Борисова, были причины оставаться среди мёртвых. Только очень близкие ему люди в новой жизни могли знать, что их Игнацы когда-то был русским офицером такого-то полка. Скорее всего, он и фамилию сменил и национальность, сейчас какой-нибудь пан на «ский».
Среди надвислянского панства и стал осторожно шарить Андрей. В Ивановке брат у сестры гостевал всего сутки. Покинул её, огорчённую краткостью заезда. Обещал задержаться подольше на обратном пути. О цели своей поездки на запад не сказал, сослался на дела в столице.
Пропущенная глава.................................................................................................................................
..........................................................................................................................................................
..........................................................................................................................................................
Корнин сдержал обещание. На обратном пути сестру вновь посетил. Снег в том году выпал рано. Днём в покоях Антонины светло, будто в каждое окно заглядывает по солнцу. И от этого ей радостно на душе...
Ивановская тишь, беззаботность разнежила, обленила владетеля вотчины на Аше-реке, не дававшего себе спуску дома. Всё чаще, играя с сестрой в дурачки за самоваром, под домашнюю наливку, брат мечтал:
- Помяни моё слово сестрица, ещё тройка лет, натаскаю Борьку, передам ему хозяйство (он, подлец, ух какой способный, ты знаешь!). И - к тебе, богу молиться. Не будет мне там покоя. Сам себе не дам. Знаю себя. Пусть там Александра свои салоны с дочками устраивает, пока замуж не повыскакивают. Сашка в град Петра собирается, интересуют его всякие механические штучки… Опять ты - дура! Подставляй-ка нос.
Перед самым отъездом на Урал нехорошее настроение овладело Андреем. Он пытался объяснить его тяжестью разлуки с сестрой, уже не молодой, седьмой десяток разменявшей, но чувствовал, причина не в этом. Так и уехал в тревоге. И дорога её не развеяла.
На последнем перегоне наёмная кибитка с Корниным нагнала медленный обоз. «Откуда, мужики?» - «Из Уфы, купца Пятиалтынова мы» - «Что везёте?» - «Оборудование для шахты да шанцевый инструмент». – «Кому?» - «Корнин заказал, промышленник тутошний». – «Чего врёте! Я сам Корин». – «Прости, Борис Андреевич, не признали. Больно ты, барин постарел за месяц». – «Я не Борис Андреевич, я Андрей Борисович». – «Ну, тада неча гутарить. Нашему хозяину заказ делал другой, Андреичем зовётся». – «Гони!» - в сердцах крикнул вотчинник ямщику.
Вот и граница его владений, помеченная пирамидкой из колотого камня. Навстречу воз с зерном. «Чего тут у нас, Тимофей, делается?» - «Да много чего барин. Всё вверх дном». – «Погоди! Как живёте?» - «Кака жисть! При тебе, благодетель наш, хоть летом с ног валились, да зимой отдыхали. А теперь нас и в снег молодой барин в работы взял. Шахты копаем. Дудок понатыкали, весь чернозём испоганили. Мы таперча не христьяне, мы заводские».
Корнину не хватило терпения ждать Бориса для дознания в доме. Отпустил кибитку возле конюшни, велел седлать своего битюга. И понёсся дозором по вотчине. Отмечал, не останавливаясь, места, где снежный покров был испачкан вывалами породы. Где-то стучала паровая машина. Хмурый люд, с лопатами, с кайлами, молчаливо расступался, когда барин мчался на них. А ведь раньше всегда неслось: «Благодарствуйте, батюшка Андрей Борисович!». Решил, что вернее всего перехватит сына на той, единственной шахте, которой вскрыты золотоносные пески в первый год.
Ан нет, не застал. Зато увидел здесь то, чего в начале осени не было. Неподалёку от семейной избы торчали над сугробами крыши жилых землянок. Жестяные трубы дымили. Рядом с аккуратным устьем старой шахты, прикрытым от непогоды конической крышей на столбах, зияли среди вывалов красных глин и серого промытого песка обыкновенные ямы с деревянными воротами над каждой. Незнакомые люди поднимали с забоя бадьи с золотоносным песком, грузили им тачки и катили груз по дощатым мосткам к промывочному устройству (вашгерд, вспомнил Корнин пояснения Золотарёва). Туда ручными насосами подавалась из ручья ледяная вода. В ней, орудуя деревянными лопатками и щёточками, доводчики отделяли от пустого песка шлих, тёмно-серый осадок из крупиц железняка, содержащий золото.
- Что за люди?! - гаркнул хозяин, не видя среди старателей ни одного знакомого лица. От такого оклика его крепостные приседали и крестились, как при громе. Но эти, не прекращая работы, равнодушно взглянули на крикуна. Только один старик, с железной лопаточкой для отбора золота, пояснил:
- Мы - посессионные, - и добавил тихо, подойдя ближе. – Не шуми, барин, народ озлоблен.
- Ты кто, дед?
- Штейгер я.
- Эх, ты!… – в сердцах выругался Корнин и дал каблуками шенкеля. Битюг рванул с места.
В тот день всадник в бекеше и меховом картузе насчитал по ручьям, стекающим с увалов, полдюжины ям с воротами. К ним лепились землянки. Один промысел оказался на заветной линзе, где чернозёма было на два аршина.
Разъярённый хозяин ворвался в дом. Молва уже донесла весть о его возвращении. Поэтому, кроме радостного лица младшей девочки и любопытствующего Сашки (интересно, что сейчас будет?), встретили его взгляды настороженные, но уверенные в себе. По мелочам обстановки и нарядов, видно было, что за три неполных месяца доходы имения возросли. Впрочем, ничего этого в те минуты Корнин не видел, никаких выводов не делал. Им владела одна, но пламенная страсть. Не взглянув на старшего сына, бросил: «Зайди ко мне!» и прошёл, гневно стуча сапогами, в кабинет. Когда дверь за Борисом закрылась, надвинулся на него выпуклой грудью:
- Ты что творишь? Как посмел ломать хозяйство?! Я же говорил тебе: наш основной доход должен быть от земли. Это наш мир, русский мир земледельцев. Как только крестьяне превратятся в старателей, они потеряют облик человеческий. Тебе мало на личные расходы? Ты обут, одет. Все сыты, довольны. А!
Корнин почувствовал, что задыхается. Борис этим воспользовался.
- Давай поговорим, отец, трезво. Этот святой русский мир, если его оставить, каким он был при Рюрике, доведёт Россию до нищеты и голода. Я видел фермы в Померании. Немцы на своих суглинках снимают с десятины зерна больше, чем мы с чернозёмов. Но не в том дело. Почему ты не хочешь быть богатым и обогатить своих крестьян? Деньги ведь под ногами. Огромные деньги. Между прочим, золото наше тоже из земли. Ты мне доверил хозяйство. Я и хозяйничал по своему разумению. Доход за эти месяцы на двести тридцать процентов возрос. Прошу тебя, сегодня успокойся. Я понимаю тебя. Отужинаем всей семьёй, а завтра – утро вечера мудренее.
Андрей Борисович уже остывал, но не от слов сына, а от усталости, накопившейся в дороге, особенно в этот день. За столом Александра умело поддерживала искусственное оживление. После ужина отец семейства, велев горничной постелить в кабинете, сразу направился спать. Его нагнал, бодая воздух лысым лбом, Золотарёв: «Прости меня, Андрей Борисович. Не сладил с собой, поддался племяннику. Бес попутал». Корнин только махнул рукой. Засыпая, он ощутил облегчение. Вдруг привиделся заснеженный косогор с рощей, сбегающей вниз к пруду, запечатанному ледяной крышкой. Присела на край постели Антонина, стала сдавать засаленные карты. И запах отцовского дома наполнил кабинет. Мелькнула последняя, перед полным погружением в сон без сновидений, мысль: «Да пусть делают что хотят! У меня есть убежище».
С тех пор, как с молчаливого согласия Андрея Борисовича, по возвращении его в Борисовку, управление имением перешло в руки Корнина Младшего, отставной капитан зачастил к сестре. Отлучки его из дому становились всё продолжительней на радость Антонины. Нельзя сказать, что владелец вотчины ни во что на Аше-реке не вмешивался. Во время сева, при уборке хлебов бывал даже очень активен. Он как бы провёл межу между двумя уделами – своим личным и добровольно уступленным старшему сыну. В уме. Территориальный раздел не проводился, о таком и речи не было. Но, если золотодобытчик останавливал свой глаз на каком-либо участке, граница между промышленной зоной и пахотной землёй передвигалась в его пользу. Рудокопы высылались на новое место без промедления. Бывало, и клин, оставленный под пар, навсегда уходил из рук сеятеля. Из году в год пашня съёживалась. Земля уродовалась ржавыми вывалами из шахт, шурфами и дудками, канавами. Рядом с добротными избами пахарей появились наспех сколоченные бараки под толчеи и промывальни, землянки для прибывающих год от года посессионных крестьян.
Пришла весна, когда, после сева яровых, Андрей Борисович, по обыкновению своему, будто собрался в рощу по грузди, сел в крытую коляску возле конюшни и направился наезженным путём на запад. Обычно он возвращался к сенокосу. А на сей раз Александра только письмо получила. Муж обещал вернуться зимником. С тех пор началась для старого хозяина башкирской вотчины жизнь на два дома. Тёплые месяцы проводил в Ивановке. В холода наслаждался уютом библиотеки борисовского дома. Когда глаза уставали от чтения, менял книги на седло и удочки. Видели одинокого всадника в заснеженных полях, узнавали его сгорбленную фигуру на речном льду у проруби. Борис Андреевич уже всё хозяйство в руки свои забрал. Всё у него работало, как на немецкой ферме, где находится место и ухоженному полю, и чистому хлеву, и фабричке, чтобы ни одна коровья лепёшка воронам не досталась.
Долгое отсутствие патриарха семейства никого не огорчало и не радовало. По возвращению домой его встречали так, будто он с часовой прогулки по окрестностям вернулся. «А, это ты?» - спрашивала вечно захлопотанная Александра. Первенец обнимал отца за плечи – всегда мимоходом. Родственные чувства его не переполняли. Вот Сашка бы… Только Сашка уже покинул дом для серьёзной учёбы. И дочки разлетелись из родительского гнезда. Дворовые люди, которые, бывало, встречали выезжавшего в Ашу барина подобострастным «с возвращеньицем-с!», теперь молча кланялись. Лишь подрастающие дети Бориса, девочки-близнецы, проявляли искреннюю радость. Тормошили, расспрашивали деда, что привёз, что приключилось в дороге, что нового увидел, с кем и о чём разговаривал.
Борис присмотрел себе жену в Уфе, в отсутствии отца, заручившись его равнодушным благословением по почте. Обвенчался с ней, отгулял не шумную свадьбу. Невестку свою, дочь промышленника, Андрей Борисович толком рассмотреть не успел – она умерла от сердечного приступа после тяжёлых родов.
При последнем возвращении в Борисовку хозяин вотчины своих не застал. Дом был битком набит служащими неизвестной ему Компании «Корнин и сын». Оказалось, ею временно заправляет директор Золотарёв. От былого Степана Михайловича остался какой-то высушенный стручок. Однако старость, лишив рудознатца мяса на костях, сухожилий не тронула. Он остался неутомимым. Корнин услышал от него, что его родные переселились в Уфу, в просторный дом вдового промышленника, Борисова тестя. Сыновья его перебрались на постоянное жительство в Баку, туда же перевели капиталы. Опустевший особняк промышленник завещал внучкам. Корнин смутно помнил, что разговоры о переезде в столицу губернии велись в семье давно, но как-то неопределённо, вяло. И вдруг – сюрприз! «Могли бы и меня спросить», - проворчал старик и двинулся по вотчине прощальным дозором. Так решил сразу.
Крестьянские дворы носили следы довольства, но в лицах встречных старый хозяин своих крестьян не узнавал. Чужое выражение глаз, нездоровая кожа, какие-то, казалось Корнину, перекошенные черепа. Это были крепостные рабочие – вчерашние пахари, в короткий срок потерявшие связь с землёй. В Приуралье между господином и его живыми «душами» сытая жизнь наладила патриархальные отношения. Кормилица-земля придала поведению людей, их внешности, речи общения некую нравственную чистоту, простонародное благородство. Всё это было потеряно, когда лопата, используемая при веянии ржи, была заменена на заступ золотодобытчика. Огороды при усадьбах борисовских жителей не смогли заменить хлебного поля с его воспитательным влиянием на русскую душу.
Возбуждённая группа мужиков и баб, закончивших смену, бессмысленно и грязно сквернословя, куда-то целеустремлённо направлялась. Корнин, проследил: у рощицы, примыкающей к церковному погосту, появился обшитый еловой доской сруб. Это строение ни с каким другим не спутаешь. Кабак. Кабак на его чистой земле!
Не жалея ног, Андрей Борисович направился на грохот, доносившейся со стороны увалов. Через час трудного хода по местности, изрытой лопатами, захламленной строительным мусором и вывалами коренных пород, вышел на два огромных, из чёрного бруса, корпуса с редкими окнами. Каждое из строений было высотой с трёхэтажный дом. Из кирпичных труб-минаретов валил чёрный дым. В стенах что-то булькало, хрипело, чугунно громыхало. Шумела, как на мельнице, вода. На задах от увалов к корпусам оборванные люди катили по мосткам гружённые породой тачки, обратно бежали порожняком.
"Вот оно что – фабрика! Паровые машины. А эта, что грохочет шестернями, как её?.. Толчея. Значит, до кварцевых жил добрались. Ишь, насос надрывается! Дьявол, дьявол! Прав был тогда Степан".
Пока шёл вниз – к реке, в сторону дома, чтобы попрощаться с Таней, представлял два сказочных воинства, белое и чёрное. Первое, уже обречённое, держало оборону вокруг церкви, изб и господского дома, отступив с полей. Второе обложило белых со всех сторон оборванной толпой с испитыми лицами. Оно накатывается на вооружённых вилами и косами всей тяжестью чугунных, дымящих машин, тачек, гружённых золотом - этого образа самой грязной грязи. А из кабака доносится подбадривающая песня. Плюнул в сторону у Таниного крыльца и с трудом поднялся по ступеням, заскрипевшим под тяжестью его тела.
В Уфе Андрей Борисович застал своих в большом каменном доме с парком на речной круче над широченной Агиделью. Отчаянно дымя красной трубой, шлёпал лопастями колёсный пироскаф, вызвавший в памяти беглеца образ фабрики на его земле… На бывшей его земле. Сына нашёл в парке за стрельбой из кольта по тыквам, расставленным на колодах под каменной стеной. С иронией заметил: «О, да у тебя, вижу, всяк предмет из золота». Сын с гордостью взвесил на ладони заморскую игрушку: «Служащие компании поднесли к моему тридцатилетию. Только ствол из стали, позолочен. И патроны обыкновенные. Но есть один из чистого золота – и гильза и пуля. Идём в кабинет, покажу». – «Что мне на золото смотреть, Борис. Насмотрелся уж. Для меня важнейший металл – железо. Пашут железом, не золотом. И в серёдке своей твёрдое железо надо иметь. Уж больно мягко твоё золото».
В кабинете сына отец объявил своё решение:
- Ухожу на покой. Пора. Прошу тебя, мой друг, скорее покончим со всеми формальностями передачи наследства. Воля моя – сохранять за нашим родом Ивановку навечно. Там, неподалёку, могилы деда и бабки твоих. И наш с Антониной прах рядом с ними будет положен. Да, я принял решение. Мотаться, как прежде туда-сюда, мне уже не по силам. Пожелает кто из вас проведать стариков, милости прошу, в любой день.
Александра, хорошо, с душой игравшая роль бабушки при внучках, не нашла свободной минутки, чтобы обдумать и осознать решение мужа. Его прощание с Заволжьем приняла, как новый семейный ритуал при очередном отъезде к сестре. На прощанье спросила, не нуждаясь в ответе: «И чего вдруг на зиму собрался?».
На заставке фото из Яндекса
(Заключительная глава "Золото Корнина" следует)
