ЗОЛОТО КОРНИНА. ГЛАВА 1
Отрывки из романа "Сказания древа КОРЪ"
Общее предисловие
Издать сегодня книгу в 1000 страниц, согласитесь, -- проблема. Я имею в виду издание за счёт автора. Поэтому свой большой роман "Сказания древа КОРЪ" (см. в портале ХРОНОС под названием "Роман с Россией") разделил на четыре романа меньших объёмов. Два из них ("Чёрный гусар" и "Русская кровь Црной горы" вышли из печати в 2016 и 2019 гг. Третий и четвёртый -- ждут своего часа).
Здесь я начинаю публиковать отдельные главы третьего по счёту произведения. В свою очередь оно разделено на части: "Золото Корнина" и "Железо Корнина". Итак начинаю с первой части.
В пропущенных главах повествуется о прощальной встрече братьев, сынов Борисовых, участников Отечественной войны 1812 года. Подсевшая к из столику маркитантка нагадала братьям, что они закончат войну невредимыми, но никогда больше не увидятся. Она предвидела сложные жизненные пути каждого из братьев.
Кровавое действо и венценосные зрители
В конце марта 1814 года, когда сдача Парижа войскам антинаполеоновской коалиции была предрешена, на голом холме, в виду «столицы мира», остановилась роскошная кавалькада – монархи, военачальники и свиты их величеств. Издали выделялся признанный всеми глава победителей, император Александр Первый, рослый, на светло-сером жеребце, сам весь в белом. Отсюда открывался сразу весь настороженный Париж – его высокие черепичные крыши, бесчисленные башни, золочёный, в подражание кремлёвским храмам, купол Дома Инвалидов. В низине, местами, под греющим уже мартовским солнцем, блестела Сена. Между восточными кварталами города и холмом, на краю рощицы, подёрнутой зелёной дымкой, оживились было синие мундиры возле пушек, завидев кавалькаду. Французские канониры, видимо, решили, что с такого расстояния цель недоступна, и успокоились.
В это время на разбитое шоссе под холмом выползли из-за поворота, в сопровождении пешей прислуги, упряжки полуроты лёгкой полевой артиллерии русских, судя по тёмно-зелёным мундирам и чёрным воротникам. За ними пылило сбитыми сапогами немногочисленное охранение, тоже в зелёном, но с красными воротниками. Внимание французов, готовых к бою, переключилось на ближнюю цель, появившуюся между ними и низким утренним солнцем. Артиллеристы на марше заметили неприятельские пушки поздно. Их внимание отвлекло блестящее зрелище на холме. Чтобы лучше рассмотреть венценосных особ, несколько офицеров стали подниматься по скату. Залп картечью от рощицы пришёлся по ним. Потери среди русских оказались значительными.
Артиллерийский поручик Андрей Борисов, не покинувший колонну ради удовольствия поглазеть на шитые золотом мундиры, волею случая остался старшим по званию при шести пушках. Не рискуя разворачивать орудия на открытом месте под прицелом неприятеля, он приказал ездовым съезжать в лощину, а пешим канонирам залечь на месте. Сам, не мешкая, повёл бегом солдат охранения к роще, в штыковую. Французы не успели дать второй залп. На них произвели впечатление не столько русские штыки (сами были горазды к такой работе), сколько бегущий на них впереди подразделения гигант с обнажённой головой, с тесаком в ручище, издающий лужёной глоткой громоподобное «ура». Бросив орудия незаклёпанными, последние защитники Парижа ретировались в рощу.
Лишь один хромоногий офицер, наделавший русским беды, замешкался у ближнего к дороге орудия. То ли растерялся, то ли старая рана не позволила последовать за товарищами. На него и выбежал Андрей. На миг приостановился. Ему показалось, что перед ним младший из братьев. Настолько лицом и фигурой француз и Петруша были схожи. В следующее мгновение Андрей понял, что обознался. Двойник оказался жгучим брюнетом, когда, сделав выпад банником, потерял кивер. Поединок на тесаке и баннике длился недолго. Француз остался лежать у колёс проклятой пушки.
Андрею не впервой было убивать. Лишать жизни ближнего стало его ремеслом с недоброй памяти Аустерлица. Правда, артиллеристам редко приходилось видеть ещё живые, в последний миг живые глаза своих жертв. А этого француза, похожего на Петрушу, только значительно старшего по возрасту, поручик, наклонившись, разглядывал с близкого расстояния. Француз умер не сразу. Остановив взгляд на удачливом противнике, выдавил из себя что-то не членораздельное. Потом глаза закрылись.
Андрею стало не по себе. Боковым зрением заметил тень сбоку. Скосил глаза: короткая юбка в крупных складках, нарядные полусапожки – маркитантка, та самая из кабачка? Спросить не успел, она быстрым шагом удалялась в сторону рощи. В ушах поручика ещё звучали её слова: «Жаль его. Напрасно. И тебя жаль, поручик. За эту смерть придётся многое отдать». Что за наваждение! Что ему отдавать? Проклятая баба, вещунья!
Из этой мысленной горячки с трудом вывели поручика настойчивые оклики унтера: «Вашбродь, вашбродь!..» - «А! Что? Что тебе? » – тут только офицер увидел солдат охранения, сходящихся после атаки к своему командиру. Поручик с досады хлопнул ладонями по ляжкам, точно из пушки пальнул, и замер в недоумении. Чёрная фигура маркитантки на салатном фоне косогора вдруг расплылась, растворилась в воздухе. «Привиделось», - решил с облегчением, списав непорядок в своей голове на волнение, пережитое возле умиравшего француза. Тот уже не шевелился.
За этим коротким сражением наблюдали с вершины холма вершители судеб мира. Когда дело было кончено, царь Александр велел адъютанту с генеральскими эполетами подозвать бравого офицера. Артиллерист сразу узнал императора, не смутился, лишь вытянулся привычно перед начальством, подкупающим знаменитой на всю Европу «улыбкой глаз».
- Как зовут, герой?
- Поручик Андрей, сын Борисов, ваше величество.
- С сего дня - капитан, Андрей Борисович. Командуй полуротой… Фамилия-то какая?
Теперь артиллерист смутился.
- Стало быть… Борисов…
Русские в свите государя обменялись понимающими улыбками, «немцы» в лад тоже заулыбались, ничего не понимая. Царь обратился в пустоту по-французски:
- Как называется ферма, где мы лошадей поили?
- Корни, - отозвались услужливые голоса.
- Корни? Хорошо, запишите героя капитаном Корниным. Да, через чин. Заслужил, - и тронул поводья.
У новоиспечённого капитана закружилась голова. Не от неожиданного повышения в чине. Будто увидел монархом дарованную фамилию начертанной огромными буквами на тугих мартовских облаках. И сразу бросился в глаза первый слог – «кор»: от "корня" по-русски, "сердца" по латыни. Что-то колдовское, грозное почудилось в этих словах... Венценосные особы и блестящая кавалькада ускакала.
Из лощины уже выползали орудийные упряжки в окружении пешей прислуги.
Артиллерии отставной капитан
Поминать российские дороги недобрым словом русские стали по возвращении из заграничного похода. Запомнились отличные немецкие шоссе, с водостоками по обочинам, устланные утрамбованной щебёнкой, нередко мощённые камнем. Заметно уступали им дороги Франции. Но и они вызывали зависть. Даже первейший в России тракт, соединяющий столицы, новую с древней, казался лишь несколько улучшенным путём сообщения, посуху, что прокладывались между уездными центрами. Какую же оценку могло заслужить у путешественника на колёсах обыкновенное грунтовое ответвление в сторону Мурома и дальше – на Арзамас от печально знаменитой Владимирки, утоптанной до каменной твёрдости сотнями тысяч каторжных ног!
Обшарпанную коляску, когда-то покрытую чёрным лаком, но, слава Богу, ещё не старую, крепкую, с поднятым верхом, влекли, надрываясь, две тощие лошадёнки. Дорогой здесь называлось ухабистое, в рытвинах, углубление в глине. В низинах, где грунтовые и атмосферные воды и в сушь не успевали просыхать, колёса засасывало по ступицы. Ездовая пара с трудом выдирала экипаж из вязкой грязи. На подъёмах и на спусках весенние солнце и ветер делали дорогу легче, и ямщик, гикая, переводил тягловую силу на рысь. Когда леса сменились осиновыми и берёзовыми рощицами, когда пошли чернозёмы, коляска местами уже не катилась по просёлкам, а волоклась, ползла, плыла на рессорах, как на полозьях саней. Редки стали сёла с церковью и погостом, всё чаще попадались на пути деревеньки. Глушь, пустота, но сердце путника билось в радостном волнении. Андрей Корнин приближался к отчему дому, оставленному тринадцать лет назад, в позорный год Аустерлица, когда впервые понюхал пороху.
Ещё далеко не старый лицом и большим, крепким телом зрелый, что называется матерой, отставной капитан ехал вступать во владение отцовской вотчиной. На нём был вытертый серо-зелёный внестроевой сюртук военного покроя, без знаков различия, в тон ему дорожная широкополая шляпа. Ноги в сапогах с отворотами поставил на «подножную шкатулку», обшитую оловянным листом. В неё вместился нехитрый скарб, канцелярские бумаги и пакет, перевитый крест на крест бечевой. Прогонные деньги для расчёта со станционными смотрителями и подорожную он держал в боковом кармане. Другой карман заполнил мелкими ассигнациями, медными и серебряными монетами. Они предназначались, по раздумью, на скудные обеды в дорожных трактирах и на вознаграждение паромщикам на переправах через реки. С неделю тому назад, под перезвон заутрени, покинул Корнин Москву через Рогожскую заставу.
Пока катил оживлённой Владимиркой, развлекался внешними впечатлениями. Вот у деревни Горенки за подстриженными кущами парка высится сверкающей громадой дворец Разумовского, а с другой стороны дороги это великолепие оттеняет приземистое, жёлтое с белым, казённое здание полу-этапа. Вот за крутыми откосами над Клязьмой встаёт Владимир, великокняжеская столица Залесской Руси. Она впускает путника через Золотые ворота, дабы подивился тот белокаменным кружевам Успенского собора. А вот, после Боголюбова, над заливными лугами, над светлой речкой Нерля, отражаясь в ней, стоит, будто в чистом небе, невесомый, цвета первого снега, однокупольный храм Покрова. Самое изящное строение легендарных времён Всеволода Большое Гнездо. А из трактира музыкальная машина доносит мелодичное позванивание. Узнаётся: «Аскольдова могила».
Потом мысли, лишённые ярких раздражителей, увели в глубь памяти. Вспомнился Париж. Летом 1814 года артиллерийский офицер без сожаление сказал ему «адьё», полагая, что мир, наконец, установился в Европе. Русские без сожаления покидали столицу мировых соблазнов. Она приелась и вывернула наизнанку карманы. Как-то он, офицер победившей армии, отказал себе в бокале пива, проходя мимо кабачка у ворот Сен-Дени. Только ли жажда соблазняла завернуть? Уже пройдя мимо вдруг представил себе брата Сергея, сидящего в том кабачке. А, фантазии!
Не все воинские части возвращались домой скорым шагом. Штабс-капитан Корнин с приданной ему командой двигался в сторону Отечества, останавливаясь на вспаханных ядрами полях сражений. Между оползающими насыпями редутов и могилами, отыскивал и ставил на колёса пушки, брошенные в спешке при движении русских армий в сторону Парижа. За этим делом застал его март 1815 года и весть о возвращении узурпатора в Париж. Бурбон бежал. За «100 дней Наполеона Бонапарта» командир уже роты лёгкой полевой артиллерии капитан Корнин успел только развернуть упряжки в сторону заходящего солнца. Европа готовилась к новой войне. Все разговоры – только о ней. Сказывали, в окружении французского императора появилось несколько новых лиц. Среди них – отчаянный рубака Серж Корсиканец. Новый Мюрат, уверяли всезнайки из нестроевых. Портрет гусара в немецкой газете вызвал удивлённый возглас сдержанного обычно Андрея Борисовича: «Вылитый брат Сергей!». После Ватерлоо владелец этой странной фамилии, похожей на кличку корсара, в прессе и молвой больше не упоминался.
Когда батарея капитана Корнина вновь загрохотала колёсами орудий по булыжным мостовым Парижа, окончательно развенчанный император плыл на английском бриге в последнее невозвратное изгнание. А «белый, в лилиях» король примащивался на ненадёжном французском троне, умоляя коалицию не оставлять Франции, пока живо на острове Святой Елены «это чудовище». Русский оккупационный гарнизон на этот раз задержался во Франции на три года. Возглавил его генерал Воронцов, тот самый, которого вскоре «отличит» в Одессе несдержанный на язык и перо юноша Пушкин злой и несправедливой эпиграммой. При графе, озабоченном прежде всего бесконфликтным сосуществованием войск и мирного населения, нижним чинам стало жить вольготней и сытнее. Офицеры, не верящие в возможность мира, пока жив Бонапарт, пустились во все тяжкие, соря деньгами. Их примеру своеобразно последовал царь, великодушно отказавшись от контрибуции. Александр вообще был плохим финансистом, не отличал рубль от червонца. При сборах домой в 1818 году открылось, что русские задолжали владельцам бистро, различных развлекательных заведений, хозяевам квартир, просто «французским друзьям» и подругам полтора миллиона франков ассигнациями. Как благородный человек, патриот, пекущийся об авторитете родины, граф Воронцов, представитель «варварской страны», продал доходное имение в России и покрыл долги армии из своего кармана. Тощее Министерства финансов в Петербурге поблагодарило генерала тёплым письмом.
Перед выступлением из Франции командир корпуса просмотрел списки унтеров и обер-офицеров русских частей. Рядом с большинством фамилий была записана красными чернилами сумма во франках, долг заимодавцам. На одной строке, без красной пометки, взгляд генерала остановился. Граф подозвал канцеляриста:
- А этот… капитан Корнин?
- Не должен-с, - торопливо пояснила чернильная душа. – Обходился жалованьем-с.
- Похвально. Вот что, любезный, этих святых угодников нашей армии, Корнина и других, сведи в отдельный список и каждому выдай вознаграждение из расчёта средней суммы долга.
- Слушаю-с, ваше высокопревосходительство.
Так скромный артиллерист, живущий от получки до получки, стал обладателем почти одной тысячи франков. Сумма для него фантастическая.
Эти-то деньги, обмененные в Варшаве на рубли, он и вёз в пакете, навороченном из газет и перевязанном бечёвкой. Решил осмотреться в отчем доме, прикинуть, что требует первоочередных трат, только потом развязать кубышку. Застряв в Петербурге для решения дел, связанных с отставкой и введением в наследство, Андрей Борисович обменялся письмами со старшей из сестёр, Антониной, ждавшей братьев в отцовском владении Ивановка. Тем самым он избавился от неожиданностей, которые ждут всякого, лишённого вестей из дому много лет.
На заставке: Русская пешая артиллерия, 1812-1814гг. (Яндекс-картинки)
(Продолжение следует)
