История русской литературы и русской общественной мысли непредставима без Николая Лескова - своеобразнейшего, как никто другой владевшего всеми оттенками родной речи писателя, неподражаемого стилиста и парадоксального, сродни собственным героям, человека.
Однако мы будем говорить не о тонкостях его стиля, не о прихотливых изгибах его писательской и человеческой судьбы, и даже очень мало о его книгах, но ограничимся всего лишь одним аспектом. Мы поговорим о лесковских праведниках и попробуем рассмотреть это понятие в том смысле, в каковом понимал его сам писатель.
Понимание это напрямую связано как с непостижимостью русского характера на внешнем уровне, так и с его глубиной, в которую Лесков постоянно погружался.
Это погружение, которое порождало глубочайшие лесковские прозрения, может объяснить, вместе с тем, величайшие их смущения для читателя, который может хотя бы в какой-то мере понять, например, личность Несмертельного Голована, едва ли не всю сознательную жизнь чисто живущего в одном доме с женщиной, которую он любит, да при этом еще из жалости к ней укрывающего и сужающего деньгами тайно живущего в одном с ними городе ее дезертира-мужа; или историю некрещеного малоросса, воспитанного баптистом и ставшего любимым народом, не в пример корыстолюбивым его собратьям, настоятелем православного храма. Но вот история Павлина из одноименной повести, объявившего себя погибшим для того, чтобы помочь своей молодой жене обвенчаться с соблазнившем ее молодым бездельником, да к тому же государственном преступником – уж этот сюжетец наверняка способен повергнуть простодушно настроенного и рутинно мыслящего православного в немалое недоумение, если не повергнуть в оторопь.
Вообще, читая Лескова, словно плывешь по реке с многочисленными, увлекающими вглубь водоворотами, глубина которых задается или определяется не столько какими-то особенными поворотами сюжета, сколько, главным образом, неожиданными закоулками причудливого русского характера.
Именно по причине глубочайшего знания всех его закоулков, опыт праведников Лескова и привлекателен, и достоин примера – хотя и не всегда. Ведь дело том, что в русской православной жизни даже внутри церкви как общественного института, в котором столь много не устраивало Лескова, есть звание гораздо выше, которого Лесков не брал в расчет. Звание это – звание святого, явным образом прошедшее мимо внимания писателя.
Лескова, похоже, не слишком занимали внутренние изменения человека на его пути к Богу (он их и не изображает в своих произведениях, а если и изображает, то крайне редко) – его больше интересует так сказать стабильная ( и врожденная, между прочим) праведность, выражающаяся не только в служении ближним, но и в обстоятельствах общественных – в государственной, например, службе, что видно на примере героя повести «Однодум» – эксцентричного, но и цельного, сродни ветхозаветным праведникам, городничего. Превращение же грешного человека через покаяние в святого остается вне сознания Лескова. Вообще даже и сам термин святость, кажется ни разу не фигурирует в его произведениях.
Характерно, что в очерке «Инженеры – бессребреники», который входит, между прочим, в цикл произведений, так и названый - «Праведники», очень мало места занимает образ инженера Дмитрия Брянчанинова, будущего святителя Игнатия, епископа Кавказского, равно как и его сподвижника будущего монаха Михаила Чихачева, по всему долженствующих занять по своей значимости главное место. Но - нет, Лесков ограничивается недостоверными сведениями о событиях их жизни (признаваясь, впрочем, в их недостоверности – и тут же, в сносках, приводит и достоверные).
Этот чрезвычайно странный прием, дурача читателей, он будет применять и в дальнейшем – и исключительно именно к святым, например, приводя анекдотические случаи из жизни святителя Филарета Московского – и приводя именно как достоверные происшествия, а не как анекдот, отобразивший их в гротесковой форме.
Но вернемся к «Инженерам- бессребреникам», где, в отличии от беглого очерка жизни и деятельности святителя Игнатия и иеродиакона Михаила, отнесенных автором в ряд других праведников, чрезвычайно подробно описаны все перипетии деятельности третьего героя – поставившего своей целью честное служение на государственной службе инженера Николая Федоровича Фермора, вследствие неумения приспособиться к ставшими привычными для других неформальным обстоятельствам вскоре сошедшего с ума, а затем и покончившего с собой.
В подобных вопросах и самого Лескова, похоже, зачастую подводил излишний его темперамент общественного деятеля. Он пытался выполнить заведомо невыполнимую задачу – соединить церковь земную, как один из общественных, так сказать, институтов, с небесной ее сущностью; но, не находя в современной ему общенародной и бытовой церковной жизни этого совмещения, проникаясь естественным отвращением к уродствам современного ему церковного быта, в запальчивости уходил в сторону, зачастую очень далеко даже и от самого православия, пытаясь увидеть это совмещение то в протестантизме (в частности в квакерстве, как в повести «Юдоль»), то вообще в отколовшихся от него осколках, вроде симпатичной ему штунды, представители которой очень привлекательно выведены в ряде его произведений ( например, в том же «Некрещёном попе»).
И, что самое рискованное, ни писатель, ни его герои не желали бы даже и до смерти мириться ни с бесчинствами, творящимися в церкви, ни с беззакониями, как сетью опутавшими как русскую жизнь на уровне быта, так и многочисленные ее общественные институты. С ними и невозможно мириться; но страшно то, что свой гнев лесковские праведники направляют не только на само беззаконие, но и на людей, творящих его.
Что уж говорить, если даже многоопытный соборный протоиерей Савелий Туберозов, восстав однажды против этих несправедливостей и бесчинств, идет до конца в своем бунте – и доходит до того, что не раскаивается в этом даже и в предсмертной исповеди и едва не умирает в состоянии не прощения и в не утихающем и не отпускающем гневе:
«Отец Захария, склонясь к изголовью Туберозова, принимал на ухо его последнее предсмертное покаяние. Но что это значит?..Какой это грех был на совести старца Савелия, что отец Бенефатов вдруг весь так заволновался? Он как будто даже забыл, что совершает некое таинство, не допускающее никаких свидетелей и громко требовал, чтоб отец Савелий кому-то и что-то простил. Перед чем это так непреклонен у гроба Савелий?
- Будь мирен! Будь мирен! Прости! Прости! – настаивал кротко, но твердо Захария. – Коль не простишь, я не разрешу тебя…
- Богом живым, пока жив ты, молю… - голосно вскрикнул Захария и остановился, не докончив речи.
Умирающий судорожно привстал и снова упал, потом выправил руку, чтобы положить на себя крест и, благословясь, с большим усилием и расстановкой произнес:
- Как христианин я…прощаю им мое пред всеми поругание, но за то, что букву мертвую блюли…они здесь…Божие живое дело губят…
Торжественность минуты все становилась строже: у Савелия щелкнуло в горле, и он продолжал, как будто в бреду:
- Ту скорбь я к престолу…Владыки царей…положу и сам в том свидетелем стану…
- Будь мирен: прости им! Все прости! – ломая руки, воскликнул Захария.
Савелий нахмурился, вздохнул и прошептал: «благо мне есть,яко смирил мя еси» и вслед за тем неожиданно твердым голосом договорил:
- По суду любящих Имя Твое просвети невежд и просвети слепому и развращенному роду его жестокосердие.
Захария с улыбкой духовного блаженства взглянул на небо и осенил лицо Савелия крестом».
Туберозов все таки находит в себе силы разграничить зло с делающими его и заочно примириться с ними; но и перед другими праведниками Лескова то и дело встает эта же дилемма: жить ли, мирясь с бесчестием, зачастую творящимся в Божьем храме, коим, по существу, является не только Церковь, но и весь Божий мир с неведомыми до поры человеку промыслительными ходами, или восстать против него - и в этом восстании уже по чисто русской привычке идти до конца в своем неприятии искажений и неправд, словно сетью опутавших церковь и смущающих каждого, кто их не приемлет?
Но если это так, то может ли восставший полагаться на свою собственную правду, тем более, если она видится ему правдой не простой, а Божьей?
Да никак нельзя.
Что до меня, то самым опасным – опаснее даже столь ненавидимого Лесковым типа русского лицемера, мне представляется тип русского правдолюбца, значительно выродившегося, правда, по сравнению с лесковским, но, несомненно, дожившего и до наших дней, носящего в себе черты с одной стороны вроде бы привлекательные, но с другой – бестолковости и занудства, который всей душою жаждет правды, однако не понимает, как и где ее искать. Что чутко было подмечено Василием Шукшиным, выведшего длинную череду персонажей, заряженных пытливым, без нужного понятия, характером, зачастую представляющим опасность для самих себя и смущение для окружающих.
Дело ведь еще в том, что вопросы, которыми они сами себя озадачивают, наверно, вообще неподъемны ни для кого из людей.
Шукшин это осознавал, но вот осознавал ли Лесков?
Наверное, осознавал; вот почему, в частности, вопрос русского индивидуального праведничества у Лескова не существует обособленно – он зачастую сопрягается у него с вопросом вольного трактования моральных вопросов в социальной сфере. Поэтому, размышляя о попытках разрешения этих и подобных проблем Лесковым, ввиду их противоречивости самому читателю чрезвычайно трудно ему противостоять, не разделить его позицию и самому не впасть в искушение
Отсюда еще один парадокс, связанный с деятельностью (и не только литературной) Лескова: он, крайне отрицательно воспринимавший разнобежные и антицентристские силы, вносящие хаос в жизнь России (за что на долгие годы был даже подвергнут обструкции со стороны так называемых прогрессивных деятелей) своими поздними произведениями как раз и содействовал развитию сходных движений, хотя и с противоположной стороны.
Ведь и главный смысл христианства виделся Лескову, как уже говорилось, прежде всего в исполнении социального делания во благо ближних. По этой причине, наверно, он не жаловал привычное русское благочестие, отнюдь не считающее этот вопрос главным
«Дом был, разумеется, благочестивый, - с иронией пишет он об одном купеческом семействе в одном из своих очерков, - где утром молились, целый день теснили и обирали людей, а потом вечером опять молились»
И – в продолжение предыдущего (и с тем же ехидством) – в эпизоде приложения к мощам:
«…с одной стороны одно стеснение, в виде жандарма с белой рукавицею или казака с плетью (их тоже пришло к открытию мощей множество), а с другой – еще опаснее, что задавит сам православный народушко, который волновался, как океан. Уже и были «разы», даже во множестве, и вчера, и сегодня. Шарахнутся где-нибудь добрые христиане от взмаха казачьей нагайки целою стеною в пять, в шесть сот человек, и как попрут да поналяжут стеной дружненько, так из середины только стон да пах пойдет, а потом, по освобождении, много видано женского уха в серьгах рваного и персты из-под колец верчены, а две-три души и совсем Богу представились».
Вполне естественно, что лесковский праведник, предпочитающий делание во благо ближних, но в одиночку, почти всегда выпадает из рамок привычного благочестия и оказывается где-то в стороне от основной массы верующего русского народа - так как, например, Несмертельный Голован, который, по мнению окружающих, «казался сумнительным в вере». И если довести эту мысль до крайности, то может оказаться, что, по Лескову, сознание русского человека шире русской православной веры ( вспомним в этой связи Достоевского с его: широк русский человек, надо бы его сузить), в особенности обстоятельств того времени, рамками которого его, промыслом Божьим, пытались ограничить.
У Лескова же чистота восприятия Бога неизбежно связывается еще и с отдалением, или, если мягче, с некоторым дистанцированием от оснований заложенной Им, однако со временем деградировавшей, по мнению писателя, Церкви. Посему он ищет Христа и в штунде, и в квакерстве, и в толстовстве, и даже в язычестве («На краю света»).
По Лескову, православная церковь – такая, какой она сложилась к его времени – это как раз неполнота даже во нравственном, не говоря уж о мистическом ее смысле; и Лесков, похоже, даже внутри себя постепенно перестает различать эти категории, с ним происходит то же, что и с фанатиками старообрядчества, которые, искренно радея о чистоте благочестия, незаметно подменили его своими представлениями о нем.
Несколько огрубляя, можно сказать, что, по предсмертным взглядам Лескова, в целях постижения сути православия неизбежен отход от формальностей, порожденных им. И действительно, многие из его героев, иной раз весьма глубоко рассуждающие на тему внутреннего усовершенствования и в бытовом делании являющиеся нравственным примером для окружающих, зачастую избегают хождения в церковь, и по обыденным меркам являются неисправимыми еретиками. Тем не менее, в целях извлечения поучения и пользы, читателю Лескова важно уловить ту грань, на которой ему можно и должно остановиться.
Самим Лесковым, как известно, грань эта в конечном счете была утеряна – в своих поисках сокровенной сути христианства он дошел до таких нежелательных приделов, где уже его попросту несло и не было никакой возможности самостоятельно остановиться. Однако осуждать его за это я считаю себя не вправе. Да и, если бы даже имел такое право - не хотел бы.
