Живу там, где не тускнеет свет.
Все выходные я - в деревне. Мне кажется, что весеннее движение соков в оживающем мире возвращает меня к полнокровной жизни. Я уже не ощущаю изнуряющего жжения в груди, которое не дает покоя, когда находишься в городской квартире, в каменном мешке, где даже великолепные бытовые удобства, рукотворный комфорт, к чему стремился всю жизнь, не устраняют приобретенной сердечной боли.
Почему в деревне уходит боль? Трудно определить, почему становится легче. Первое, что приходит на ум, так это то, что исподволь съедает сердечную мышцу, награждая её невидимыми рубцами, - собственная тщета. Она порождает суету сует, после которой вдруг обнаруживается вся её напраслина: видимость того, ЧТО ты желал, на поверку оказывается мелочным, в сущности, не нужным ни тебе, ни миру.
В городскую квартиру, так или иначе, прорываются средства массовой информации, которые и плодят беззастенчивую суету сует, ту напраслину, которая съедает, как ржа, то здоровое, что у тебя еще жило вкупе с врачующей совестью. А жизнь мгновенна, и за мгновенный её срок не исчерпать того, что, обозвав жизнью, мы тратим на добывание средств. Для желудка, например, и иных телесных удовольствий. Прав поэт Николай Переяслов, сказавший: «Нам столько свыше нам дано, что стыдно жить, трясясь над пятаками!... Владеют нами суета сует, пустые страсти и томленье духа. Где сила денег – там тускнеет свет, Где сила власти – там не встретишь друга».
Деревня, земля, сыновняя забота о ней, обихоженный тобой кусочек пашни может, хоть на время, переменить в твоей судьбе многое. Проходит сердечная боль, во всяком случае, её не замечаешь; растворяются, улетучиваются тщетно-суетные мысли и позывы.
День в деревенском доме начинается не так, как в городской квартире. Он розовым рассветом ломится в окно. Розовым отсветом отсвечиваются и хаты, и сады, и луга, где с ночи осели туманы, и ракитовые кроны у серебряно булькающего ручья, и даже роса на черной пашне моего огородика.
Легкий верховой ветерок, как детский вздох, касается свежих листьев молодого осинника, выросшего на пустыре, и я по ним легко определяю направление, откуда идет утреннее дыхание.
В хате просторно и уютно. Каждое стекло в окне ловит отблески розового рассвета. Чтобы волглость не одолела, разжигаю печку. Печка весело трещит ракитовыми поленьями, и нет под сердцем никакой тяжести, и зреют силы, которые я обязательно распределю так, чтобы их хватило на весь трудовой день на огородике, во дворе, где меня ждет коса, чтобы лужайка не заросла до самого колодца, из которого я принесу водицы для самовара. Самовар обязательно засипит, а потом зашумит и забулькает кипятком, с помощью которого я заварю из прошлых запасов кипрея пахучий чай. Под потолком неокрашенной террасы повиснет синий самоварный дым, перемешанный с терпким запахом иван-чая.
А дальше – работа. До усталости в спине.
Вспомнится рубцовское: «Дремлет на стене моей / Ивы кружевная тень, / Завтра у меня под ней Будет хлопотливый день! / Буду поливать цветы, / Думать о своей судьбе, / Буду до ночной звезды / Лодку мастерить себе..».
И так станет легко и сладко в груди, а душе чисто и ясно, что готов врасти корнями в ту землю, где две молодых березки, посаженные мною у дома, чтобы с ними стоять вечно, принимая на себя их зеленую ласку и белый свет, который никогда не тускнеет.
