Сегодня думал, куда бы мне деть попугая, пока я поеду по делам в отпуск. Соседям не оставишь: если их с ума не сведёт, то на меня они по возвращении буду смотреть косо. Молчать же его не заставишь? С собой брать на мою родину предков? Без клетки не получится, попугай крупноват и аморален. В клетке – громоздко и… несколько старомодно, тем более у меня нет соломенной шляпы и круглых очков. И деревянной ноги, на худой конец. Тупик какой-то…
– Тупик! – подцепил клювом обрывок моей мысли Щелкунчик, словно извивающегося червя.
– Ещё один тупичок-червячок! Они одновременно объявляют «разрядку» через возобновление большой Восьмёрки и объявляют Новую Холодную Войну. Поди придумай, что это значит? «Мы не собираемся вступать в гонку вооружений, но мы будем надёжно защищены». Или – «Мы наверно разорвём договор по ракетам (и последний в том числе), но преисполнены к вам уважения и ценим вашу роль в мире». Вывод, кажется, может быть только один: дружить «восьмёркой» и совершенствовать ракеты и ПВО следует против кого-то другого, кто не восьмёрке? Или членство в восьмерке это медаль на пузо тому, кто не будет слишком замечать их ракеты у своих границ? Нашли дурака. Но ведь это тупик. Сколько они теперь захотят взять с нас за ощущение опасной безопасности?..
Новости давно кончились. Щелкунчик царапнул пульт и экран ТВ погас. Он начал гонять с шелестом страницы толстого белого с чёрным журнала без картинок. Он вздыхал всё глубже, поняв, что привлёк моё внимание, выведя меня из невыгодной для него задумчивости.
– Босс, не кажется ли вам, что погода так и шепчет?
– А, сударь, у вас поднакопилось «усталых слов»? – я прихихикнул и решил заглянуть на самую важную (судя по числу просмотров) полочку в моём доме.
– Видите ли, шер-риф, мне хотелось сказать вам кое-что о литератур-ре…
– Отчетливо проступает дно, которого, вслед за философией достигла литература. Можем называть это дно потолком – значение предела от этого никуда не уйдёт. Можем явить тонкость и назвать потолок тупиком, так точнее, потому что литература (я говорю о нашей литературе, потому что об иностранной уже не раз выпито не чокаясь) пишется и движется, но все уже понимают, что она на последней своей, тупиковой, ветке, и никто не собирается продлять её до бесконечности. Это ничего плохого не говорит о литературе и писателях. Книги есть. И в книгах полно смысла. Но крепнет уверенность, что обложки оставлены жить для того, чтоб эти смыслы в них умерли. Уверен, кто-нибудь это уже говорил. Но мне, попугаю, это всё равно. Библиотеки похожи на кладбища. Книготорговые магазины – на ритуальные агентства. Толстые журналы – на поминальные… венки. Ещё раз подчеркну: это касается не внутреннего качества литературы. Литература – лишь золотая жила, но смысл её в том, что в ней есть-таки слитки и самородки. Моя кладбищенская метафора касается контекста, где функционируют тексты. Интерес и жажда поиска ответов на вопросы жизни, которым, как неотъемлемому качеству нормального человека, человека, способного удивляться, быть любопытным и допускающего авторитарное для него постороннее высказывание, интерес к расширению внутреннего мира посредством расширения кругозора, способность к усвоению сложносочиненный фраз – которые Word помечает как неправильные фразы – это вода. Когда вода уходит, у бывших берегов, среди навала загорающих, остаётся кладбище литературных кораблей.
Данное средство передвижения выводится из культурного оборота. Понятно, что литературу можно вывести из оборота только вместе с культурой. Но пойдите, найдите загорающих и предложите им вашу литературу. Скитаясь по свету, я видел, как русскоязычная книга становится книгой инопланетной. Или элитарной. Но и то, и другое – в отсутствие ТВ – перспектива, в его присутствие – смерть. Это первое.
Очень коротко о втором. Может, вы знали, но постмодернизму в политике и постмодернизму в искусстве (которые выступили дружным подтверждением прогрессу и его обоснованию в неопозитивистской идеологии) предшествовал «большой взрыв», произошедший от соития Кремниевой долины с Уолл-стрит. Предшествовало возникновение постмодернизма финансовых цепей-отражений, симуляции стоимости. Она вызвала все прочие симуляции. Даже симуляцию отказа от симуляции. Это второе означает, что мир около сорока лет находится в очень цепких руках. В цепких руках, разбивающих все и всяческие цепи, все и всяческие руки.
И последнее, третье. Вот повесть Светланы Замлеловой «Абрамка». Почти никакой литературы, только долг автора произнести постигнутое им предупреждение. Только горечь, совершенно справедливая по-человечески, безыскусственная, по сути своей безнадежная. Для женщины – слишком большая констатация сущности тупика, но Замлелова не просто женщина, она имеет философскую степень. И о чём говорит ей жизнь? «…кто любит тайны, тот замышляет злое. Тайна думает, что одна знает истину и всегда воюет с традицией. На самом деле это покров пустоты. Это самообман для немощного духа, это… это пища для голодного тщеславия».
Литература пишет не только как Сологуб в «Мелком бесе». Сегодня она пишет как М. Булгаков, как Достоевский: «Может, и была мечта о счастье и справедливости. Но дорогой оказалась… И тогда те, кто правит миром, сказали себе: выпустим беса, выпустим грех, назовём это свободой – и будет прибыль… Но они сами погрязли. И оттуда не вылезти».
Можно развивать это вширь, в краски, можно нагнетать до слёз. Но дальше, больше уже ничего не сказать. Если ещё будет сто Достоевских, то дело окажется не в слове, не в речи, а в отсутствии голоса. Громкости. И пока на литературе убавлена ручка громкости, уши аудитории заросли контекстной рекламой. На клетку попугая-литературы накинут картофельный мешок. Он символизирует ткань текста, нашедшую прагматистское применение. Так что тупик не в авторах, тупик в отсутствии свободы голоса, каковое отсутствие обеспечено отсутствием свободы мысли у реципиентов. Россия не желает создавать комплекса противоантикультурной обороны. И это хорошая новость. Значит никакой другой войны, кроме той, что страна проиграла в тупике литературы, – не будет.
А кроме литературы здесь воевать некому.
Выдыхайте.
