ЗАМУТИРОВАННЫЕ.
Много грязной пыли. Как неизменного нюанса из зарисовок разбитых низменными человеческими пороками дорог истории, заново “пропаханных” пехотой обновленной вседозволенности, на уже размытом временем стыке последних столетий. Бросается в глаза тщательность и аккуратность новых воспоминаний о прошлом. Или о былом. Совсем без запаха нафталина. Но со зловонным привкусьем объедков со стола недавнего чумного пиршества. Во время которого, утехи ради, с особым восторгом современных варваров прижигали горящими сигаретами лепестки едва распустившихся розовых, как былые иллюзии, орхидей. В прозрачных стеклянных вазах. Украшавших стол своими безупречными красивостями. И наблюдали, с характерным гоготом едва оперившихся и насытившихся плебеев, как морщилась среди грязных тарелок, с остатками на них дорогой еды, задыхающаяся от удушья тонкая цветочная плоть, быстро скручиваясь в маленькие безобразные цветочные лохмотья. В судорожных конвульсиях приблизившегося умирания. Пытки всему живому от веселящихся моралистов нового времени. Это вчера время было историей. А сегодня – раскаленный тупик словесно-вожделенного экстаза. Тронутый уже заметным, уродующим привычные образы из прожитой истории, тленным разлаганием. Тронутый местами! В одном растянувшемся непредвиденно пасмурном дне. Как будто вытащили его намеренно из пожелтевшего старого календаря прошлого века. Как крапленую карту из потрепанной от усердного использования колоды… Потрепанную изрядно от прикосновения к картам множества блудливых пальцев, горевших нетерпением продолжения затянувшейся азартной игры.
Когда карты тасуются – напряжение упоения спадает… Дыхание – почти что в норме…
Но… Скорее бы! Скорее бы наступило утро завтрашнего пробуждения…
О потерянном времени, которое никому не дано найти.
Цитирую саму себя. Уже – вполне успешно. Цитатой из статьи о потерянном времени. Так вышло, что в совокупности жизненных функций города Донецк, в котором родились те строчки в 2017 году, когда именно о времени очень хотелось думать, мне показались они сегодня не только кричащими. А кричаще-вызывающе существующими вне времени. Охлаждённо-бескровными, и липко проскальзывающими сквозь шестерёнки всего миродвижения в свою неизбежную будущность. Скользяще вползающие в свою ужасную и уродливую настоящую живучесть. Как бесчестные пороки человечества, ежесекундно следующие тихими безмолвными тенями за своими, быстро ли, медленно, движущимися телами, их порождающими.
Задумавшись обо всём этом сегодня, хотя, более, как о постоянной временной субстанции, существующей по своим собственным законам, я поняла, что тогда мне думалось так потому, что виделось мне время как бы изнутри, в своей застывшей мгновенной, от слова мгновение, сути. Сбитое витком всеобщего взбесившегося безумства с оси своего шаткого постоянства всего одним только словом – блокада. И наиболее всего сделавшее возможным тогда проникнуть в свою временную, по тогдашним обстоятельствам, ясность. Чтобы, в свою очередь, позволить неразумным, нет, не добавляю хазарам, но говорю – замутированным эмоционалам, постоянно находящимся в состоянии нервного возбуждения, постичь заново логику Земного бытия. Оказалось мало им пережитого Чернобыля. Или, вернее, нам всем?, притворщикам-наблюдателям реализма и трубачам-глашатаям пришествия нового духа свободы. А вместе с ним – и пира, страшно желаемого в любое время суток любителями торжеств. Обуреваемых присутствием в их головах засахаренных в застоявшемся клубничном соусе иллюзий. Чтобы, познавая в последующих годах ужасы физической, хорошо воспринимаемой визуально мутации всего живого, выжившего в зоне отчуждения от окружающего мира, после той не очень-то и далёкой Чернобыльской трагедии, 1986 год, ни напрячь свои мозговые извилины и ни озариться последующим очевидным: когда мутируют тела, без права возвращения в свой первозданный вид, и одновременно физически перерождаясь в земное уродство, мутируют и души, населяющие их. Мутируют не только физически, превращаясь в нечто безвольно прогнившее и потасканно отработанное. Но и в кроваво-ментально деформированное, неприятно перенасыщенное своими обновлённым ликами, с подобиями на них черт очеловеченных химер-мутантов. Вернее – в новый, надоело повторять – зловещий!, обертон звучания Вселенной. Вывернутой наизнанку, вместе с совестливой моралью, чтобы из частных и общих случаев, представленных на доступное обозрение в витрине нюансов всеобщего грехопадения, свершилось! созерцайте же и вникайте!, прочувствовать взаимосвязь всего Земного.
Холодное душевное оцепенение и провал в понимании. Так было в самом начале. Когда в оторопи инстинктивного неверия в происходившее всё же верилось в разумность всего последующего. Но как же можно было потерять чуткость к уже прошедшему, сверх меры обострённо переполненным Чернобылем… Ведь, напряжение осмысления тех конкретных событий спадало бурными волнами следующих одно за другим потрясений. Как в бесконечной лавине абсолютно закрепившейся мутации, по всему пространству однажды имевшего место быть.
Сублимация разума. Факт, как диагноз тяжёлой болезни. После выявления кода злословия ХХ века. Всё – верх дном. Мужчины в бабочках, вместо галстуков на их рубашках, во время блокадных будней, на конкурсах красоты. Когда руины пригородов Донецка уже перестали орать о своём горе. Они только стонут страшным подземным гулом. От постоянной, клинит в мозгах, невыносимой боли. Потому что там, в невообразимых подобиях жилых помещений, больше напоминающих рукотворные убогие норы для прокажённых, продолжают жить люди. Насквозь обалдевшие от цунами кошмара. Такая гигантская океаническая волна не бывает вечной. Её приход на сушу, внезапный и кратковременный – мгновенная смерть всему живому. И разрушения. Здесь, на Донбассе, воздушная подземная глыба, выплеснувшая из тьмы исторического излома на искорёженную от минных разрывов землю, зацементировалась впаянным в головы долготерпением. И приняла форму ядерно-безнравственного распада всей былой жизни. Деградирующей всё более на центральных улицах Донецка, гламурно буржуйствующих какой-то тошнотворной пылью, неистребимой даже войной, роскоши на показ. Но есть и другие улицы, совсем рядом, местами - пустынно обветшалые. Заброшенно унылые, в своей громадной и стремительно ветшающей, безлюдной и запущенной опустошённости. Которая хронически уверенно разбавляется тошнотными заплатами скопления на них зловонных мусорных отходов, гламурно-увеселительные свалки. И очередями усталых людей на остановках разбитого транспорта, убийственно дозированно просачивающегося из тьмы блуждающей по городу разрухи. Утром – немного радостнее. Потому что видится много молодых лиц. Днём – неприкрытая жестокость измордованного неопределённостью города. Пожилые люди, в большинстве, безобразно состарившиеся в расплывчатой плазме мирно-военной действительности. Многие, созидатели и строители прошлого, которое здесь – на каждом обозримом шагу, так и не дождались…
У каждого здесь были свои мечты… Но объединялись они одним общим началом – старческое спокойствие.
Откровенно полно и без тени лицедейства - теперь – безнадёга на лицах бодрящегося и всё еще людского братства, по былой, неистребимо социалистической закалке. Людство это выживает на грани возможного, в бытовой неустроенности силящегося подняться с коленей города. Затяжная изуверская пытка ежедневно страдаемого существования. Когда каждое усилие выпрямиться, чтобы вздохнуть, наконец, расправленными лёгкими, сбивается подножками и пинками насильно убиваемых желаний. Опять и опять.
Кто здесь кого и чем потрясает? Кто здесь ворожит о будущем, жонглируя именами колдунов-провидцев и ворожбой вещунов-приспособленцев? В аврале жертвенного падения несбывшихся надежд, со всех исторических высот, насквозь пробитых, изрешечённых пулями на сваях своего стояния ломом двоемыслия, в идеологии заматеревшего словоблудия. В условиях безвременного, нет, честнее сказать - нежданного апокалипсиса. Но после Чернобыля одна из его граней – устоявшийся исторический фон постоянных ошеломлённостей. И этот фон создаёт свои особенные будни. Без доверия друг другу. Без глубинного сострадания к бедам ближних своих: в мутированных телах правды давно нет.
Откуда ей взяться, если до сих пор, десятки лет стоит в центре города гранитная балда с надписью на ней: здесь будет заложен памятникам женщинам-шахтёркам, работавшим в шахтах в дни Второй мировой войны…
Но весна и в этот год приходит в город. Она здесь чувствуется намного раньше – всё-таки, юг. Но зловонный мор из гигантского разлома всего былого – он тоже, смертельно опасный, где-то рядом. И, поэтому, праздник весны, как незыблемое правило большой и бесконечной жизненной игры, – он тоже здесь присутствует. По крайней мере, по-прежнему, как это было и раньше, в Донецке 8 Марта - выходной день.
Но во многих семьях – День памяти близких, безвременно ушедших из жизни за прошедшие годы. Много матерей, жён, дочерей на Донбасской Земле не услышат в этот День, День памяти, поздравлений от своих близких людей. У этих женщин – в грядущем нет желаний. Истопились горем их сердца. Но прошедшего у них - не отобрать. Да и кому какое до этого дело. Если все выживают здесь, как могут. Потому что, чем больше предстоит перемен, тем больше всё будет по-старому. Каменная балда с многоцветными обещаниями на ней – тому неувядающий в годах пример: нет уже вокруг чувства семьи единой. Произошло смещение перестроечных пластов. Выстроилась непробиваемая благочестием и состраданием череда ясно обозреваемых трагедий.
В Донбасской – неприлично гнусавить о шёлковых женских трусиках. Исторический фон здесь – двояко обозреваемый. Тем более, что весна здесь – наступила. И хочется, как же, чёрт побери!, хочется, удержать в себе веру в то, что в сегодняшней, по-новому, пробуждающейся после долгой зимы Донбасской жизни, как в затяжном дурном сне, восторжествует ясность мыслей. Без гнева и слёз.
Добра и счастья всем женщинам Земли! Пусть видят они Мир вокруг только счастливыми глазами! И пусть Земной радостью для них будут их родные и любимые мужчины!
Этим люди и живут.
С уважением, Людмила Марава. ДОНЕЦК!!!
8 марта, 2019 год.
